Андрей Лазарчук

ВСЕ, СПОСОБНЫЕ ДЕРЖАТЬ ОРУЖИЕ:

Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, - а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто смел взять на себя всю тягость ответственности.

М. Лермонтов

Год 1961. Зден

31.08. 02 час. 30 мин.

Станция Шатилово, в/ч 671/38 (учебная часть)

Сразу после полуночи переменился ветер, луну забросало быстролетящими тучами, и температура начала падать стремительно. И если в час ночи, когда я заступал на пост, под ногами хлюпало, а с неба кто-то пригоршнями бросал очень холодную воду, то через полтора часа моего унылого топтания под грибком на земле вокруг уже обнаруживался слой рыхлого льда, а со стороны леса доносился треск и грохот ломаемых сучьев (кошмар часового) - потому что было много ниже нуля, а дождь так и не превратился в снег или град: падал мелкими каплями. Естественно, намерзая на все твёрдые предметы тяжёлой коркой. Не помню, чтобы я когда-то попадал под столь мерзкую погоду. Такое нужно пережидать в доме с надёжной крышей и толстыми кирпичными стенами. И чтоб камин, в котором пылают дубовые поленья. Или горячая печь.

Ног я уже не чувствовал. Цокал на деревянных ступнях, как японская танцовщица.

Лагерь спал, нечувствительно обрастая во сне ледяной коркой. Ещё часов пять такого дождя, и потом можно будет ходить с пилой и всех выпиливать из палаток, исполняя свой христианский долг. Но так, чтобы потом по "гильзочке" с носа. За приложение усилий.

Я вытащил из заднего кармана свою старую и уже изрядно помятую фляжку. Жалкие последние капли...

Тем не менее какую-то иллюзию внутреннего тепла они создали.

Пить, ребята, надо самогон. Добротный деревенский польский бимбер.

Ну, всё: осталось полчаса народных танцев.

В караулке тепло. Снять мокрую шинель, ботинки, носки, и - ноги к печке: благодать, кто понимает.

Подлинная благодать. Как в детстве: приходишь с полей, сдираешь с ног опорки и - протягиваешь ноги к печке. Блаженство, пока тебя не отгонят такие же желающие насладиться. Сорок, холера, второй. Лагерь для беспризорных детей под городом Смоленском. Не вспоминал столько лет. Эх, Горелый. Расковырял ты во мне эту болячку. Капитан Горелов, командир нашей учебной части. Мой когда-то сосед по нарам. Он попал в лагерь в октябре сорок второго и сразу же, без передышки, стал деловито готовиться к побегу. Был он невероятно тощий, серый, слабый - и ничего не боялся. Рванули мы вместе и, возможно, ушли бы... но в Берлине как раз грянул очередной переворот, вся полиция встала на уши, так что неполную неделю спустя нас благополучно сдали с рук на руки коменданту Альтрогге. Как я потом, выросши и слегка поумнев, стал понимать, Альтрогге был хорошим человеком и делал всё, что в его силах, чтобы уберечь нас от голода и эпидемий. Другое дело, не всё было в его власти. Ну, и нечего говорить, что ценить мы этого там и тогда не умели и не желали.

В марте мы с Горелым ушли во второй раз - успешно. Мы почти не колебались, куда идти. Конечно же, в Сибирь: воевать и мстить. Нам было, за что. И мы пошли в Сибирь...

Уже и пальцы перестал чувствовать. Летом перчатки часовым не положены. Считается, что летом у нас тепло.

В нарушение устава я сунул руки в рукава. "Симонов" болтался на ремне. Хорошая машинка, идеальное оружие часового. Почти ничего не весит.

За спиной вдруг грохотнуло громко, но тупо, как в сырые бревна. Я оглянулся. Ни черта не было видно в ночи сквозь пелену дождя. Но потом обрисовался на миг размытый гребень невысокой лесистой горушки с ласковым именем Манька, и высветились рваные края облаков, совсем придавивших бедную Маньку к земле. Через двадцать секунд ударило так же тупо и нераскатисто. Гром вяз в дожде.

Гром... Или я чего-то не понимаю, или это не гром. Неправильный гром. Его делают неправильные молнии...

Я выпростал руку из рукава (ох, как холодно-то!) и снял с рычага трубку. В далёкой тёплой караулке раздался зуммер, и подпоручик Стас Разумовский, протяжно помянув в весьма необычном контексте некую часть тела эрцгерцога Фердинанда, взял трубку.

- Начальник караула.

- Пост номер два, курсант Валинецкий. Господин подпоручик, наблюдаю вспышки пламени в направлении урочища Ульман.

- Какие ещё, ёлы, вспышки?

- Две вспышки, сопровождаемые звуками взрывов. Расстояние порядка семи километров.

- Хорошо, курсант, - откашлялся. - Продолжайте вести наблюдение.

Чпок.

Сейчас он позвонит... куда? Впрочем, всё. Это уже не моё собачье дело. Моё собачье дело - достоять положенные двадцать минут, потом прийти в тёплую караулку, снять ботинки и выставить ноги к печке.

Потом - лицом вниз на топчан. Два часа не кантовать. Мне ещё стоять под грибком с шести до восьми.

Вадька Захаров, с которым мы когда-то играли в волейбол за сборную города и который с тех пор успел, в отличие от меня, сделаться доктором двух наук: медицины и криминалистики, - говорит, что мои сны являют собой самый что ни на есть неблагоприятный прогностический признак. Такие сны бывают только у параноидально-шизоидных типов, которые, если не помирают вовремя от естественных причин, переступают в себе какой-то рубеж и превращаются в серийных убийц. Говорит он мне это все десять лет, что мы знакомы.

Сны мои, с моей же точки зрения, ничего особенного собою не представляют. Просто я в своих снах не делаю абсолютно ничего и никаких эмоций не испытываю. Как правило, я чувствую себя лежащим в той позе, в которой лежу на самом деле. Но вокруг меня может происходить всё что угодно. Хоме Бруту такое не представало пред очами даже на третью ночь. При этом я абсолютно равнодушен ко всем этим невиданным чудовищам и дивам. Есть они, нет их - ледяное спокойствие, какого я в посюсторонней жизни никогда и ни по какому поводу не испытываю...

Сейчас, например, я будто бы лежал на чёрном прозрачном льду - лицом вниз - и созерцал дьявольское, в стиле Босха, пожирание маленьких некрасивых людишек маленькими шустрыми химерками. Химерки нагоняли их, окружали и начинали откусывать ручки, ножки, головки... Химерки были крысо-крокодильчиками с крылышками. Они могли летать, хотя не быстро и не далеко.

Потом лёд вдруг пошёл трещинами...

Меня подняли за шиворот и поставили на ноги. Благо, это сделать очень легко: я вешу пятьдесят два килограмма при ста семидесяти сантиметрах роста. Шомпол - так меня звали ещё в школе. Лампа слепила. Я крепко зажмурился и проснулся.

- Курсанты Аздашев, Валинецкий, Врангель, Зданович, Куцевалов, Хомченко, Поротов, Яковлев! Шаг вперёд.

Я сделал шаг. Вместе с остальными поименованными.

- Приказом командира части капитана Горелова снимаетесь с несения караульной службы и поступаете в распоряжение непосредственных начальников. Р-разойдись. Бегом - марш!

Куда именно бежать, понимаю уже под дождём. На линейке застыл тёмный строй, дальше за ним фары грузовиков, в свете фар несколько начальственных силуэтов. Всё в красивой сверкающей ледяной корке. Занимаю место во второй шеренге, сержант Косичка краем глаза видит меня и удовлетворённо кивает.

- ...повторяю: это не учебная тревога. Оружие и боеприпасы...

Кто-то шумно вздыхает рядом.

- Вася, - тихо зову я Косичку. - Что происходит?

- Не знаю, - отвечает он так же тихо. - Выдвинуться к американской базе и занять оборону.

Так.

База расположена в урочище Ульман. Сверхсекретная. Позавчера в шатиловском трактире мы в очередной раз дрались с охранниками этой базы. Пожалуй, мы знаем о ней всё.

Война с Америкой? Бред. Но что же тогда ещё?..

Охранников на базе полторы сотни, ребята отборные и вооружённые отменно. Наш "симонов" против их "томпсона" играет только на коротких дистанциях...

Эй, пан Валинецкий? Повоевать собрался?

Да. Икры напряжены и подрагивают, уже ни холода, ни воды с неба, в ушах далёкая труба, под пальцами верный металл...

- По ма-ши-нам!..

Есть по машинам. Полтора шага - и вот уже сидим вдоль борта, спиной к движению, автоматики зелёные игрушечные на шее, патроны, гранаты и прочую аммуницию выдадут на месте. Зубы сжаты, чтоб не отбивали дробь. На это есть барабанщики...

Вперёд-назад-вперёд: свет фар, пылающая завеса дождя и за нею - наши сиротливые палатки с пустыми треугольниками входов. Мотор взвывает; пейзаж, трясясь, проворачивается на три четверти и скоро исчезает, и остаётся только тьма, два красноватых туманных облака следом за нашими габаритными огнями, а более ничего заслуживающего внимания, потому что наша машина последняя. Но нет: где-то вдали, левее (кажется) лагеря взлетает в небо ракета, гаснет, взлетает новая, потом ещё и ещё...

И сразу становится очень холодно. Вода стекает с полей панамы на плечи, шинель, как ей положено, промокает, и при движениях начинает похрустывать ледок. Мотор меняет тон: мы уверенно карабкаемся в гору.

31.08. Около 06 час.

Окрестности станции Шатилово

База ВВС Союза Наций "Саян"

Натянутые брезенты хоть как-то прикрывают нас от дождя. Жмёмся мы друг к дружке, чтоб теплее стало...

Ничего не понимаю, в сотый раз повторяет Поротов, аптекарь из Новоенисейска, у него течёт из носа, и он поминутно сморкается в огромный пятнистый (откуда я знаю, что он пятнистый? А вот ведь знаю откуда-то...) платок, нет, я ничего не понимаю, а вы?.. сейчас нам скажут, что пошутили, и отвезут завтракать...

Я знаю это место. Сюда мы каждый год в конце сборов приезжаем с Гореловым, пьём водку, жарим шашлыки, печём картошку в золе. Здесь очень красиво. Особенно когда солнце... Если пройти вперёд ещё метров сто, то лес кончится, опушка его заросла густейшим ельником, и вот если ещё проломиться через ельник, то окажешься на весьма крутом косогоре, поросшем колючим стелющимся кустарником; и с косогора (разумеется, днём) открывается замечательный вид на урочище Ульман и на базу: серая бетонная полоса аэродрома, белые корпуса ангаров, бетонные башни зенитных установок... Но самое интересное и самое секретное - в еле видных вдали низких капонирах. В некий час "Ч" ворота капонира раскроются, и оттуда выкатится на тяжёлой гусеничной платформе пятнадцатиметровый снаряд - застратосферная ракета "Хаммерер", несущая водородную боеголовку и способная достичь Японских островов. Таких ракет на базе восемь штук, и по крайней мере одна из них находится в постоянной готовности к пуску...

Американцы болтливы, как дети.

Не пойти ли мне в японские шпионы?

И всё-таки: что там могло случиться? Рванула дежурившая ракета? Но при чём здесь мы? Территория базы, по договору, есть территория Союза Наций, и возникающие там проблемы есть проблемы СН.

Разве что... бунт?

Говорят, лет семь-восемь назад были серьёзные волнения на такой же американской ракетной базе в Британии. Подробности неизвестны.

- А я думаю, ребята, - сказал за моей спиной Серёжа Врангель, студент-неудачник, - что это америкосы бузу подняли. Может, им мороженое не того сорта завезли...

Мы всегда охотно зубоскалим по поводу американского военного быта. И даже не из зависти. А главным образом потому, что наша егерская подготовка позволяет уверенно сворачивать этим красивым и ладным ребятам носы на затылок, едва дело доходит до трактирной рукопашной. И это их удивляет бесконечно, потому что они-то, по нашей терминологии, кадровые, а мы - вшивые резервисты, проходящие летние сборы. Американские офицеры часто посещают наши занятия, особенно если за инструктора сам Горелов, допытываясь секретов мастерства.

Вымпел им в руки.

Почему-то именно на версии бузы мы останавливаемся и по неким непрямым ассоциациям перелетаем на тему жён и прочих женщин. И я треплю всяческий вздор - просто чтоб не думать...

Кажется, начинается рассвет. Мы уже видны друг другу. Дождь не перестаёт, но зато теперь это просто дождь, без ледяных корок. Пар от дыхания подобен туману.

Возможно, это и есть туман. Из тумана появляется внезапно подпоручик Криволапов, наш взводный. Он удивительно соответствует своей фамилии.

- Стройся, - негромкая команда.

Мы строимся, курсанты вперемешку с тонкими больными осинками. Криволапов ждёт короткий положенный срок.

- Егеря. Перед нами поставлена задача... - он вдруг замолкает, кашляет и начинает снова, но совсем другим голосом: - Ребята, случилось вот что: кто-то захватил эту долбанную базу. Какой-то "Русский легион". Неизвестно, кто они на самом деле, неизвестно, сколько их... но достаточно, наверное, потому что одной охраны там было полторы сотни, вы это знаете... Короче, они объявили войну Японии. Что начнётся, если они запустят эту молотилку, объяснять не надо. Одно хорошо: заправленную ракету успели взорвать, а чтобы другую заправить и вывезти на старт, требуется двадцать часов. Так что до вечера война не начнётся. И наша задача - сделать так, чтобы она вообще не началась... Значит, так: кадровики будут здесь не раньше шестнадцати часов. Самолёты не летают... К их прибытию мы должны будем порвать жопу на звёзды, но установить численность противника, расположение огневых точек.. ну, и нанести ему посильный урон. Всё. Сейчас нам приказано произвести скрытый поиск к базе. Добровольцы есть?

Секунду-другую строй стоял неподвижно. Потом шагнул вперёд ефрейтор Николаев, потом Серёжа Врангель, потом я... потом оказалось, что строй как был строем, так им и остался.

- Спасибо, ребята... - сказал Криволапов. - Тогда так: иду я, ефрейтор Яковлев, курсанты Валинецкий и Аздашев. Сержант Косичка остаётся за командира. Разведчики - со мной, остальным пока отдыхать. Разойдись.

Год 2002. Михаил

26. 04. 08 час. 30 мин.

Константинополь, Йени Махалле, кофейня "Старый Хачик"

Если вам где-нибудь когда-нибудь скажут, что есть на свете времяпрепровождение лучшее, чем пить из тонкой синей фарфоровой чашечки свежезаваренный "Али Касим", сидя на открытой белоснежной веранде под изрядно выгоревшим бело-зелёным полосатым зонтом и глядя рассеянно на рейд порта, где в кажущемся беспорядке застыли полторы сотни только крупных судов, а разнокрылой мелочи, пришвартованной к длиннющим наплавным мосткам наподобие нашей "Белой Девы", не сосчитать никогда, причём происходит всё это действо (или бездейство, что точнее) поздним утром поздней весны, и пусть сады уже отцвели, но зелень пронзительно-свежа, а из розариев сада Вланга растекается вширь тончайший аромат, и ещё приходят большие толстые белки и требуют свои орешки, им нельзя солёные, и поэтому специально для них я покупаю у хозяина сладкие, и хозяин грустно улыбается и следующую чашечку божественного "Касима" наливает за счёт заведения, и мы с ним обмениваемся простыми мудрыми замечаниями о смысле жизни, с совсем старым господином Хачиком Мелканяном, родившимся в девятьсот шестнадцатом году в Эрзруме и всю жизнь и по всему миру оттачивавшим своё единственное и неповторимое искусство: заваривать кофе... - так вот, если вам вдруг скажут такое, усомнитесь. Потому что нет в природе и быть не может ничего лучше весны в Константинополе, самом непостижимом городе, пусть даже ты прожил здесь полжизни и должен ко всему привыкнуть... но этот город чем-то похож на господина Хачика Мелканяна, он точно так же тысячелетиями оттачивал своё единственное и неповторимое искусство обольщения, которому нет имени в человеческих языках. Это Восток и Запад, которым нет нужды сходить со своих мест, ибо они давно едины. Это свет и тьма, которые не существуют друг без друга. Город-средоточие всех религий и всех наук, искусств и торговли, азарта и лени, расточительной роскоши и живописной нищеты, перекрёсток великого множества дорог моря, земли и неба - Константинополь.

Так уж распорядилась природа, располагая этот великий город в таком удачном месте - в самом центре Земли...

Белка подняла головку и насторожилась, прислушиваясь. Орех она держала, готовая бросить его немедленно в несуществующую дорожную сумку и бежать куда-то. И точно: зашелестело за спиной, слева направо, слева направо... От старого вокзала отходил утренний петербуржский. Слева направо...

Тебе нечего делать в Петербурге, сказал я себе.

И развернул газеты.

Сам господин Хачик газет не читал за слабостью зрения и полной аполитичностью, а выписывал те, которые спрашивали посетители. Поэтому здесь была профсоюзная турецкая газета, турецкая же спортивная, греческая "Смэнос", немецкий коммерческий листок "Гешафтсманн", русские "София" и "Перуанец", болгарская "Политика"... С неё я и начал.

Собственно, сами новости я слышал и видел. Просто в газетах это было более условно, субъективно, а потому и отстранёно. Что, как ни странно, позволяло поразмыслить.

Итак, главная новость всей прошедшей недели - противостояние в Андаманском море. Немецкая эскадра уже насчитывала двести вымпелов, японская - двести восемьдесят. За всю историю человечества ни одно море не вмещало столько железа. До сих пор неизвестно, что произошло в Рангуне, обе стороны обвиняют визави в провокации, в то же время спасательные работы затруднены гражданскими беспорядками и действиями партизан из "Фронта воссоединения". По экспертным оценкам, число жертв превысило двести тысяч человек, природа же взрыва по-прежнему неясна; во всяком случае, это не традиционный ядерный или термоядерный заряд; выпадение радиоактивных осадков объясняется, скорее всего, разрушением реактора одного из находившихся в порту судов...

Болгары подходили к делу практично: вмешается ли Россия в спор в качестве союзника одной из сторон (догадайтесь с трёх раз, какой именно) или же употребит своё влияние в чисто миротворческих целях. Пока же двадцать вымпелов Средиземноморского флота миновали Цейлон и находятся в двух днях пути до объявленной зоны конфликта. Среди кораблей флота и болгарский крейсер "Царь Калоян"... интервью по отражённому лучу со старшим офицером крейсера...

Помимо темы южных морей, в газете было немного о грядущих довыборах в нижнюю палату парламента и не слишком интересные сплетни о жизни царского двора. Царица Венцеслава была дамой строгой и поводов для сплетен не давала. Это вам не Мадридский двор...

Но каков всё же абсурд: конституционная монархия входит составной частью в республику, до сих пор не принявшую конституции, каковая республика по структуре и сути своей является ярко выраженной империей. Я попытался вспомнить нечто подобное из всемирной истории, но так ничего похожего и не подобрал.

В русских газетах было примерно то же самое, только респектабельная солидная "София" вдовесок устроила диалог между опальным адмиралом Визе и крымским вице-губернатором Брагиным, залетевшим (заплывшим) в наш богоизбранный город по каким-то вице-губернаторским делам. Визе был выживший из ума старик, совершенно уверенный, что наши двадцать кораблей, пусть и действительно первоклассных, смогут надрать задницу как много о себе возомнившей немчуре, так и япошкам, из всех достижений цивилизации постигшим разве что умение писать стоя. Брагин от всех этих проблем был далёк и честно полагал, что худой мир лучше доброй ссоры. Эту мысль он и пытался донести до своего тяжелобронированного собеседника... Хамский же "Перуанец" всё доискивался подоплёки таинственного взрыва. В Рангуне располагались склады русско-японского химического концерна "Шика", и анонимный автор утверждал, что именно там, на складах, и произошёл невиданной силы взрыв - то ли с целью сокрытия налогов, то ли во избавление от ревизоров...

Белый открытый "Опель" мелькнул между платанами, потом сдал задним ходом и остановился. Тедди выпрыгнул, не открывая дверцы, потом церемонно, с поклоном, вывел за ручку Зойку. На Зойке была белая шляпа и белые перчатки до локтей, но при этом зеленоватая растянутая майка, вытертые до белизны замшевые брючки и бесформенные босоножки из перепутанных ремешков и верёвочек. Они скисшей от смеха походочкой, спотыкаясь о ступеньки и друг о дружку, поднялись в кофейню и бухнулись за мой столик, источая запах моря. Для них тут же появились два высоких стакана с лимонной водой со льдом. Кофе ни Тедди, ни Зойка не пили по каким-то непонятным мне соображениям. Волосы обоих были всё ещё мокрые. Купаться они ездили куда-то за Йеди Куле, в Шварцфелс, теперь - Чёрные Скалы. При русских всё должно существовать во множестве. Я там ни разу не был. Прежде это был добропорядочный немецкий семейный курорт. Теперь его облюбовали гемы и падлы. Раньше мне там было нечего делать, а теперь - противно. Тедди же с Зойкой получают какое-то своё удовольствие, крутясь меж ними, грязными и презрительными. Смешно получилось и сейчас... и они взахлёб рассказали, изображая в лицах, как какое-то несчастное семейство сунулось по старой памяти на курорт и как они в ужасе, теряя чемоданы, ловили такси, чтоб поскорее убраться из этого подобия ада. Тедди довёз их до Йеди Куле и оставил у дверей пансионата мадам Атанасовой. Новые впечатления бюргерам будут гарантированы...

- Зря ты так, - сказал я. - Плохого они тебе ничего не сделали.

- Им там тоже ничего плохого не сделают, - пожал он бронзовыми плечами. - Будет просто смешно, и всё. В конце концов, после снимут комнату.

- Жалко, ты их не видел, - сказала Зойка, сгребая волосы на лоб и потом резким движением головы перекидывая их назад. - Тумбочки. И он, и она. И детки у них точно такие же, только поменьше. Тупые тумбочки.

Глаза её будто бы чуть косили, и смотрела она поэтому не совсем на меня. Даже в этом она стала похожа на Тедди.

- Марик приехал, - сказал Тедди.

- На хомяка стал похож, - сказала Зойка. - Щёки вот такие, - она показала. - И глазки не открываются. Здоровается вот так... - она протянула два пальца с непередаваемым выражением вселенской скуки на лице. С такой гримасой, наверное, патриарх Никодим выслушивал бы исповедь старой больной церковной мыши.

- Я вдруг растерялся, - Тедди почесал за ухом, - а она знаешь как ответила? Во, - и он протянул вытянутый средний палец.

- Этот хренчик будто яйцо прищемил на званом балу, - засмеялась Зойка. - Надулся ещё больше...

Марик (но не Марк, как можно подумать, а Марлен) был нашим с Тедди одноклассником. В прошлом году на него внезапно свалилось многомиллионное наследство. Произошло это так: отец его, работавший инженером в нашем университете и увлекавшийся составлением головоломок, неожиданно для себя пробился в финал видеоигры "Остров сокровищ" и выиграл было даже главный приз, но рискнул на ультима-гейм и проигрался в пух и прах. Тем бы всё и кончилось, но, на его беду, в этот день какая-то страховая компания проводила рекламную акцию. Беднягу в рекламных целях застраховали от проигрыша, и вместо приза (это была семейная поездка в Кению) он получил пятьдесят миллионов рублей - но не спешите радоваться... в виде страхового полиса! Это транслировалось на всю страну. Два месяца спустя отец был тяжело ранен в какой-то шальной бандитской перестрелке - вместе с дюжиной таких же случайных прохожих - и умер по дороге на операционный стол. Ещё через два месяца младшего сына похитили и запросили выкуп: тридцать миллионов. То есть почти всё, что осталось после уплаты налогов. Переговоры тянулись неделю. Сошлись на восемнадцати. В момент передачи денег бандиты были частью захвачены полицией, частью перебиты - но оказалось, что брат Марика уже давно мёртв. Мать, не вынеся всего этого, вскоре тоже умерла, а вот Марик... даже как-то не очень расстроился. Теперь у него была квартира на Невском - целый этаж, свой самолёт, полный гараж автомобилей... и доходили слухи, что занимается он не самыми честными делами. Но, в конце концов, это его проблемы...

- Ну что, едем? - Тедди покрутил на пальце ключи.

Я оставил на столе два железных полтинника, один простой, а один с изображением Петра Первого и его знаменитого ботика, прощально помахал господину Хачику, который в ожидании клиентов мерно крутил ручку кофемолки, и мы направились к машине. Зойка шла впереди. Сколько я её знаю, и всё не могу понять - что же такое особенное есть в её походке. Вроде бы ничего нет, а вот... Возле машины крутились турецкие ребятишки - охрана. Тедди выдал им несколько медяков. Мы сели и поехали.

Надо отдать немцам должное: когда Турция была протекторатом, а Константинополь Стамбулом, они старались как можно меньше изменять лицо старого города, Истамбула, настаивая лишь (правда, очень жёстко) на введении германского уровня санитарии, заставляя хорошо мостить дороги да исподволь навязывая туркам европейский стиль жилища. Вот эти узкие улочки, над которыми нет неба, потому что вторые этажи почти смыкаются над головой - они вовсе не предназначены для поездок на автомобилях, нет. Это место для неспешных прогулок и продолжительных бесед. Здесь роскошь неброска. Знаменитый на полмира ресторан может скрываться за такой вот невзрачной витриной, как мелькнула только что слева. Вечерами сюда подъезжают во множестве "Алмазы" и "мерседес-бенцы"... Дома, похожие бог знает на что, только не на дворцы, могут скрывать - и скрывают - за своими стенами шикарные квартиры, зачастую на два-три этажа, с внутренними двориками и фонтанами. Богатые турки, в отличие от богатых европейцев, не стремятся почему-то за город. Впрочем, богатые европейцы из Константинополя тоже не стремятся. В окрестностях, конечно, есть виллы, но их куда меньше, чем вокруг той же Москвы...

Мы обогнули мечеть Хаджи Байрам и, потомившись недолго в пробке, выбрались на проспект Согласия (ещё не так давно Шпеерштрассе). Вообще-то выезд с левым поворотом на него был через туннель, но туннель последние годы регулярно заливало, и с этим никак не могли справиться. Вот и сейчас: толстый усатый турецкий полицейский в фуражке с лакированным козырьком и высокой тульей (я однажды ознакомился с устройством такой фуражки; там пружины, распорки, вата... только за ежедневное ношение на голове такого механизма человеку положена ранняя пенсия) с неимоверной скоростью и чёткостью крутился сам и крутил жезлом, пропуская, направляя и отсекая. Как назло, нас он остановил надолго, пропуская к Айя-Софии какой-то официальный кортеж: мотоциклисты, открытый лимузин, закрытый лимузин и микроавтобус. Я сидел и смотрел на мечеть, открывающуюся как раз в перспективе проспекта, между рядами разросшихся магнолий. Не люблю магнолии - за их жирные наглые цветы с тошнотворным запахом. Но сейчас даже они казались не такими уж противными...

Мы наконец тронулись, повернули налево, и я оглянулся. Купола сияли. Ну почему я не мусульманин?.. Уже десять лет православные пытаются уговорить муфтиев вернуть храм. Но муфтии на это не идут, да и опять же - с чего бы?

Тедди вёл машину небыстро, в правом ряду, чтобы с Зойки не снесло её безумную шляпу. Левой рукой Зойка придерживала заполаскивающие поля, а правой приветствовала прохожих. Ей кланялись в ответ.

До университета такой езды было минут сорок. Первыми занятиями у нас были лабораторные штудии, явка на них вольная. Лекции будут только в час дня. В три мы можем быть свободны. Я широко раскинулся на сиденье и попытался расслабиться. Но расслабиться у меня не получалось уже давно.

Год 1991. Игорь

06.06. Около 14 час.

Станция Варгаши. Государственная граница

Всё, хватит с меня японской техники: неделю назад купил часы, а минутная стрелка уже отклепалась от оси и показывает не время, а направление к центру Земли - то, что меня сегодня интересует меньше всего. В конце концов, почему инженер, пусть даже на государственной службе, не может себе позволить приличные часы? Допустим, не швейцарские. Жирновато. Допустим, "Адлер"... За окном вагона справа налево прокатился лязг буферов: наверное, к "Империуму" прицепили локомотив. Конечно, "Империум" не может отклоняться от графика. А мы, конечно, можем... Очень одинаковые японцы, стоявшие под навесами у вагонов, заторопились по своим местам. Чёрно-белые японцы - чёрные пиджаки, белые брюки - садились в чёрно-белые вагоны "Империума", экспресса Пхеньян-Томск-Берлин-Лондон, единственного поезда, проходящего по землям всех четырёх великих держав... что-то в этом мне показалось не то забавным, не то символичным - скорее всего, показалось: от скуки, - но додумать я не успел, потому что тихая музычка из репродуктора прервалась, и милый голосок - я так и видел эту белокурую голубоглазую девочку с кукольным ротиком и пышным бантом на голове - сначала по-немецки, а потом по-русски произнёс: по настоянию пограничной стражи досмотр вагонов продлён, уважаемым господам пассажирам, следующим до станций Курган, Каменецк-Уральский и Екатеринбург, компания приносит свои извинения, компенсацию они могут получить в кассах вокзала в удобное для них время; после Екатеринбурга график движения будет восстановлен. Так... продлён досмотр... Я машинально посмотрел на часы, а потом хлопнул их об стол. Приедем в Курган - куплю новые. Куплю "Адлер" - назло Командору. Решено. Так и сделаю.

 Но который же час? Я откатил дверь и выглянул в коридор. За окном спиной ко мне стоял часовой-пограничник в блестящей от дождя чёрной накидке. От купе проводника медленно шёл бан-полицай - шёл, заложив руки за спину и разглядывая через окна что-то на перроне. Увидев меня, он чуть ускорил шаг и положил правую руку на ремень рядом с кобурой.

 - Герр офицер, - со сладкой улыбочкой заторопился я по-немецки, - не могли бы вы сказать, что произошло и который час? Я спал, и вот...

 - Четырнадцать двадцать две, - ответил он. - А что произошло, не знаю. Пограничники что-то ищут. Наверное, опять кто-то пошутил насчёт бомбы в багаже. Идиоты.

 - Часто так шутят?

 - Бывает... А у вас что, часы остановились?

 - Сломались. Брак. Купил - дешёвые... недели не проносил.

 - Японское дерьмо, - он издали, спрятав руки за спину, взглянул на мои часы. - Консервы у них вкусные и фарфор хороший, а механизмы делать не могут.

 - Ну, на Островах-то делают, - возразил я. - Только и стоят они хороших денег. А это - из Континентальной...

 - Вам, конечно, видней, это вы с ними друзья, - сказал полицай. - Только, на мой взгляд, лучше немецкой техники всё равно не найдёшь. Не потому что я шовинист - из личного опыта...

 Хлопнула дверь тамбура, загремели по железу сапоги. Мой собеседник сделал шаг назад и подтянулся, готовый рапортовать начальству. Дверь я задвинул не до конца, оставил щель, чтобы слышать, что происходит, - но фиг: вошёл и вытянулся в струнку, отдавая честь, лейтенант пограничной стражи.

- Валинецкий Игорь Зденович, гражданин Сибири, из Томска, инженер, направляетесь в Москву по делам государственной компании "СПРТ"?

 - Именно так, - сказал я.

 - Пожалуйста, ещё раз предъявите паспорт и вещи для повторного досмотра.

 - Пожалуйста.

 - Поскольку в вашем теле работает ядерный реактор, предъявите нагрудный знак, медальон и браслет.

 Я показал браслет, расстегнул рубашку и продемонстрировал медальон. Лейтенант сверил номера с тем, что записано в паспорте, кивнул.

 - Спасибо. Откройте чемодан.

 - Что именно вас интересует?

 - Простите, это тайна.

 Он прошёлся интроскопом по стенкам, крышке и дну моего чемодана, похлопал руками по дорожной сумке, показал на раухер:

 - Прошу вас, продемонстрируйте работу аппарата.

 Я вывел на экран схему интерференции полей в блоке "Пирмазенс" и показал, как меняется картина с ростом нагрузки. Лейтенант был удовлетворён.

 - Благодарю вас, - сказал он. - Приношу извинения за беспокойство. Это делается в целях вашей безопасности.

 - Долго мы ещё простоим?

 - Не больше часа.

 Он вышел и через несколько минут вернулся.

 - Герр инженер, не согласитесь ли вы принять попутчика?

 Мне показалось, что он подмигнул.

 - Главное, чтобы согласился попутчик, - я постучал ногтем по нагрудному знаку.

 - Фрау без предрассудков, - сказал лейтенант.

 И вошла фрау. Я почувствовал, что встаю. За спиной фрау маячил солдат с чемоданом.

 Очень мило... с вашей стороны... лейтенант. Фрау походила на француженку: короткая стрижка, с прищуром глаза, высокие скулы, чуть втянутые щёки. Стройна. Необычные, ломкие движения. Я не стесню?.. Что вы, разумеется, нет. Семья с двумя детьми, очень просили... Располагайтесь, пожалуйста... мне выйти? На секунду, не больше. Вас предупредили относительно этого (напрягаю грудную мышцу, значок уезжает на полметра вперёд)? Да-да, ничего особенного, я не боюсь. Замечательно...

Замечательно.

 В коридоре я прижался лбом к холодному стеклу. Сердце работало во втором режиме: сто ударов в минуту. Что-то рановато начинается операция... похоже, что наши друзья из гепо нервничают. И без помощи раухера я мог с полной уверенностью сказать, что фрау эта имеется в нашей картотеке. Номер Р-147, "Роза", агент-наблюдатель высшего класса. Обычно работает на ближневосточном и туранском направлениях. Свободно владеет арабским и фарси. Сексуально притягательна для мужчин восточного типа...

 - Входите, можно.

 Когда она пришла, на ней был клетчатый твидовый костюм. Теперь она натянула брючки из тёмно-красной замши и облегающий чёрный свитер. Ай-яй-яй, какая откровенная фронтальная атака. Разве же так должен поступать агент-наблюдатель высшего класса? Но, главное - зачем? Я что, похож на арабского террориста? Нескладуха. Ладно, разберёмся по ходу дела...

 - Позвольте представиться: инженер Игорь Валинецкий. - Я вспомнил, наконец, что мы не знакомы.

 - Криста Лауэр, - протянула она руку. - Переводчик-синхронист. Вы из Сибири?

 - Да, из Томска...

Рука у неё была сухая, нервная. Я приложился губами к запястью и удивился, что меня не ударило током.

 - Я была в вашем Томске, - сказала она. - Красивый город. И чистый. Но уж очень похож на американские города.

 - В Америке вы тоже были?

 - Дважды. В восьмидесятом и восемьдесят восьмом. В августе. Сплошные восьмёрки. Смешно, правда?

 - Неимоверно. А с какого языка вы синхронно переводите?

 - С арабского.

 - О!

 - Не похоже, правда? Никто не верит. А ведь арабский - очень простой язык. Очень красивый. Хотите, я вам стихи почитаю?

 - Секунду, - сказал я. - Пойду шепну пару слов проводнику.

 Коридор был пуст: законопослушные граждане обеих стран близко к сердцу приняли просьбу не выходить из купе без крайней на то необходимости. Проводник, подперев щёку, грустно смотрел в окно. Дождь не кончался.

 - Что желает герр инженер? - вскочил он мне навстречу. Забавно: по нашу сторону границы он спрашивал: "Чего изволите?" - а по эту, хоть и говорил по-русски, фразу строил на немецкий манер.

 - Две чашки очень хорошего чая и бутерброды с сёмгой.

 - Пирожные?..

 - И пирожные, да.

 - Пять минут.

 На обратном пути я вдруг сообразил, что именно привлекало за окном внимание моего собеседника-полицая и что я видел сам, но за размышлениями о качествах и статях агента Р-147 просто не пропустил в сознание. На мокром асфальте перрона проступили нанесённые трафаретным способом силуэтные портреты "самарской четверки": Сталина, Молотова, Ворошилова и Берии; силуэты наезжали один на другой, и получалась гордая шеренга - так когда-то изображали казнённых  декабристов,  а потом - Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. "...ет единная ро..." - видны были буквы. У патриотов почему-то всегда нелады с родным языком. Это подметил ещё Ларошфуко, только выразился как-то закомелисто. Или это был Паскаль? Блез. Паскаль Блез и Блез Паскаль - это два разных человека. Или Вольтер. Лишивший невинности Жанну д'Арк. Мне вдруг стало тоскливо: последний раз по-настоящему, для души я читал лет пять назад. С тех пор - только для ума. Для дела. Даже в отпуске - для ума. Даже в Гвоздево, в зоне психологической разгрузки, где можно всё - даже там я не читал ничего постороннего, хотя именно об этом, о постороннем, я мечтал на акциях, особенно если приходилось лежать в ледяной грязи или проходить по сто километров в день - мечтал выйти утром на веранду или на плоскую крышу, сесть в плетёное кресло, взять в руки книгу - не какую-то конкретную, а просто очень хорошую книгу - и читать медленно, с наслаждением, потягивая чай из тонкой, нежной, как розовый лепесток, чашки, и тихая японочка или кореяночка, неслышно подходя, будет наполнять эту чашку... никогда этого не получалось, хотя и японочки, и кореяночки были, но вместо чая пили коньяк, а до книг так и не доходило совсем.

 Пока я отсутствовал, Р-147 времени не теряла: на столе уже красовалась осургученная бутылка "Саян-туй" и два фиолетовых дорожных бокала из "неуничтожимого стекла". Сама фрау размышляла над открытым клетчатым чемоданом - тем, что поменьше.

 - Как вы считаете, - подняла она на меня глаза, - это подходит к?.. - она кивнула на бутылку. В руке у неё была коробка орехового печенья "Таёжное".

 - Абсолютно не подходит, - сказал я. - Более того, и бутылка эта не подходит к ситуации... - я взял бутылку в руки и посмотрел на сургуч. - "Золотая печать", ничего себе! Рублей сто двадцать отдали?

 - Сто пятьдесят.

 - В магазине Семёнова на углу Авиаторов и Денисюка?

 - Нет, в Петропавловске на вокзале. Я же еду из Петропавловска.

 - А мне показалось, я видел вас раньше... впрочем, не смею настаивать.

 - Возможно, кто-то похож?..

 - Я спал всю дорогу. Должно быть, вы мне приснились. Так вот, "Золотую печать" следует вскрывать и пить в кругу старых друзей, причём не в чистом виде, а добавляя понемногу в очень хорошую водку. Или - на любителя - в джин. Если закусывать, то фруктами. Манго, авокадо, папайя. В нашей компании "Саян-туй" поэтому называют ещё "Да здравствует Африка!"

 - Очень остроумно.

 - Чрезвычайно. Так что спрячьте это для старых друзей, а я придумаю замену... вот. За знакомство - лучше не придумаешь. Этому коньяку почти пятьдесят лет. "Турксиб" - слышали?

 - Это название коньяка?

 - Скорее прозвище. Названия у него нет, потому что в продажу он не поступает. Просто я в своё время сидел с Семёновым-внуком за одной партой. Хотите знать, что это за коньяк?

 - Сначала попробовать.

 - Разумеется. Ага, вот нам уже несут...

 Проводник, улыбаясь, сервировал столик. Если фрау позволит... Как из рукава, появился букетик красных саранок. А нет ли у вас лимона, поинтересовался я. Как же может не быть лимона, изумился проводник. Тогда, пожалуйста, принесите лимон и пустую рюмочку для себя. Он исчез и тут же возник вновь с пошинкованным лимоном и гранёным стаканчиком пузырчатого зелёного стекла. Вслед за ним просунулся давешний полицейский. Что за?.. начал было он, но три беспредельно-радушных улыбки срезали его влёт. Он засмущался, заковырял пальцем стенку, но фрау вручила ему свой бокал, и тут уж он устоять не смог. Проводник принёс ещё один стаканчик, и я налил каждому по первой порции. Дегустация, объявил я. Для тех, кто ещё не знает: этому коньяку пятьдесят лет. Может быть, больше. История его такова: в сорок первом году, поздней осенью, из Грузии был выведен эшелон с пятью тысячами бочек коньячного спирта. Эшелон сопровождал интендант второго ранга Гавриил Семёнов. Так, вы уже смеётесь. Совершенно верно. Странствия этого эшелона вокруг Каспийского и Аральского морей - это тема для новой "Одиссеи". Наконец, почти через год, в октябре сорок второго, эшелон видели - в последний раз - на станции Козулька, известной, может быть, вам по очерку Антона Павловича Чехова "Остров Сахалин". Где-то между Козулькой и Красноярском эшелон исчез бесследно. Напомню, это был уже октябрь сорок второго - кому какое дело было до несчастного эшелона? А после декабрьской Реформы возник уже новый Семёнов, тот, которого мы знаем: "Семёнов и сыновья" - три звёздочки, пять звёздочек, "особо выдержанный"... Но несколько сот бочек дед Семёнов сохранил, не пустил в продажу. Они замурованы в его подвалах и ждут своего часа: одни наступления нового тысячелетия, другие - столетия фирмы, третьи - ещё каких-то славных дат. Говорят, есть бочка, отложенная до дня Страшного Суда. Та бочка, из которой мы сейчас пьём, была открыта две недели назад на восьмидесятилетие Гавриила Семёнова. И я предлагаю выпить за то, чтобы нас никогда не покидали оптимизм и вера в будущее, как не покидали они этого славного патриарха. Прозит!

 Пили, восхищённо жмурились, обменивались только междометиями. О-о! М-м-м! Э-эх! Да-а, господа... Мягкий, шёлковый напиток. Безумно богат его букет и неизмеримо коварство: со второй порции отключаются ноги. После третьей-четвёртой возникает странный эффект: тебе кажется, что голова твоя по-прежнему светла и ты практически трезв, только весел; в действительности окружающий мир ты уже практически не воспринимаешь - остаёшься лишь ты сам и твои собутыльники и сотрапезники. Не зря же целую бочку Семёнов заначил до Страшного Суда. Иммунитета к "Турксибу" нет, от него пьянеют даже самые стойкие; похмелья после него тоже не бывает. Вместе с ломтиком лимона я бросил в рот капсулу холапана. Теперь печень активно погонит жёлчь, а поджелудочная железа начнёт выбрасывать в кровь огромное количество инсулина. Надо не прозевать момент и съесть что-нибудь сладкое...

 Сказал тост полицейский. Он предложил выпить за прекрасных дам, за наших жён и любовниц - пусть никогда не встречаются! Выпили - с большим удовольствием. Я достал следующую бутылку, а проводник принёс ещё один лимон и банку японских консервированных фруктов. Теперь процесс становился самоподдерживающимся: таково свойство практически всех смешанных русско-немецких компаний: пить до отпада. Порознь может быть и так, и этак, а вместе - тушите свет. Вероятно, таким путём русские сублимируют свою полувековую мечту о реванше, а немцы глушат насмерть тёмные предчувствия.

 Заскрипев сочленениями, поезд тронулся. Уплыл назад мокрый часовой, мокрый газетный киоск, мокрые офицеры пограничной стражи под мокрыми зонтами, кончились платформы, застучали колёса по стрелкам, мелькнули светофоры и знак "граница станции", побежали мимо пристанционные постройки, домики, переезд со шлагбаумом, на дороге грузовик, два трактора, мотоцикл, ещё дальше - ферма, жилой дом, и теплицы, теплицы, теплицы, гектара два теплиц... местность была плоская, как блин, и в такую погоду особо унылая... деревья в лесополосах застыли по стойке смирно и ничем не напоминали создания природы, а редкие берёзовые колки всем своим видом выказывали смирение и понимание того, что оставлены они жить только из невыразимой милости... Уже выпили и по третьей, и по четвёртой - под какой-то совершенно непристойный тост, сказанный Р-147, и под робкое "Это... за знакомство, что ли..." проводника. Стало совсем темно, дождь усилился, окно, несмотря на гидрофобное покрытие, заливало водой. Тучи вспыхивали лиловым, и гром, хоть и ослабленный, проникал в вагон. Нет, ты скажи, требовал полицейский у проводника, ты скажи: справедливо это? Я тут всю жизнь живу, и отец мой жил, и деды, и прадеды, а он мне: оккупант? Справедливо? Зепп, бил себя в грудь проводник, Зепп, бля буду!.. Потому что все мужики хамы, объясняла Р-147, вам всем одно нужно, что я, не знаю, что ли? Примитивное удовольствие. Воткнул - и к следующей. Что я, не вижу? Комплекс Кулиджа. Воткнул - и дальше побежал. На неё не обращали внимания. Ты пойми, тряс рукой проводник, ты пойми: русский человек - это русский человек! Ты, главное, суть пойми!.. Меня вдруг затрясло: тёплая пелена опьянения исчезла, и я оказался под леденящим взглядом исполинского глаза, как бы под лучом замораживающего прожектора - я всё уменьшался в размерах, а глаз рос, рос, уходя в бесконечность... срочно нужно было съесть что-то сладкое, срочно - я упустил момент... рука почти чужая: я отстранённо смотрел, как она неуверенно сыплет сахар в остывший чай, ворочает там ложкой, поднимает чашку... начинался настоящий озноб, но я успел судорожно выхлебать приторный сироп. Теперь можно и коньячку, настоящего коньячку без легенд и излишнего коварства... зачем я вообще это сделал? Чёрт его знает... Полицейский тряс бутылкой, силясь добыть ещё хотя бы каплю. Я встал - тело ныло, как после тяжёлой продолжительной болезни, сердце неслось куда-то в третьем режиме, - и достал литровую бутыль "Хасана". Это, конечно, пойло, травяной настой, но он хорош тем, что после него не болит голова. Вот - русский человек! - воскликнул проводник, простирая руки. - Он понимает душу любого - русского, немца - любого!.. Я не русский, сказал я. Я полуполяк, полуиспанец. У меня мама - Родригес. Всё равно, ты русский! - настаивал проводник. - Ты думаешь по-русски, и ты понимаешь русскую душу. Разве что, согласился я. Теория крови - это блеф, веско сказал полицейский. Партия разобралась и дала бредням Розенберга суровую оценку. Бредни Розенберга разоблачены, разоблачён и сам Розенберг. Верно, Зепп, все люди братья, подхватил проводник, давай на брудершафт! Стали пить на брудершафт. Полицейский с проводником, я с Р-147. От таких губ тоже должно бить током. Но почему-то не било. Р-147 откинулась назад и издала слабый стон - будто где-то далеко, в каменной пустыне, взывает о помощи живое разумное существо. Налили ещё по одной, теперь была моя очередь целоваться с проводником. Это оказалось не так ужасно, как представлялось. Глазки у проводника были уже как у варёного поросенка. Р-147 целовала полицейского взасос, правая рука её скользнула вниз по мундиру, нашла ширинку - и замерла в восхищении. За окнами прогрохотали фермы моста - мы переезжали Тобол. Гроза осталась позади, из-за туч выскользнуло солнце и заплясало на зеркальном куполе "Евразии"; из светящегося тумана проступил похожий на перевёрнутую букву "у" силуэт "Самсона" - знаменитого курганского небоскрёба. В прошлом году мы работали в нём и вокруг него: "Дети Адольфа" пытались добраться до сейфов "Сибнефти", захватили заложников... В простоте душевной они считали, что снять их со сто четвёртого этажа будет трудно. Так... пришёл мой черёд целоваться с полицейским. Он уже ничего не понимал. Р-147 заставляла проводника слушать, как у неё бьётся сердце. Братские чувства её просто переполняли. Колёса снова застучали на стрелках, и тут в проводнике шевельнулись профессиональные навыки. Едем, что ли? Ну да, едем... Он подобрался к окну. Поезд задрожал и остановился. Неверными шагами проводник двинулся в коридор, но тут же появился вновь, пятясь, сжимаясь во что-то маленькое и незаметное. Вошли и замерли в глубокой растерянности три полицейских офицера. Наш полицейский встал, оправил мундир, нашёл фуражку и с третьей попытки надел её. Повернулся ко мне, покачал толстым пальцем перед носом, сказал строго: Зепп Клемм не оккупант! Запомни и передай всем - Зепп Клемм не оккупант! На вот - чтобы помнить... Он снял часы и стал надевать их мне на руку. Не оккупант, повторял он, не оккупант, не оккупант...

7.06. Около 3 час. ночи

Где-то между Екатеринбургом и Казанью

 Я так и не уснул. Лежал, ворочался, мучался раскаянием. Зачем устроил жеребятину? Ну, в самом-то деле - зачем? Дурака валял? Воистину дурака... Пытался расслабить тело и заставить мозги подумать о деле - тоже не получалось. Тот мизер информации, что у нас был, уже давно усвоен, и нового из этого ничего не выжмешь. Надо просто там, на месте, натянуть хорошую паутину, сесть поудобнее и ждать. Не делая лишних движений. Техника заброшена, люди все на месте, времени у нас вагон... Р-147 как прилегла в Кургане, так и не пошевелилась до сих пор. Я прикрыл её пледом - она сморщилась обиженно, и всё. Интересно, какая у неё в этой игре роль? Если, конечно, в этой игре... и если я не обознался. Я тихонько встал, наклонился над ней. Спит... но как-то странно... не пойму... Я вдруг понял, что она на меня смотрит. Веки не сомкнуты, только опущены... и волосы за ухом как-то не так лежат... Я протянул руку, коснулся волос, и тут они все легко скользнули вверх, обнажая гладкий зеленоватый череп, глаза страшно распахнулись, а вокруг моих ног захлестнулось и обвилось что-то упругое и сильное, отлетел плед - ко мне тянуло руки чешуйчатое хвостатое существо...

 - Проснитесь! Проснитесь! - незнакомый перехваченный голос.

 - Что? - я приподнялся. - А... всё в порядке, в порядке... - у меня тоже перехваченный голос. Купе, горит настольная лампа, сердце опять в третьем режиме. Р-147 без косметики, в том же чёрном свитере и трусиках, и пахнет от неё мылом и зубной пастой - встала, умылась...

- Вы так кричали, - сказала она жалобно. - Я думала, убили кого-то.

 - Пойду умоюсь, - сказал я.

 Убили... убили... ну, убили. И что теперь?

 Рожа в зеркале была не моя. Похожая, но не моя. Не родная. Это тоже гнездится где-то: вот однажды посмотрю в зеркало, а там - крокодил, или оскаленный череп, или старик... или женщина. Что не менее ужасно.

 Умылся. Вернулся. Посмотрел на трофейные часы. Тут же забыл, что там увидел. Р-147 лежала с открытыми глазами. Свитер её очень небрежно и очень заметно валялся на столике. Эти немецкие женщины...

 - Вам что-то приснилось? - спросила она.

 - Может быть, - сказал я. - Не запоминаю снов.

 - Меня долго мучали кошмары, - сказала она. - Пока я не стала лечиться у Бонгарда.

 - Извлечением души?

 - Не смейтесь, это действительно так! Это не выдумки, я же... - она замолчала и приподнялась на локте. - Хотите попробовать? - страшным шёпотом спросила она.

- Нет, - сказал я. - Мне нельзя. У меня искусственное сердце.

 - Неважно! Ведь душа...

 - Всё равно не хочу.

 - Вы будете жалеть, страшно жалеть...

 - Гашу свет?

 Я выключил лампу, разделся и лёг. Р-147 выглядела подозрительно бодрой. Слопала какой-нибудь стимулятор? Допустим. Ну и что? Не везу я ни оружия, ни фальшивых паспортов, и даже денег у меня кот наплакал. Залезть же в память раухера невозможно.

 Да и залезь туда кто... Архивная крыса Люба, вручая мне тощенькую папочку с материалами по "Пятому марта", сказала: всё здесь, Игорёк, нет больше ничего, будто и не люди это, а мороки. И Командор бушевал, что идти на акцию с такой информацией - это просто подставлять задницу. Бушевал он, впрочем, наедине со мной, в подвальчике того самого, на углу Авиаторов и Денисюка, хлопнув предварительно для расслабления полбутылки "Кедровой". В кабинете же Тарантула он вёл себя лояльно и делово и даже изображал повышенное внимание, когда Тарантул с мужественной сдержанностью и простыми словами заливал нам, насколько от успеха этой акции зависят судьбы нашей цивилизации и даже самое существование оной. И здесь в который раз проявилось замечательное свойство мимики Тарантула: какую бы святую истинную правду ни говорил он - вплоть до цитирования таблицы умножения - видно было: врёт. Может быть, потому, что когда-то зубы съел именно на дезинформации. Взять, скажем, сибирскую атомную бомбу: сделали её в металле только в семьдесят втором, но уже с пятьдесят восьмого весь мир был убежден, что она существует. Прошла большая серия дез: будто бы Гринсгаузен передал Сибири документацию по ультрацентрифуге для разделения урановых изотопов (он так и сидел бы до сих пор, если бы не умер от лейкоза), и будто бы где-то в пустыне Намиб наши егеря захватили трейлер с обогащённой урановой рудой (трейлер действительно пропал, без нашей помощи - но очень кстати), и за немыслимые деньги везде, где только можно было, скупали плутоний, и даже загрузили в глубокую шахту и подорвали полторы тысячи тонн аммонита - и Тарантул потом, очень довольный собой, говорил, что атомная бомба, существующая только в головах противников, сдерживает их не хуже настоящей, а обходится раз в сто дешевле... поэтому, слушая его, я всё старался понять, в чём же заключается истинный смысл операции - но так, конечно, и не понял.

 Не понял до сих пор.

 - Ах, это невозможно, - сказала Р-147, - я не понимаю - быть таким бесчувственным... я не понимаю.

 Она села, замерла на минуту - будто внезапно и глубоко задумалась, - потом быстро шагнула ко мне и забралась под плед. Это невозможно, шептала она, это невозможно, это... Да, подумал я, невозможно... а если невозможно избежать насилия, расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие...

Год 1961. Зден

31.08.  7 час. 20 мин.

Окрестности станции Шатилово. База ВВС Союза Наций "Саян"

Криволапов поднял руку, и я как был, так и замер. Задние тоже замерли. И тогда стал отчётливо слышен хруст веток - впереди и справа. Держа автомат в левой, подпоручик приподнялся по-змеиному и отогнул мокрую и от этого как бы седую еловую лапу. Он смотрел долго, очень долго, потом покачал головой и встал в рост.

- Hi, - сказал он. - How are you, fellows?

Ответом был невнятный возглас.

- Егеря мы, егеря, - он исчерпал запас английских слов. - Е-ге-ря, understands? Зден, ты же болтаешь по-ихнему, иди сюда... Яковлев, Аздашев - прикрываете.

Я встал. Зрелище открылось безотрадное. Под кривой (здесь все кривые, но эта как-то особенно) елью лежали трое, обмотанные грязными окровавленными бинтами, а четвёртый стоял над ними, скрючившись и расставив руки, грязный, тощий, в раздавленных очках...

Первым делом я осмотрел раненых. На скорую руку, понятно. Их истыкало осколочками "погремушки". Досталось в основном ногам. И вот этот тощий, Тимоти, волок их сюда по одному, прятал, возвращался за следующим... Был ещё один раненый, но в момент, когда Тимоти его нёс - вон там, за той высокой сосной, видишь? - прилетела пуля и добила парня, он умер почти сразу... Так что же случилось у вас там внизу, Тим? Случилось? Случилось...

Случилось же вот что: по бетонке, ведущей от станции Тихая (по Абаканской дороге следующая станция после Шатилово) подъехали несколько грузовиков. Тимоти, дежурный инженер-электрик, из окна своей комнатки, смежной с пультовой, хорошо видел их. Наверное, грузовики ждали, потому что охрана быстро проверила документы и открыла ворота - одни и вторые. Через несколько минут началась стрельба - редкая, рваная, растерянная. И сначала непонятно было, в кого стреляет охрана - видны были только свои, хотя кто-то включил прожектора, и территорию базы залил свет. Солдаты падали один за другим, а их врагов не было видно и не было слышно... Начали стрелять зенитки. Потом он их всё-таки увидел - врагов. Они были в чём-то сером, бесформенном, и тусклое мерцание на стволах их оружия не сопровождалось никаким звуком. Враги возникали и тут же пропадали, как тени. Как призраки...

Потом они ворвались в пультовую. Кто-то пытался отстреливаться... На них, дежурных, даже не стали тратить патроны - бросили взрывпакет и прикрыли дверь.

Тимоти уцелел чудом. Ударной волной его вынесло через окно, и какое-то время он провалялся под самыми ногами захватчиков свеженьким трупом. Чтобы не вонял, его оттащили в сторону...

Потом он очнулся, и у него хватило ума некоторое время не заявлять о себе. Улучив момент, он ускользнул в тень. Захватчики деловито обшаривали территорию, но Тимоти как электрик знал кое-какие тайные тропы. Через кабельный колодец он пробрался в одну из зенитных башен - и там обнаружил среди мёртвых номеров четверых раненых. Зенитчики до того, как их забросали "погремушками", вели огонь по стене и проволочному заграждению, то ли увидев там кого-то, то ли просто наугад. Теперь в стене зияли пробоины, а заграждение было сметено начисто. Туда и пополз Тимоти - сначала один. Но, оказавшись в лесу, он впал в состояние панического страха, и в этой панике он вернулся, вынес одного раненого, второго, третьего, четвёртого... Четвёртому не повезло: было уже слишком светло.

Сколько было нападавших, он не знал. Он даже не видел точно, сколько подъехало грузовиков. Может быть, три, а может быть, пять. И на каком языке они говорили, он не слышал. И какое было оружие, не разглядел. И насколько уцелели оборонительные сооружения базы, не имел представления. Есть одна брешь в стене, это точно, что же касается остального...

- Зден, - сказал Криволапов. - И Яковлев. И ты. You, - он ткнул лапой в американца. - Раненых на плечи - и в расположение. Зден, утащишь его? - он посмотрел на меня с сомнением. - Хотя - куда ты денешься... Исполнять. Аздашев, со мной. Посмотрим, что там за брешь.

Было очень скользко, особенно на камнях, поросших мхом. Мы пёрли в гору, почти ничего не замечая, и в конце подъёма я просто перестал жить. Однако вот поди ж ты: будучи остановлен, освобождён от ноши и освежён хорошим глотком водки, я немедленно просветлел мозгом и принялся живо переводить вопросы Горелова и ответы Тимоти - хотя оба они поначалу казались мне персонажами какого-то допотопного фильма, поскольку были плоскими, чёрно-белыми и отделёнными от меня струями дождя... Лишь потом рядом с Гореловым я разглядел два новых лица: худого узкоглазого капитана и полузнакомого полковника: то ли седой, то ли выгоревший ёжик, лицо цвета обожжённой глины, широкий нос с нервными ноздрями кокаиниста, стянутая давним ожогом левая щека...

Только когда быстрый опрос Тимоти закончился и его отпустили отдыхать, велев на всякий случай быть поблизости, а меня тоже отпустили - принять пищу, - я вспомнил, почему лицо полковника показалось мне таким знакомым. Он командовал десантом на Фергану в пятьдесят седьмом, во время "мятежа девяти шейхов". Фамилия его была Семёнов, и знаменитому винопромышленнику он приходился старшим сыном.

Хотя операция по взятию Ферганы была проведена молниеносно и успешно, после неё Семёнов то ли вышел в отставку, то ли был отправлен в резерв. И вот теперь он почему-то здесь...

Жрать мне не просто совсем не хотелось, а как бы наоборот, да и Косичка, выдавая банку с рационом, сказал: не ешь, если в брюхо ранит, то пусть уж в пустое; на вот лучше, пососи - и протянул большой кусок серого колотого сахара. Что там, внизу? Хреново внизу, сказал я, бойцы умелые, много их, и база им досталась целёхонькая. О-хо-хо... - вздохнул мой сержант и отошёл.

Год 1991. Игорь

7.06. 09 час.

Казанский вокзал

 Оказалось, что мы можем ехать одной машиной. Ей на улицу Гёте, семнадцать - домой (адрес, телефон - всё записал, да, позвоню, конечно), мне - на улицу Гёте, двадцать шесть - в консульство. Носильщик уложил наши чемоданы в багажник такси, видавшего виды "блауфогеля", я расплатился с ним, сел рядом с Кристой, таксфарер переспросил адрес, тронулся - поехали. Через центр поедем или по кольцу? Как вам удобнее. Тогда по кольцу, в центре сейчас можно надолго застрять. И полиции там - в жизни такого не видел. С послезавтра, говорят, вообще внутри кольца только с пропусками можно будет ездить - во жизнь начнётся весёлая! Ну, это ненадолго, сказал я, дней десять, не больше. А сколько бензина лишнего сожжёшь за это время, а? Да, это верно...

 По кольцу свернули не налево, как я ждал, а направо, к Самотёке. На Таганской асфальт кладут, сказал фарер, ночью, видно, не успели, я только что оттуда, с Павелецкого... Нет разницы, сказал я. Есть небольшая, возразил фарер, с километр разница есть, но так надёжнее... вы сами-то откуда? Из Томска, сказал я. Я слышу, выговор, вроде, не наш, сказал он. И как там, в Томске, дела? По-моему, замечательно, сказал я. А что у нас-то творится, слышали? Да уж... И что вы про это всё думаете? Наверное, правильно всё, в общем-то... Немцы уж очень обижаются, сказал он, а я так думаю, мы же не звали их сюда, правильно? А с другой стороны... Во, мотнул он головой, аж со всего света слетелись... На обочине, двумя колёсами на тротуаре, стоял, накренившись, панцерваген "мефисто". Башня была зачехлена. Вокруг машины слонялись глянцево-чёрные зулусы в белой тропической форме. Офицер - белый - скучал на водительском месте, а водитель копался в моторе. Вот, сказал наш таксфарер, русских - туда, чёрненьких - сюда, так и живём... На въезде в туннель под Тверской стояли пулемётные гнёзда из мешков с песком, там дежурили парни в болотного цвета комбинезонах и каскетках - кажется, финны. У туннеля под Геринга пулемётные гнёзда ещё только ставили. На плоской крыше Культурного центра маячили часовые. Всё это, конечно, играло роль забора, не более: настоящие сторожа прятались в тени. Позвони обязательно, сказала Криста. Непременно, сказал я. Где ты обычно останавливаешься? Как правило, в "Гамбурге", попробую и на этот раз там же. Место тихое, и до фирмы десять минут прогулки. И до меня столько же на подземке, сказала Криста. Именно. Въезд на мост охранялся крепко: по два панцервагена с каждой стороны, на самом мосту рейхсгренадеры, под мостом на бочке десантный катер. Пожалуй, про тридцать тысяч фон Вайль соврал. Как бы не все сто. Это уже не охранные мероприятия, это уже осадное положение. И - кстати - в Каире тоже ведь было осадное положение: пропускной режим, комендантский час, прочие прелести - и что? Генерал-губернатора с женой и детьми расстреляли в упор и скрылись без следа. "Пятое марта"... До Каира генерал-губернатор был комендантом Тифлиса.

 Поворот на Гёте был закрыт, регулировщик, красный, как из бани, крутил жезлом: проезжайте, проезжайте, проезжайте! Чуть дальше по движению висела схема объезда. Тащились мы теперь еле-еле, пришлось поднять стёкла: сплошной бензиновый перегар. Так теперь вот и ездим, сказал таксфарер. Ну, ладно... За памятником Гёте на высоких, метров по сорок, флагштоках развевались флаги четырёх держав: красно-белый с чёрным тевтонским крестом в дубовом венке, белый с красным кругом, звёздно-полосатый и бело-зелёный. На фасаде Фройндшафтхаузена висели портреты фон Вайля, Катакири и Джона Кеннеди. Портрет Толстого готовились поднимать краном. Толстой взирал на всё происходящее недоумённо. Наконец, мы доехали до нужного поворота, проехали по узкому коленчатому переулку, свернули в другой - и оказались на Гёте, как раз напротив консульства. Человек десять полицейских с собаками и при автоматах стояли у забора, а на территории чернели береты наших морских пехотинцев. Нечего было и думать останавливаться здесь. Даже у дома семнадцать, выходя из машины, я чувствовал на себе нехорошие целящиеся взгляды. Таксфарер хотел нести наши чемоданы, но я отпустил его. Квартира Кристы была на втором этаже. Муж её постоянно жил в Мюнхене, это я уже знал. Квартиру они снимают вдвоём с подругой, но днём подруга на службе... чашечку кофе? Божественный аравийский кофе, такого больше нигде нет. Боюсь, не сейчас - моего здешнего шефа нужно ловить до обеда. Вечером позвоню. Поцелуй - долгий, чересчур долгий... так я точно никуда не успею. До вечера. Приходи. Обязательно. Всё.

7.06. 18 час.

Турбаза "Тушино-Центр"

 - Не знаю, не знаю, - пробурчал Командор. - Я всё-таки подбросил бы ей "клопа".

 Я молча пожал плечами. Подбрасывать "клопа" имеет смысл только тем, кто его заведомо не станет искать. Если же Криста наведена на меня, то "клопа" моего она найдёт в пять минут - и тут же начнёт давать нам "дезу". Конечно, если мы хотим с самого начала запутаться в собственных яйцах...

 - Вон место свободное, - вместо всего этого сказал я.

 За красно-синим чудовищным грузовиком возник, наконец, просвет, Командор свернул туда, но какой-то нахал на драной "онеге", дав задний ход, постарался зарулить в этот просвет раньше нас, не рассчитал и глубоко пробороздил нам левое переднее крыло. Командор вышел, посвистывая, обошёл нашу машину, обошёл "онегу", встал перед нахалом - маленький чернявый Командор перед мальчиком сто девяносто дробь девяносто, белокурой бестией российского разлива - и гнусным голосом потребовал:

 - Сто - и проваливай.

 У мальчика отвалилась челюсть.

 - Ты, люммель, - только и смог сказать он.

 Командор лениво поднял ножку, описал ботинком круг перед курносым лицом белокурой бестии, потом так же лениво лягнул "онегу". Левая дверь вдавилась внутрь салона, стекло разлетелось, как осколки гранаты.

 - Триста, - сказал Командор ещё более гнусно.

 Такой букет выражений одновременно на одном лице мне видеть не приходилось. От ярости до искренней детской обиды - даже слезы заблестели в светлых глазах. Он, белокурая бестия, просто по определению должен был задать перцу вот этому чёрненькому сморчку, а тут вдруг сморчок намекает, что всё будет едва ли не наоборот, и даже портит игрушку... и деньги...

 - Пятьсот, - не дождавшись адекватной реакции, продолжал крутить счётчик Командор.

 Тут до бестии дошёл, наконец, весь ужас положения. Он побелел и полез в карман за бумажником. Руки его дрожали.

 - Тут четыреста двадцать, - сказал Командор, подсчитав сиреневые бумажки. - Восемьдесят, пожалуйста.

 - Больше... всё.

 Ударом кулака Командор выбил ещё одно боковое стекло.

 - Проваливай. И чтоб я тебя никогда больше...

 Тот газанул, отъехал метров на сорок, тормознул со скрежетом, высунулся и проорал - не слишком разборчиво, правда - какое-то оскорбление. Командор махнул рукой - и в центре заднего стекла образовалась дыра с ладонь. "Онега" опять рванула вперёд и больше не останавливалась.

 - И зачем этот цирк? - спросил я.

 - Надо же поддерживать реноме, - усмехнулся Командор.

 - Но шариком - это ты всё равно зря.

 - Шариком - зря, - согласился Командор.

 Полудюймовым шариком от подшипника - их Командор носил в специальном патронташике на правом запястье - он убивал на лету ворон. Как всяким секретным оружием, этим следовало бы пользоваться в самых крайних случаях.

Командор подхватил пляжную сумку, запер машину, и мы двинулись к пляжу. Я не ожидал, что здесь будет такая толпа. Тысячи одетых легко, одетых символически и неодетых вовсе людей лизали мороженое, пили соки, вина и пиво, пиво, пиво - пиво в самых разных тарах, от баночек до канистр, пиво всех цветов и оттенков. Команда А пила светлое пиво стаканами - из двадцатилитрового термоса-бочонка. Стаканы запотевали. Подкопчённые спины и задницы лоснились. Мы прошли мимо них, бросили сумку на свободный пятачок песка, разделись догола и полезли в воду. Вода была парная.

 - Как в июле, - сказал Командор, и мы поплыли.

 В прошлом году в Гвоздево мы с Командором, дуря, уплыли километров за десять от берега - два с половиной часа умеренного темпа, - и нас вылавливал пограничный катер. Мы ныряли и не давались. Доктор Морита говорил потом, что этот заплыв и стал последней каплей, переполнившей чашу терпения моего миокарда. Может быть, может быть. Сегодня мы поплавали совсем немного, и Командор поволок меня на берег.

 - Где "бэшники"? - спросил я в воде.

 - Снимают груз.

 - Сегодня?

 - Рейс задержали на сутки, что-то со шлюзами.

 - А то можно было бы уже начать.

 - Лишние сутки проживём, - Командор хихикнул.

 - И то верно...

 Груз: приборы, оружие, взрывчатка - находился в секретном отсеке круизного лайнера "Дон" ("Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам..."); о существовании отсека не подозревал даже капитан; попасть в него можно было только снаружи, имея специальный ключ. Значит, контейнер снимут сегодня... контейнер самоходный, но скорость его невелика. Значит, что-то серьёзное можно начать делать только завтра днём. Ладно.

 Стряхивая воду на самых красивых девушек, попадавшихся нам на нашем пути, мы подошли к команде А и непринуждённо расположились среди них. Преимущество встреч на пляже: невероятно трудно выследить тебя. Все голые, все плюс-минус одинаковые. Недостаток: не менее трудно засечь слежку. Но с этим пока придётся мириться... Команду А набирал Командор, но всех этих ребят я знал, и неплохо: Крупицын Дима и Крупицын Серёжа - не братья, просто из одного детдома, там им дали фамилию воспитателя; Яша Штоль; Гера Москвич; Серёжа Панин; Серёжа Кучеренко - чёрт побери, одни Серёжи, других имён нет, что ли? И девочки, наша лейб-гвардия: Валечка Иванчук, маленькая, курносая, завяжи ей бантик - сойдёт за семиклассницу; и Саша Полякова, роскошная блондинка с фигурой Венеры, вся бронзового цвета, окружающие парни так и пялятся. Наши знают, что пялиться бесполезно, Сашенька холодна, как лёд, была у неё в детстве психотравма. Мы с Командором проглотили по стакану пива и растянулись на полотенцах. Гера крутил настройку приёмника. На самом деле это был не приёмник, а детектор микрофонов. Направленным, издали, нас тут не взять: пляж плоский, шумный. Не обнаружив ничего, Гера поставил звуковую защиту - так, на всякий случай.

 - Ну вот, ребята, - сказал Командор, - Пан прибыл, теперь дело пойдёт.

 - Да уж, - сказал Панин, щурясь на меня. После акции в "Самсоне" ему не за что меня любить. - Теперь пойдёт...

 - Все откладывается на сутки, - сказал я. - К сожалению. Но заготовками давайте займёмся сейчас. Девочки, вы пойдёте погуляете по окрестностям и снимете двух, а в идеале трёх грузин. Лучше молодых. Обязательно грузин - не промахнитесь. И постарайтесь, чтобы это была полная компания, чтобы никто за кадром не остался.

 - А если пятеро? - наклонила голову Валечка.

 - Переварим, - сказал я. - И ведите к себе. Ну, а Крупицыны обеспечат остальное.

 - Живыми - всех? - уточнил Дима.

 - Всех, - отрезал я.

 - А зачем Крупицыны, - лениво сказала Саша. - Мы и сами...

- Конечно, - сказал я. - Затрахаете их до полной неподвижности.

 - Например, - согласилась она.

 - Нет, с Крупицыными надёжнее, - сказал я. - Это как лонжа.

 Сашенька откинула со лба волосы и стрельнула в меня глазами - так, в четверть силы.

 - Ладно, - протянула она.

 Отвести от Саши взгляд было почти невозможно. Я и не пытался. Сашенька была яркая, привлекательная, манкая, но к телу своему относилась только как к инструменту, не получая от процесса ни малейшего удовольствия... но всё время хотелось об этом забыть и попытаться совершить чудо.

 Девочки подхватили свои халатики и туфельки и пошли к нашей с Командором стоянке. Им смотрели вслед.

 - Слушай, Пан, - сказал Командор, - я всё забываю спросить: а почему "Пятое марта"?

 - Пятого марта сорок четвёртого года немецкие войска вошли в Тифлис. Это конец независимости Грузии.

 - Вот оно как... Долго держались: больше трёх лет.

 - Долго, - согласился я.

7.06. Около 20 час.

ПЕРЕКРЁСТОК БОЛЬШОЙ И МАЛОЙ БРОННЫХ

КАФЕ "ГЕНЗЕЛЬ И ГРЕТЕЛЬ"

 Я тихонько объяснял Гансу, что надо сделать, а он слушал и соглашался: конечно, какие могут быть проблемы? Да, да, разумеется... Мы сидели в крошечном кабинетике, передо мной стояла чашечка кофе и блюдо с пирожными, и я никак не мог понять, почему меня от взгляда на них тошнит пока не вспомнил, что не ел с утра. С поезда. Ганс задумчиво поскрёб свои подбородки, покачал головой: горячее бывает только до пяти... но можно посмотреть, не осталось ли чего из закусок. Я был готов на всё. Ганс принёс поднос, сплошь заставленный маленькими пластиковыми тарелочками. Одного только языка - пять порций. Хлеб рижский, похвастался Ганс. Очаровательно... Пойду к клиентам, сказал Ганс, если что надо... Спасибо, Ганс. Думаю, этого хватит.

 Ганс не был нашим агентом в полном смысле слова. Просто он однажды провёл две недели на борту пассажирского "Юнкерса", захваченного мальчиками из "Зари России". Мальчики требовали освобождения своих из тюрем, а также - в виде бесплатного приложения - восстановления России в границах 1914 года. "Юнкерс" мотался по аэропортам, пока не долетел до Бухары. Там мы его ждали - накануне эмир встречался с Толстым, и о чём-то таком они договорились. Мальчиков взяли без выстрела: просто впрыснули в систему вентиляции усыпляющий газ. Всё это произвело на Ганса достаточно сильное впечатление, чтобы он сам предложил нам свои услуги. Теперь через него мы получали кой-какую необходимую информацию, а его кафе стало нашим почтовым ящиком и складом НЗ. Теперь, похоже, "Гензель и Гретель" послужит нам треффпунктом... хотя это уже следующая стадия операции... но, пожалуй, самая главная...

 Я не заметил, как смёл всё. Включая пирожные. В брюхе возникла приятная тяжесть. Как это Ганс таскает свой дирижабль? Побегай-ка весь день... Закатное солнце отражалось в чёрно-зеркальных гранях небоскрёбов-близнецов: РТА и издательского комплекса "ИНФРА". На крышу "ИНФРА" садился вертолёт. Четверть девятого. Ну, что? Всё на сегодня? И кроме того - здесь пять минут ходьбы... и деньги с собой... Почему-то сохло во рту. Я спустился в бар, взял две банки пива и вернулся. Пять минут туда и час там. Командор скучает в машине. Ну, поскучает ещё. Как там, интересно, наши девочки? Наверняка в каком-нибудь дорогущем ресторане - позволяют угощать себя. Да, и позвонить Кристе... с улицы позвоню. Идёшь или нет? Ч-чёрт... Я продолжал сидеть и тупо дул пиво. Так. Случая больше может и не представиться, напомнил я себе. Последний тихий вечер. Появился Ганс, поманил: к телефону. Это была Валечка. Голосок у неё чуть подсел. Всё замечательно, сказала она, как ты и говорил. Молодцы, сказал я, чего уж... успехов. Гад же ты, сказала она и повесила трубку. Я набрал номер Кристы. Занято. Посидел, о чём-то напряжённо думая, и набрал ещё раз. Опять занято. Ладно, Ганс, сказал я, пойду. Значит, завтра Серёжа появится - часа в два. Да, забыл спросить: как с финансами? Нормально? А то мог бы подбросить...

 Командор не скучал. В руках у него был вечерний выпуск "Садового кольца" на немецком, и читал он так внимательно, что не обратил на меня ни малейшего внимания. Я пристегнулся, пристегнул его, завёл мотор. Командор продолжал читать. Пришлось вынуть из его рук газету.

 - Куда едем? - голосом таксфарера осведомился Командор.

 - К Пречистенским воротам.

 И - хрен. Под сложносочинённым светофором при выезде на Никитские мы застряли. По бульвару валило какое-то шествие. Толстозадый фургон, стоящий перед нами, перекрывал почти весь обзор, а мою попытку выйти из машины пресёк патруль. Что забавно - в колонне было немало негров, и флаги над головами развевались какие-то экзотические. Кричали, пели - не разобрать.

- Что интересного в газете? - спросил я.

 - Вот это самое, - Командор ткнул пальцем вперёд. - Почитай, почитай...

 Ага, вот оно, это самое: сто сорок женщин в Москве объявили голодовку, чтобы не допустить отправку в Африку русского территориального корпуса. На что фон Босков резонно замечал: если треть африканских концессий принадлежит русским промышленникам, если из белых фермеров каждый четвёртый русский, то почему бы русским юношам не поучаствовать в защите их интересов? Почему опять, в который уже раз, вся тяжесть периферийных войн должна лечь на немецкий народ? Комментатор газеты, некий Козлов, окольными, полуразмытыми фразами пытался объяснить и фон Боскову, и читателям, что это всё верно, но при нынешних непростых обстоятельствах не лучше ли пренебречь формальной справедливостью, чтобы не утратить нечто большее? Полполосы занимала стилизованная карта мира: полосатый Союз Наций, красный Рейх, жёлтая Япония, зелёная Сибирь. Белыми оставались Британия, Африка и европейская Россия. На них красовались жирные вопросительные знаки. Над картой было: "После Москвы..." Имелось в виду Совещание.

 Н-да... посидеть бы и подумать над этой картой. Чёртова война в Африке - как бритва у горла этого старого мира, такого, казалось, прочного и надёжного... три равновеликие империи и Сибирь между ними - Сибирь, делающая бизнес в том числе и на своём геополитическом положении - в центре мира... и вот теперь одно лишнее движение, и покатятся головы. Впрочем, наверное, война - только симптом, а на самом деле всё сложнее, ведь, скажем, ещё пять лет назад нынешняя ситуация - вся - была просто немыслима, а отправка территориального корпуса туда, куда требовали интересы всего Рейха, воспринималась бы как дело чести. Вспомнить Бирму, вспомнить Месопотамию... Нет, что-то происходит с людьми, и поэтому весёлые послушные негры начинают резать белых, а британцам приходит в голову, что американцы их не столько защищают, сколько оккупируют, потому что страны, завоёванные когда-то Германией, живут лучше и свободнее, чем отстоявшая независимость Британия, а русских вдруг потянуло на воссоединение разделённой когда-то России, хотя вряд ли кто объяснит, какой в этом практический смысл, и уж подавно никто не скажет, как это можно сделать без массированного кровопролития. И ещё я подумал, что в поведении больших масс людей - народов, наций - проступает что-то общее с поведением человека, лишённого чувства боли. Никогда не знавшего, что такое боль. И потому способного на самые замечательные эксперименты над своим телом... Додумать я не успел: Командор, как гонщик, на вираже обошёл фургон и погнал по бульвару. Я оглянулся и успел заметить: за колонной демонстрантов шла шеренга солдат в белой тропической форме.

 - Дальше куда? - откинув голову и как бы принюхиваясь, спросил Командор.

 - До станции подземки.

 - И?..

 - Спустишься вниз, сядешь в поезд, доедешь до Кузнецкого, там пересядешь - и до конечной. Дальше - автобус сто двадцать девятый.

 - То есть ты меня выгоняешь?

 - Проследишь, чтобы живцов взяли гладко. И второе: надо найти два "мерседеса", за ночь перекрасить под полицейские, оборудовать соответственно. И поставить... - я задумался.

 - Можно оставить в том же боксе.

 - Он что, такой большой?

 - Семь на одиннадцать.

 - Нормально. Хорошо, пусть там и стоят.

 - Взять в прокате?

 - Лучше просто угнать.

 - Знаешь, у дорожной полиции есть ещё "хейнкели-Ф". Я тут приметил один - в спортклубе. Может, его?

 - Тесноват, пожалуй.

 - Зато скорость.

 - Тебе видней. Бери.

 - Угм...

 Мы въехали в туннель под проспектом Геринга. Не только при пулемётных гнёздах на въезде, но и в самом туннеле стояли часовые. В плоских мембранных противогазах, они походили на инопланетных завоевателей.

 - На этой станции? - кивнул Командор на вход подземки.

- Зачем? - удивился я. - На Пречистенских - там без пересадки.

 - Тьфу ты, чёрт, - сказал Командор и действительно плюнул в окно. - Топографический идиотизм: не могу запомнить схему подземки. Всё помню, а это не могу.

 - Ты ещё в Мюнхене не был...

 Всё пустое пространство, от Пречистенских ворот и до набережной, было полно людей. К нам они стояли спинами, и нельзя было прочесть, что написано на их транспарантах. Во всю ширину Пречистенки тоже стояли люди и спокойно ждали, когда полиция перекроет движение и пропустит их. Мы на черепашьей скорости проползли мимо . Справа, возле самого тротуара, окружённый молодыми, как-то очень одинаково подстриженными ребятами, стоял старик в чёрном костюме; на левом борте его пиджака сверкала медаль "Золотая Звезда". Командор свернул на Остоженку, втиснулся между стоящими машинами и уступил мне место за рулём.

 - Пойду послушаю, что говорят, - сказал он.

 - Давай.

 - Успехов.

 - Будем надеяться.

 - Пока.

 Он сделал шагов пять и пропал из виду. Это особый талант: уметь затеряться мгновенно и даже не в толпе - просто среди прохожих на тротуаре. Ну, а здесь... Море голов замедленно, осторожно растекалось по площади, и белая тонкая часовня, поставленная здесь в память о поруганных святынях, поднималась из моря одиноким утёсом. Я долго смотрел на всё это - до ломоты в переносице. Потом вырулил на полосу и поехал прямо. Было светло, сухо, чисто, но почему-то хотелось включить то ли дворники, то ли фары.

Год 2002. Михаил

26.04. 15 час.

Константинополь

 Университет

На выходе меня перехватил Петька Млечный. Он был весь как не слишком дружеский шарж на примерного студента: косо сидящие круглые очки, торчащие уши, галстук на боку, противокислотные нарукавники (хотя занимался Пётр Валерьевич отнюдь не химией, а историей). В своё время я для него добывал посредством раухера в закрытых библиотеках необходимые материалы.

- Миш, можно тебя? - робко.

Зойка на такое обычно отвечает: "Можно, только не здесь". Я посмотрел вдаль. "Опель" стоял пока ещё пустой.

- Whot`s that so black agin the sun? - на всякий случай поинтересовался я.

Он вздохнул. К языкам он не имел ни малейшей способности. В отличие от меня, он и родился в Константинополе (то есть, наверное, в Стамбуле?), но ни турецкого, ни немецкого, ни греческого не знал абсолютно. И русским он овладевал с трудом, как бы в нём сомневаясь. Когда родители разобрались, что мальчика надо не учить, а лечить, было уже поздно. Пароход ушёл. Я не понимаю, как же так: вот рука, а называется по-разному, жаловался он. Не должно так быть... При всём при том память у него была феноменальная.

- Миш, тут такое дело... помнишь, мы как-то о всяких случайностях в истории рассуждали? Давно ещё.

- Кажется, помню, - пожал я плечами. - А что?

- Ты мне ещё программу составлял... ну, для поисков...

- Это помню.

- Вот посмотри... я тут обработал кое-что... - он подал мне кассету для раухера. - Может быть... ну... интересно покажется...

Я взял. Покрутил в пальцах.

- Видишь ли, друг мой... Я сейчас не дома живу. Смотреть не на чем.

- Почему не дома? - в ужасе прошептал Петька.

- Да ничего особенного. Опять с маман поругался. Переселился на лодку. Но раухера там нет. Обычная история. Сапожник без сапог.

- А хочешь, я тебе свой дам? - с готовностью предложил Петька. - Альбом. На всю неделю. Хочешь?

- Тебе так надо, чтобы я это прочитал?

Петька кивнул:

- И если что-то непонятно будет - звони.

Из внутреннего кармана пиджачка он вытащил альбом: мощный, дорогой, фирмы "Идеал". В чехле тиснёной кожи.

- Дня три тебе хватит?

- А там много?

- Нет, совсем нет. Двенадцать таблиц.

- Ладно, давай... - я сгрёб раухер, кассету, сунул их в сумку... но уйти не успел.

- Хорошо, что я тебя увидел, Михаил, - строго сказал, подходя, Стас Тхоржевский. - И тебя, Пётр. Сегодня в девять собрание общества, и вас обоих я прошу быть обязательно.

Стас тоже являет собой шарж - на выпускника курсов "Юный вождь". То есть если бы курсы такие, конечно, были. Он высок, широкоплеч, белокур, у него открытое честное лицо, которое ничуть не меняется, когда он откровенно врёт. Костюмы он носит с явным милитарным акцентом. Вокруг него постоянно крутятся пять-шесть ребят помельче. На моей памяти он был скаутским орлом и капитаном сборной по гребле. Теперь он председатель монархического общества.

- В девять у меня уже назначено, - сказал я.

- Ты уже пропустил одно собрание, Михаил, и тебе следовало бы...

- Стас, - сказал я. - К идеям монархизма я индифферентен. Я принимаю его только с эстетической точки зрения. Принимаю, не более. Так что на всех этих собраниях мне делать будто бы нечего...

Он хитро ухмыльнулся, и это на полсекунды вернуло его официальному лицу нормальное человеческое выражение.

- Сегодня нашим гостем будет сам наследник, - сказал Стас. - Он приехал.

- О-о?

Ну, что тут ещё скажешь? Любопытство - оно, конечно, порок... хотя и не преследуется по закону... если не переходит разумные пределы...

- Ладно, - сказал я. - Убедил. Возможно, я буду не один.

- Но не толпой, - очень серьёзно предупредил Стас. - Зал не слишком велик.

Он отошёл, невидимо козырнув.

- Ты сейчас домой? - спросил я Петьку.

- Я... нет, мне ещё долго... и это собрание. Если что - вы меня довезёте хотя бы до моста?

- Думаешь, мы так долго будем встречаться с наследником? Большое ему до нас дело. Полчаса, охмурил - и дальше. У него таких встреч, наверное, штук восемь в день.

- Да? - усомнился Петька. - Тогда зачем же... вообще?..

- Сложный вопрос. Потом обсудим. Пока! - возле "Оппеля" уже маячила белая шляпа. Поворачивалась направо-налево и покачивалась. Этак медленно и плавно.

Сильно дымя, выезжали со стоянки угловатые разрисованные автобусы. Ими не любили пользоваться: слишком долго ехать. Было бы куда удобнее, если бы один маршрут, допустим, шёл в Перу, другой - в Скутари, третий кружил по лабиринтам Старого города. Нет, нельзя, решили городские начальники, тогда получились бы отдельные автобусы для русских, для немцев, для турок, нет, сделаем единый маршрут... и вот в результате есть бедные студенты, которые добираются до дома два с лишним часа. Хотя имеется и плюс: можно готовиться к занятиям. Или смотреть кино.

Зойка была одна. Тедди свернул где-то, и вот - пропал. С ним это происходило регулярно. Он мог так пропасть на целые недели, а потом от него получали открытку из Сиднея.

- Будем ждать? - решил уточнить я. Зойка не ответила, только посмотрела на меня задумчиво, смешно приподняв кончик носа указательным пальцем. - На наследника престола хочешь посмотреть?

- Я уже видела. Он в ректорате сидит. Я зашла, а он там. Парень и парень. На тебя похож. И с ним два таких робота... - она изобразила лицом, каких именно робота.

Заверещал телефон. Это был Тедди.

- Ребята, меня не ждите. Давайте в шесть часов в "Азиче". Пока.

Отбой. И всё. Перезвонить ему и уточнить обстоятельства невозможно: Тедди всегда держал сигнал вызова отключённым. Таковы были общие принципы его бытия.

- Значит, ты будешь меня развлекать, - распорядилась Зойка. - С чего начнём?

Я пожал плечами и сел за руль: Зойка машину не водила.

- Я бы поела жареной рыбы, - тут же сообщила она.

- Жареная рыба - это профанация, - сказал я. - Рыба должна быть только отварная. Почитай Мелвилла.

- Зануда этот ваш Мелвилл. Другое дело - Эрментруда Вассен. Это я понимаю.

Она меня дразнила. Эрментруда Вассен была писательницей для умственно задержавшихся. Кроме шуток. По крайней мере, с этого она начинала - с сочинения историй для воспитанников специальных школ. Судя по её нынешней популярности, треть населения причисляла себя к умственно задержавшимся.

Я не слишком этому удивлялся.

Год 1991. Игорь

07.06. Около 22 час.

Улица Гёте, дом 17, квартира 3

 Свечи воткнуты в бутылки - и свечи, и бутылки самых разных форм и размеров, и есть свечи, горящие цветным пламенем, - а на окнах красные шёлковые шторы, а за окном - в упор - уличный фонарь, и потому на всём лежит багровый отсвет. Запахи воска и духов. Ещё чего-то, знакомого смутно и напоминающего мельком о борделях Владика. Легион бутылок в баре, все наливают себе сами и пьют, смакуя. Вот, познакомьтесь, это Игорь, инженер из Сибири. О! Сибирь! Как вы там живёте, там же холодно? Так и живём. Я никак не мог сосчитать гостей: приходили в гостиную, выходили из гостиной, стояли на балконе, жались в коридоре, из библиотеки доносились несуразные звуки... человек двадцать пять - тридцать? Где-то так... Единственно, что я установил точно, это то, что компания смешанная: были здесь и немцы, и русские, и помесята, и белёсый скандинав, и негритянка, и два араба, кажется, гомики. Кто-то, поминутно падая со стула, читал невразумительную поэму, в которой дух Гитлера спорил с Вельзевулом и доказывал, что в аду он горит совершенно напрасно, на что Вельзевул отвечал кратко: "Лекен мир арш!" - а кто-то другой демонстрировал русскую тоску, меланхолически и бесконечно повторяя на балалайке одну и ту же фразу: "Светит месяц, светит ясный..." Сплошной декаданс - ещё бы, раз хозяйка встречает гостей в одних чёрных чулках и шляпе с вуалью. Арабеск. Курили травку - не скрываясь. Похоже, нюхали кокаин. Не все, но многие. Наверняка и кололись где-нибудь - благо, тёмных углов хватало. Когда мне представляли кого-нибудь, обязательно называли профессию: актёр, художник, преподаватель чего-то, студент чего-то, литератор, издатель, журналист... К журналисту я присмотрелся. Он старался казаться гораздо пьянее, чем был на самом деле. Не исключено, что он собирал материал для светской хроники... "полусветская хроника", забавно... Ко мне вдруг привязалась одинокая рыжая кошка, тёрлась об ноги и мяукала. Негритянка - на ней был длинный халат из тяжёлого белого шёлка без единой застёжки - угостила меня чёрной марокканской сигареткой. Мы с ней покурили и поболтали о разном, а потом направились в ванную, чтобы углубить знакомство. Но в ванной подобное действо уже шло вовсю, мелькали белые ягодицы и смуглые груди, и ввинтиться туда не удалось. В библиотеке же было другое: там странно, жутковато шаманили. Двое, парень и девушка, очень похожие лицами и выражениями лиц, одетые в передники из грубой кожи и цепей, стоя спиной к спине, выбивали руками на передниках - звук получался сухой и чёткий - монотонный изнурительный ритм и тянули неизвестные слова, на одной ноте и почти одним, совершенно нечеловеческим голосом, а ноги их, как бы сами по себе и почти наперекор тому, что отбивали руки и пели голоса, стремительно мелькали в немыслимой сложности танце... не знаю, почему, но этот танец, и этот мерный ритм, и это нелюдское пение достали меня до самого нутра так, что мороз прошёл по хребту. Что-то должно было произойти сейчас, сию секунду, что-то жуткое и упоительное одновременно... пойдём, пойдём отсюда, потащила меня за руку моя негритянка, пойдём, тут сейчас такое начнётся... я хочу увидеть, сказал я, пойдём, не надо, не надо этого видеть, не надо на это смотреть, пойдём... Мы медленно выпятились из библиотеки - нас уже подпёрли сзади - миновали ванную, из которой толчками шёл раскалённый воздух, и по бесконечно длинному коридору подошли к двустворчатой чёрной двери, я оглянулся: стены коридора были прозрачны, и за стенами видна была гостиная, и огромного размера журналист с огромным бокалом в руках смотрел на меня и явно хотел что-то сказать, но я погрозил ему пальцем, и мы вошли в дверь, за дверью стояла квадратная кровать, покрытая чёрным, на кровати мелькали задницы, я насчитал пять и сбился, а за кроватью стояла огромная, ещё больше журналиста, голая Криста в чёрной шляпе с вуалью, держа руки перед собой, и к пальцам её шли нити от кувыркающихся на кровати, и мы прошли в следующую дверь, белую, за дверью было пустое пространство, белый туман, и, раздвигая его, мы дошли до красной двери, за которой почему-то опять оказалась гостиная, давай ещё по одной, предложила моя негритянка, давай, согласился я, мы раскурили друг другу тонкие чёрные сигаретки и обменялись ими в знак дружбы, журналист не сводил с нас тяжёлого взгляда, казалось, что глаза у него не только свинцового цвета, но и сделаны из свинца, перед нами опять была чёрная, маленькая, пришлось согнуться пополам, чтобы войти, дверь, и за дверью на четвереньках качалась Криста, а сзади к ней пристроилось лохматое облако, похожее на медведя, а поперёк нашего пути лежала, как белуга на блюде, порезанная ровными ломтями пышная блондинка, и пришлось обходить её, путаясь в складках чёрного бархата, и мы вползли в белую дверь, крошечную, как крысиная нора, и там, в плывущем белом тумане, сбросили с себя всё, что могли, и получили, наконец, своё. Я тонул, тонул, тонул, загонял себя в глубину, а меня выталкивало наверх, втягивало и снова выталкивало, и вдруг я почувствовал, что отрываюсь от всего и парю без опоры, без верха и низа, и тут что-то глухо лопнуло во мне, рвануло беззвучно, и больше я ничего не помню.

 Очнулся я от короткой маятной дурноты, она иногда возникает при переходе сердца с большего режима на меньший. Во рту запеклась жёлчная горечь. Под черепом бегали мурашки. Я осмотрелся. Лежал я на ковре, белом и лохматом - под мех полярного медведя. Ковёр заливал молочный свет от похожего на гриб светильника: светящаяся ножка и тёмная шляпка. Негритянка моя лежала на животе, подтянув одно колено к груди. Гибкая она была неимоверно. Дальше, позади неё, виднелась кровать, и с кровати свисала чья-то волосатая нога. Мурашки превратились в пузырьки шампанского, налитого под череп. Значит, я успел подышать нейтрализатором... это хорошо, не будет отходняка... но когда же я успел? Разберёмся... Я собрал одежду с пола и стал одеваться, оглядываясь. Комната маленькая: кровать и телевизор с ББГ-приставкой, здесь же горкой валяются десятка три кассет. Судя по чёрным ярлычкам на коробках - всё порнуха. Вид из окна - как раз на консульство, если нужно наблюдать, то лучше не придумаешь... хотя кому это надо: наблюдать за консульством? За посольством - ещё понятно... Цепочка полицейских стояла неподвижно. Фонари на территории не горели, в самом здании светились только окна, выходящие на лестницы. Баллончик с нейтрализатором лежал во внутреннем кармане. Когда же я всё-таки успел подышать? Неважно. На кровати шевельнулись, приподнялась всклокоченная голова, упала. Тут же началась специфическая возня. Дверей было две: белая и красная. Я вышел через белую.

 Наверное, я ожидал увидеть нечто невыразимое, потому что изумился простоте картины: на кровати по диагонали лежала Криста, рядом с кроватью, неловко подоткнув под живот руки - очень длинный парень. И всё. Я потрогал Кристу за плечо. Она недовольно промычала и повернулась на другой бок. Родимого пятна на левой лопатке у неё не было. Не было и рубца, даже самого нежного, который неизбежно остался бы после любой пластической операции. Тем более, когда убирают кусок кожи площадью в пол-ладони. Наверное, я этого подсознательно ждал. И, наверное, уже с утра. Хорошо. Такая ошибка лучше, чем, так сказать, в обратную сторону. Хорошо...

 В гостиной дым стоял коромыслом. Шумели так, что нельзя было разобрать слов, кто-то визжал, все бурно жестикулировали. Внезапно замолкли, замерли и стали пятиться, и вдруг получилось, что образовался живой коридор, в одном конце которого стоял я, а в другом появилась та девушка, что шаманила в библиотеке. Парня я тоже увидел: он стоял у стены в такой позе, будто его пригвоздили к этой стене за нижнюю челюсть. Девушка шла ко мне вслепую: глаза её были заведены, меж век виднелись только белки. Видимо, ей рассекли голову, волосы на лбу слиплись от крови, кровь стекала на лицо, капала с подбородка; выставленные вперёд ладони тоже были в крови. В шаге от меня она остановилась, постояла неподвижно, потом опустилась на колени и, закрыв ладонями лицо, поклонилась мне. Когда она выпрямилась и отняла руки от лица, на ладонях у неё оказался чёрный туранский нож. Возьми, возьми, испуганно зашептали вокруг. На меня никто не смотрел, все смотрели вниз, на неё, ловя каждое движение, каждый оттенок движения. Нож оказался неожиданно тяжёлым, я его чуть не выронил. Девушка легко встала с колен, не встала даже, а всплыла, и неуловимым движением сбросила цепи с плеч. Нагрудник передника со звоном рухнул вниз и закачался. Она приложила окровавленный палец к ямке между ключиц. Режь, режь, зашептали все. Я осторожно поднял руку и кончиком ножа коснулся её кожи там, куда указывал палец. Ощущение было такое, будто я дотронулся до стекла. С безумной улыбкой она стала наклоняться вперёд, я захотел отдёрнуть руку, но не смог: судорога свела мышцы. Девушка уже просто лежала на ноже; наконец, чтобы сохранить равновесие, мне пришлось шагнуть вперёд и, кончиком ножа надавливая на её горло, вернуть её в вертикальное положение. Тогда, с той же безумной улыбкой, она повела пальцем вниз, и моя рука, подчиняясь не мне, стала спускаться, скребя сталью ножа по остекленевшей коже. Грудь упруго прогибалась, но ни малейшего следа после лезвия не было. Палец миновал точку верхушки сердца, и тут вдруг улыбка её стала не такой - я ещё не понял, какой именно, - палец быстрее заскользил вниз, к подреберью, нож следовал за ним - и звук железа по стеклу вдруг исчез, а кончик ножа стал погружаться в тело! Нечеловеческим усилием я разжал пальцы - нож, звеня, запрыгал по полу. Всеобщий "А-ах!" - девушка сомкнула веки, что-то сделала с собой, лицо её стало настоящим, дрогнули губы, и когда она открыла глаза, то в глазах этих были испуг и неистовая жалость. Бедный ты мой, прошептала она и вдруг повалилась вперёд, я еле успел её подхватить - и тут поймал взгляд парня. Он так и стоял, вдавившись в стену - только теперь спиной. У него был взгляд человека, узревшего конец света.

Год 1961. Зден

31.08. 10 час. 45 мин.

Окрестности станции Шатилово

- Солдаты! - полковник не повышал голос, но слышно его было отменно. - Я обращаюсь к вам так, хотя и знаю: вы все по-прежнему продолжаете считать себя мирными обывателями, случайно оказавшимися на линии огня. Так вот: это не так. Сейчас вы именно солдаты, причём солдаты обученные. Такой подготовки, как у вас, не имеют многие регулярные армии. С этим не стыдно идти в бой. А бой нам сейчас предстоит самый жестокий. Те, кто захватил базу, только что сообщили: первая ракета будет выпущена по Токио в двадцать два часа. В Японии началась эвакуация жителей из городов. Их флот вышел в море, бомбардировщики патрулируют вдоль наших границ. Нет сомнения, что они совершат налёт. Что они будут бросать и куда упадут бомбы... да и неважно - бомбы упадут на нашу землю. Что из этого получится, объяснять не надо. В свою очередь, на американском флоте сыграна боевая тревога. Большая война может начаться из-за резкого движения какого-нибудь нервного сержанта. Насколько нам эта война нужна, знаете сами. Верховный главнокомандующий приказал мне сделать всё, чтобы не допустить такого исхода. А сделать мы можем одно: овладеть базой. Нам не приходится рассчитывать на подкрепления: кадровый полк прибудет не раньше наступления темноты. Взорван железнодорожный мост у станции Колямба... - Он помолчал, давая всем осмыслить услышанное. - Мы не можем рассчитывать на авиационную поддержку. Почему - тоже не надо объяснять. Единственное, что у командования имеется, кроме вашего полка, - это пять учебных танков и две роты сапёров, строящих танкодром у станции Тихая. Сейчас они выдвигаются на рубеж атаки. Атака назначена на одиннадцать тридцать. Командирам подразделений - получить карты. От каждого взвода выделить двух лучших стрелков в снайперы. Винтовки подвезены, получить немедленно. Теперь так: обучавшиеся пулемётному делу - шаг вперёд. Обучавшиеся миномётному делу - три шага вперёд. Хорошо. Пулемётчики - напра... миномётчики - нале-во. Шагом марш. Поручик Лисицын, принять миномётную команду. Поручик Хисиминдинов, принять пулемётчиков. Получить оружие. Егеря! Слушай приказ. Выдвинуться на рубеж атаки согласно обозначенному плану и атаковать базу по сигналу "зелёная ракета". Приказа к отходу не будет. Останавливаться для оказания помощи раненым запрещаю. Командирам отделений: разбить отделения на боевые звенья по три-четыре человека, назначить командиров. Командирам звеньев собраться на инструктаж через пять минут у штабной машины. Исполнять.

Косичка быстро пошёл вдоль строя.

- ...Врангель, Валинецкий, Денисов, Поротов. Командир - Валинецкий...

Криволапов появился внезапно. Горелов заметил его на секунду позже меня. Ну да: у меня, наверное, изменилось лицо...

Пятнистая куртка поручика сделалась чёрной, левого рукава не было вообще, а сама рука стала похожа на обугленный окорок с висящими алыми клочьями. Точно так же левая половина лица лоснилась подобно начищенному сапогу...

- Господин капитан...

- Вы ранены, подпоручик. Врача, быстро.

Кто-то метнулся за врачом.

- Так точно, господин капитан. Ранен. Курсант Аздашев убит. В клочья. Фугасный огнемёт. Брешь они заткнули. Не пройти. Без пушек - не пройти. Говорят по-русски, слышал сам...

Он вдруг как-то очень быстро упал. Никто не успел его поддержать.

Уже бежал врач, за ним двое санитаров со сложенными носилками.

- Отставить, - сказал Горелов нам и снова встал, заложив руки за спину. - Продолжаю инструктаж. После преодоления полосы проволочных заграждений...

Пахло обугленным мясом.

31.08. 11 час. 30 мин.

Там же

- Всё равно не могу поверить, - бормотал Поротов, глядя на меня своими узкими странно блестящими неподвижными глазами. - Не могу, Зден. А ты можешь? Ты, наверное, тоже не можешь. Кто-то сейчас придёт и разбудит...

Мы лежали в высокой траве у края вспаханной полосы. Пятьдесят метров, а дальше колья с колючкой, а дальше - бетонная стена с колючкой же по гребню, а дальше... дальше - бог знает что. В руках у нас были пэзээры - несерьёзно-лёгкие пукалки, похожие на гарпунные ружья для подводной охоты, разве что чуть потолще. Справа и слева лежали такие же, как мы, ребята с такими же пэзээрами - и ждали зелёной ракеты.

- Вот видит Бог, Зден, нас дурачат... сейчас придёт тот полковник и скажет...

- Помолчи, а?

- Да, сейчас... сейчас я заткнусь. Ты не волнуйся так, Зден, ведь ничего страшного... если разобраться, то...

П-ффф! Ракета проплыла над нами медленно, чуть виляя роскошным зелёным кометным хвостом, и вспыхнула яркой четырёхлучевой звездой. Где-то вдали раздалось несколько выстрелов.

- Давай, - сказал я.

И сам - поднял пэзээр, целясь примерно в гребень стены, и нажал спуск.

Пэзээр бьёт негромко. Вряд ли громче ракетницы. Собственно, это и есть ракетница, только со всяческим навесным оборудованием. Жёлтая искорка выскочила из ствола и прыгнула вперёд по плавной дуге, волоча за собой тонкий серебристый шнур. Десятки таких шнуров взлетели над проволокой, опустились на неё - и вспыхнули разом белым, чуть с иззеленью, пламенем. Термит. Две... три секунды... всё.

Проволочных заграждений больше не было. Стояли колья, местами с них свисали ещё горящие лохмотья... Проволока обрезана начисто - как множеством ножей.

- Зажми уши, - сказал я. И сам, всовывая ладони под каску...

Едва успел.

Контрминные дорожки раскатали пять минут назад. Этакие широкие верёвочные лестницы с чёрными, будто эбонитовыми, перекладинами. Они лежали поперёк всей грязевой полосы, почти доходя до разрушенных уже проволочных заграждений.

Кто-то всё-таки догадался подрывать их не сразу, а поочередно. Боюсь, если бы они рванули одновременно...

Нас и так приподняло над землёй и куда-то втиснуло - грубо и плотно. Долго не было ничего, кроме тьмы во всём теле - и мгновенно-синих звёзд перед глазами. Потом вдруг стало переворачивать и корёжить, как корёжит начавшую отходить затёкшую ногу или руку...

Вставай! Вставай!

Встаю.

Медленно... так.

Черно. Вспышки над стеной. Заунывный вой где-то позади.

Смычком по медному котлу.

И тут же - длинная очередь за спиной. Воздух в клочья. Брызги от стены. "Березин" - страшная машина, недаром с той войны почти без изменений. Разве что - с небес на землю...

Вперёд. Вижу круглую спину Косички. Перекатывается, залегает, ползёт, вскакивает...

Вперёд же. Ну. Вперёд.

Косичка рядом. Лежу в грязи. Над головой визг невидимых пил.

Пулемёт перекрывает другие голоса.

Встать. Бегом. На карачках - но бегом.

Дыры в стене.

Колючки впиваются в пузо. Не страшно. Полпути пройдено, пройдено, да?

Удар по каске. Я на земле. Вскакиваю на четвереньки. Наверное, отключался, потому что Косичка опять впереди, и не только он, ещё чья-то задница...

Совершенно беззвучно человека приподнимает над землёй - в облачке серенького дыма - и разрывает на части. Это происходит очень просто и деловито. Перед моим лицом голый торс и рука - загребает, загребает... И я - совершенно спокойно - вскакиваю, обегаю вокруг останков и вновь ложусь. Стена - вот она, совсем рядом.

Пулемётная очередь проходит по гребню. Летят куски бетона и рушатся кронштейны с проволокой. Кто-то в чёрном на миг возникает над стеной, выгибается и пропадает.

Стреляют из дыр? Похоже, да.

Перехватываю автомат и выпускаю несколько коротких очередей по этим самым дырам. Оранжевые вспышки отмечают мои, в данном случае, промахи. Впрочем, что-то улетело и в дыры. В белый свет.

Вся стена в оранжевых вспышках, оставляющих после себя пятна копоти.

Над головой визг, перекрывающий всё. И не грохот - резкие звонкие удары, от которых в глазах что-то вспыхивает и рассыпается. Вспыхивает и рассыпается. Вспыхивает и... Косичка бежит куда-то, каска улетает вперёд, он пытается её поймать. Вид у Косички совершенно неправильный, но я ничего не могу понять. Синий дым вокруг. Опять визг.

Это миномёты. Или наши взяли неправильный прицел, или...

Вжимаюсь.

Подбрасывает...

Нет, живой. Вперёд. Только вперёд. Ребята, теперь только вперёд.

И - падаю под стеной.

Визг.

Вот он, Косичка - в двух шагах. Тоже добежал. Каска в вытянутых руках. Полная мозгов.

Взрывы. Белые звёзды, в которые трудно поверить, и - чёрная стена. Потом она медленно разваливается и опадает - вниз и немного вправо. Остаётся низко плавающий дым.

Приподнимаюсь. Смотрю.

Лежат. Лежат мои егеря, лежат... Кто-то слепо ползёт, тычется и замирает. Десять... двадцать... все.

Все убиты.

Без паники.

Так не бывает.

Визг. Падаю.

Голову в землю.

Удар. Ухо лопается. Не помня себя, оборачиваюсь. Прямо перед лицом из серого бетона торчит неровный осколок величиной в пол-ладони. Кажется, он весь дрожит.

Смотрю на него не отрываясь...

Сейчас должен быть визг и удары, крошащие сознание, визг и удары, всё напрягается внутри... сейчас... нет. Нет. Тишина. Негромко долбит пулемёт. Что-то дымно горит в траве.

Не знаю, сколько прошло времени. Много. Я встаю - как на счёт "девять".

Бокс.

Стена серая, каркасная. То есть столбы и перекладины толстые, монолитные, а между ними сравнительно тонкие плиты, да ещё с этаким рельефным рисунком: ромбы. И там, где бетон совсем никакой, осколки и березинские пули его пробивают. Нахожу небольшую дырочку невысоко над землёй и приникаю к ней.

Очень долго не могу понять, что вижу. Потом доходит. Это локоть. Человек стоит и курит. Стоит, привалившись спиной к стене (не к стене, поправляю себя, к столбу) - и курит, держа сигарку между большим и указательным пальцами. Из-под локтя видны рукоять и приклад автомата, потёртый и выщербленный деревянный приклад со множеством зарубок... Автомат я не сразу, но узнаю: девятимиллиметровый "штайр" образца пятьдесят второго года. Состоял на вооружении десантных частей Рейха.

Дальше ещё одна стенка, невысокая, и мешки с песком. Ну, это понятно...

Надо же что-то же делать... что?

Ах, да. Совсем забыл, извините...

Сажусь на землю, снимаю вещмешок. Там два килограмма "МЦ". Гремучий пластилин. Вынимаю грязно-синие брикетики, разворачиваю и прилепляю к бетону. Двадцать брикетиков.

Получается перевернутая буква П с короткими ножками и длинной перекладиной.

"Березин" выпускает очередь куда-то левее меня. Там стрельба и крики. Я уже могу слышать крики.

Теперь детонаторы. Очень похожи на ёлочную гирлянду: синий провод и маленькие остренькие лампочки, правда, с чёрными непрозрачными цоколями. Равнодушно втыкаю лампочки в брикеты "МЦ".

Что-то происходит вокруг.

Визг.

Успеваю упасть.

Год 1991. Игорь

08.06. 02 час. 55 мин.

Дмитровское шоссе, 400 метров до переезда через линию Ст.-Петербургской железной дороги

 - Не придёт, - сказал, наконец, журналист. Его звали Валерий, и мы были уже на ты. - Всё. Не придёт.

 Он поскрёб пальцами скулы, потёр глаза - с такой яростью, будто разрывал веки. Он страшно хотел спать.

 - Паршиво, - сказал он через минуту. - Мы платим. Да, мы платим. Хорошо платим. Иногда - очень хорошо. За информацию. И люди, в общем-то, знают, на что идут. И всё равно - так паршиво...

- Мало ли что могло случиться, - сказал я. - Упал, ногу сломал...

 - Знаешь, - сказал он, - когда такое было в первый раз - я тоже надеялся. Но когда в пятый...

 - Кто-то знал ещё?

 - Нет.

 - Тогда?..

 - Следили. Пасли. Вряд ли - гепо. Хотя... Впрочем, не знаю. Только это уже пятый случай.

 - Валера, - сказал я, - тогда, может быть, ты мне расскажешь всё так - без доказательств?

 - Смысл?

 - Н-ну... скажем так: есть смысл. Есть.

- Это просто бесполезно - без документов. Без доказательств.

 - Но ты же знаешь, что доказательства есть.

 - Были. Не есть, а были.

- Есть. Не эти, так другие. И если этим займутся профессионалы...

 - У меня тоже есть контакты в гепо. Но там без хотя бы косвенных доказательств... - он махнул рукой.

 - Немцы всегда любили порядок в делах.

 - Ладно. Значит, так: внезапно и без видимых причин резко увеличились японские инвестиции в Индии. Причём в отрасли, не приносящие сейчас существенного дохода. И без особых перспектив на обозримое будущее. Не буду расписывать подробно, это, в конце концов, не так уж важно. Японцы вкладывают большие деньги - десятки миллиардов золотых марок - причём через подставных лиц - туда, откуда ждать прибыли не приходится ни при каком раскладе, за исключением единственного: что контроль над Индией переходит к Японии. Полный и безраздельный контроль. Такая вот уверенность - откуда? Мы стали думать. Получается вот что: допустим, Россия выходит из Рейха, причём хлопая дверью. Теперь все туранские эмираты и султанаты от Рейха отрезаны, ну, да господь с ними, главное - отрезаны Туранская и Тянь-Шаньская группы армий. Снабжать их через Иран трудно, практически невозможно. И всё: Индию можно брать голыми руками, потому что защищать её нечем. Разве что флотом... И вот вам японцы упираются носом в нефтяные поля Ирана... Чуешь? Это страшнее, чем валерьянка для кошки. Значит, так вот мы рассудили. Стали оглядываться по сторонам. И нашли. Есть такое предприятие "Айфер", смешанный сибирско-российско-египетский капитал, в прошлом году проявляло интерес к якутским алмазам, не выгорело, но это неважно... так вот, оказалось, что они регулярно переводят очень приличные суммы, до миллиона марок в месяц, на счета "Патриотического фронта", "Единства" и "Муромца". И они же служат одним из каналов перекачки японских денег в Индию...

 Я присвистнул. В общих чертах что-то такое намечалось, "собиралось стать известным", как говаривал Тарантул... но тем не менее - интересно.

- Это интересно, - сказал я. - Предприятие "Айфер". Запомню.

 Мне вдруг стало скучно. Выключатель - щёлк... и всё вокруг заливает жёлтая скука. Бывает... и в последние месяцы - всё чаще.

 - А всё-таки - зачем ты меня сюда потащил? - спросил я. Скуке нельзя позволять распоряжаться собой, её надо бить тем, что подворачивается под руку...

 - Мне нужен был свидетель. Кроме того, меня не оставляет чувство, что ты вовсе не инженер.

 - Интересно.

 - Нет, я просто увидел, как ты подышал из баллончика.

 - У меня тяжёлый отходняк. Впрочем, где-то ты прав. Я инженер, но из подразделения "Таймыр".

 - О! А я думал, вас давно распустили.

- Ну, зачем же нас распускать, мы ещё много пользы принесём.

 - Скорее, не пользы, а добра.

 Мы посмеялись. Подразделение "Таймыр", созданное ещё в начале пятидесятых, занималось контрабандным ввозом изделий, технологий и прочих секретов. Сейчас это синекура для дожидающихся пенсий чинов из разведки и МИДа.

 - Кроме того, ты сибиряк, - продолжал Валерий, - а значит, патриотам заведомо не сочувствуешь.

 - То есть?

 - Ну, вряд ли много сибиряков хотят, чтобы их страна снова стала российской колонией.

 - М-м... да, пожалуй, таких я не встречал. Но, как ты знаешь, азиатская партия у нас сильна.

 - Это другое.

 - Другое... Ты давно знаешь Кристу?

 - Лет десять, наверное. А что?

 - Да мне может понадобиться человек, владеющий арабским. Я хотел поговорить с ней самой, но - ты же видел:

 - Что я тебе скажу: Язык она, конечно, знает превосходно, но слишком много пьёт и слабовата на передок. Если это тебя не смущает...

 - Смущает. Это и смущает. А других, кто владел бы арабским, ты не знаешь?

 - Пожалуй, нет. Но Криста должна знать. Поговори с ней.

 - Поговорю... Ну, что? Четверть четвёртого. Поедем?

 - Да. Да, надо ехать.

 - Куда тебе?

 - На Трубную.

 - Там живёшь?

 - Нет, там редакция. Надо ещё поработать.

 Я завёл мотор, прогрел его, потом оглянулся - чисто автоматически прежде чем выехать на полосу. Если бы я промедлил ещё одну секунду, на этом всё бы и кончилось.

 - Прыгай!!! - заорал я, выбрасываясь на дорогу.

 "Элефант"-тягач разгоняется до ста сорока; думаю, с такой скоростью он и шёл. Наш "зоннабенд" смяло, как пустую жестянку, и я уж не знаю, чем меня оглушило: грохотом, или воздушной волной, или это была просто психогенная реакция, - только я очнулся уже тогда, когда "элефант" развернулся и надвигался, ревя; я столбом стоял на осевой и тупо смотрел, как он быстро увеличивается в размерах, и на душе у меня было легко и спокойно, как бывало разве что в том семёновском подвальчике. До тягача было рукой подать, когда я обманно вильнул корпусом вправо, а сам прыгнул влево. Голый автоматизм, этому нас учили. "Элефант" проскочил мимо и больше не возвращался - растаял во мраке, растворился, как призрак.

 - Валера!

 Он вылез из кювета - ещё один призрак. Я его еле видел. В глазах плыли лиловые круги - и от напряжения, и от слепящих фар "элефанта". И тут, понимаете, загорелся наш "зоннабенд" - сразу весь.

- А реакция у тебя хорошая, - сказал я.

Он промычал что-то в ответ. Даже в том красно-дымном свете, что исходил от нашего бедного "зоннабенда", видно было, что Валера бледнее смерти. Потом он сел прямо на асфальт.

 - Ты что, ударился?

 - Башкой... вот тут...

 На темени у него вздулась шишка никак не меньше кедровой.

 - Ничего, нормально, - выдохнул, наконец, он, когда я закончил осмотр. - Нормально, обойдётся. Бывало хуже...

 - Значит, они не убили твоего агента, - сказал я.

 - Значит, так. Только ему вряд ли от этого лучше.

 - Кто он? Как зовут и как выглядит? Говори скорее, вон уже полиция едет.

 - Анжелика Папст. Тридцать лет, невысокая, полная, очки с толстыми стёклами, очень маленький нос. Специалист по налогообложению - в этой самой "Айфер"...

 - Понятно, - сказал я.

 Сразу четыре машины - по две с каждой стороны - подлетели к нам с визгом, ребята в чёрной коже выскочили с огнетушителями наперевес... Там никого нет! - крикнул я по-немецки. Все живые! Только сейчас у меня началась реакция, задрожали колени, зашумело в голове... всё вокруг я видел чрезмерно чётко и контрастно, но воспринимал полуосмысленно, и вопросы, которые мне задавал полицейский лейтенант, понимал не с первого раза. Да, стояли, вот тут, на обочине: на ходу открылся багажник, и остановились, чтобы закрыть, закрыли и только собрались ехать, как увидели... нет, ещё не тронулись, нет... вот здесь. Битые стёкла и брызги масла. Потом тягач развернулся вон там - и пытался наехать на меня, но я успел отскочить... нет, не ошибаюсь, он ехал прямо на меня, не снижая скорости... не знаю. Не заметил. Тоже не знаю. Много странного. Нет, у меня ни малейших подозрений...

08.06. Около 9 час.

Турбаза "Тушино-Центр"

 Живцов положили в коттедже, где жили Панин и Кучеренко. Вся операция прошла гладко, если не считать огрехом то, что самолюбивая Сашенька обошлась-таки без "лонжи", и Крупицыным осталось лишь перетащить ничего не понимающих грузин в другой коттедж. Тут они и лежали рядышком на сдвинутых кроватях и спали - усатые младенцы. Саша уколола их аббрутином - сильнейшим психомиметиком; в малых дозах он разгружает подкорку, и его раньше использовали для ускорения адаптации; в больших дозах - парализует волю, начисто отключая лобные доли. Часто этот эффект остаётся необратимым...

 - Просыпайтесь, - сказал я негромко.

 Они одновременно открыли глаза. Аббрутин мы между собой называем "буратин". Сделай из него Буратино. Делаю, начальник.

 - Садитесь.

 Они сели. Они улыбались мне. Искренние улыбки детей, ещё не знающих, что мир не слишком добр. Я подал одному из них блокнот, ручку, сказал:

 - Пиши по-русски: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь, она завоет..." - я продиктовал две строфы. - Передай блокнот соседу.

Улыбка - он сделал мне приятное. У соседа тоже улыбка - он готов сделать мне приятное.

- "Буря мглою небо кроет..." Передай...

Улыбки...

- "Буря мглою..." Дай ручку и блокнот мне.

Шквал улыбок. Так... делая поправку на "буратин"... вот этот.

 - Вот этот, - сказал я Панину.

 - Как тебя зовут?

 - Меня зовут Тенгиз, - очень лёгкий акцент.

 - А фамилия?

 - Моя фамилия - Гурамишвили.

 - Хорошо, Тенгиз. Меня зовут Сергей. Я твой лучший друг. Лучший друг. Ты должен делать всё, что я тебе скажу. Запомни меня. А теперь отдыхай.

 - Отдыхайте все, - сказал я.

 Они улеглись и закрыли глаза.

 Мы вышли на застеклённую веранду. Дверь в комнату Крупицыных была приоткрыта. В душе обильно лилась вода.

 - Очень внушаем, мягок, послушен, - сказал я. - Неплохая мышечная реакция. Прекрасная память, легко обучаем. Наверное, круглый отличник. Чем они там занимались?

 - Не знаю, - сказал Панин. - А зачем это?

 Я пожал плечами.

 - Так, может, обойдёмся без проволоки? - предложил Панин. - Раз такая хорошая внушаемость...

 - Не стоит рисковать, - сказал я.

 Наверное, Панин хотел возразить. По крайней мере, воздуху набрал. Возразить было что: введение проволоки вручную было никак не меньшим риском, а следовательно - переводом материала. Внушение же под аббрутином давало результаты немногим худшие, чем с проволокой. Однако в нынешнем нашем положении лучше было истребить без пользы десять живцов, чем промахнуться в решающий момент. А кроме того, Панин, наверное, вспомнил "Самсон" - вспомнил и решил не связываться с таким говном, как я. Я бы на его месте поступил так же.

 Вода в душе перестала литься, дверь открылась, и предстали Дима Крупицын и Валечка, мокрые и очень весёлые. Помахали нам ручками и побежали вытираться.

 - А где Серёга? - спросил я Панина.

 - С Командором.

 - Что - не появлялись ещё?

 - Нет, и не звонили. Впрочем, мы и не договаривались... Ха! Вон они идут.

 От реки шли, почти бежали, перебрасываясь на ходу мячом - нет, не мячом, каким-то тючком - Командор и Серёга Крупицын. Сзади шёл Гера.

 - Долго жить будешь, - сказал я Серёге, когда он вошёл.

 - Вспоминали уже?

 - Вспоминали. Ну, что? Всё в порядке?

 - Да, осталось только маячки и сирены пришабашить.

 - Ну, это в багаже.

 - Знаю.

 - Слушай, Серёжа. "Зоннабенд" ты брал?

 - Я брал. А что?

 - Я его гробанул вчистую. Уже на свалку увезли.

 - Ну, Пан! - Серёга с уважением посмотрел на меня. - Ты и силён! Не напасёшься на тебя...

 - Держи, - я подал ему копию заключения дорожной полиции об аварии не по вине водителя. - Пусть оформят списание и дадут подмену.

 - Ладно, - сказал Серёга. - Я хоть переоденусь...

 В дверях он притиснул выходящую Валечку. Валечка хихикнула и тут же повисла на мне.

 - Пан, как тебе наши красавцы, - спросила она, жмурясь. - Неужели за таких мальчиков тебе жалко поцелуя, Пан?

 - Мне для тебя ничего не жалко... никогда... и ничего... о-о-о... - я изобразил последний вздох. Валечка отхлынула, глаза у неё были пьяные. - Всё, спать, спать, - погнал я её. - До обеда - даже не просыпаться. Нужна будет твоя снайперская точность. Поняла?

 - Будем вставлять им проволоку?

 - Да, и потому...

 - Поняла, поняла. Я уже паинька. Так можно? - она потупилась, сложила ручки на животике и ножкой заковыряла пол.

 - Так можно. Беги.

 Из коттеджа напротив вышел Командор, осмотрелся - будто бы любовался пейзажем. Увидел Валечку, пошёл ей навстречу. О чем-то спросил, кивнул, так же неторопливо продолжил путь.

 - Какой будет объект? - деловито спросил Панин.

 - Скажу - нэ повэриш, дарагой, - я достал из кармана пачку открыток с видами Москвы, нашёл нужную, протянул ему.

 - Ни хрена себе... - протянул Панин. - По крупной играем...

 - По крупной, - согласился я.

 Вошёл Командор. Свежий, аки майская роза. Не представляю, как нужно укатать Командора, чтобы чуть-чуть помять ему морду. Даже небритый, он выглядит элегантно, словно мушкетер на балу.

 - Телевизор не смотрели? - с порога спросил он. - Зря. Интереснейшие вещи творятся. Побоище в редакции "Садового кольца". Шесть человек убито. Потом - перестрелка с патрулём, ранено два солдата. А?

 - Имена убитых не говорили?

 - Нет, а что?

 - Надо как-нибудь узнать. Валерий Кононыхин, обозреватель.

 - Прямо сейчас?

 - Как получится. Когда это было?

 - В шесть тридцать. Обещали подробности в дневном выпуске.

 - Поздновато... Гривенник у тебя есть?

 - У меня есть, - сказал Панин.

Я набрал номер Кристы. После дюжины звонков она сняла трубку.

 - Да?

 - Доброе утро, Криста. Это я, Игорь.

- Ты? Разве ты ещё не здесь? Вот здорово, а кто же тогда спит с Анни?

 - Понятия не имею.

 - Подожди, сейчас посмотрю...

 - Ради всего святого, Криста! Пусть их спят. Посмотри лучше, нет ли где под столами Валерия, из газеты.

 - Нет, он ушёл ночью, это точно.

 - А как мне его найти?

 - Позвони в редакцию, он оттуда почти не вылазит.

 - Я, наверное, неправильно записал телефон...

 - Да? Знаешь что, мне лень искать телефонную книжку, а в памяти аппарата его номер есть - давай, я ему позвоню и скажу, что нужно. Что именно?

- Мы должны были встретиться сегодня - пусть уточнит время и место.

 - Понятно. Перезвони мне минут через десять.

 - Спасибо, Криста.

 - Да что ты, не за что. Зря ты так рано сбежал...

 Я дал отбой и по бесплатному номеру позвонил в полицейский участок. Представился, назвал обстоятельства. Да, да, сказал приятный женский голос, к сожалению, результатов пока нет, по этому же делу работает бригада крипо, следователь хотел бы побеседовать с вами, позвоните ему, пожалуйста, номер такой-то...

 Так. Ответ, можно сказать, есть. Теперь крипо...

 Трубку взяли с полузвонка.

 - Следователь Зайферт слушает, - голос звонкий, чёткий.

 - Инженер Валинецкий. Как я понимаю, по делу...

 - Да. Не нужно по телефону. Давайте встретимся и поговорим.

 - Давайте. Где?

 - Тот полицейский участок, где вы были ночью, подойдёт?

 - Вполне.

 - Тогда там, скажем, в одиннадцать часов.

 - Хорошо.

 Я повесил трубку, посмотрел на часы. Через пять минут позвонить Кристе...

 - Так что произошло, Пан? - спросил Командор.

 Я начал рассказывать.

Год 1961. Зден

31.08. Около 14 час.

База "Саян"

Я в этой жизни тонул дважды. Второй раз уже взрослым, и это почти не запомнилось. Не рассчитал силы, вот и всё. Началась судорога. Сообразил, как можно отдохнуть... В общем, проза. Зато мой первый раз запомнился мне навсегда. Дед решил научить меня плавать. Для этого он отвёз меня в лодке на середину своего пруда (дед был мельником) и бросил за борт. И я послушно пошёл на дно. Был солнечный день, вода в пруду, вся пронизанная лучами, скорее напоминала воздух на кухне в момент большой выпечки пирогов и булок. Дно пруда, песчаное, галечное, очень чистое, надвинулось быстро, и я встал на него и оттолкнулся... Днище лодки казалось чёрным островом посреди зеркального моря. Я устремился к острову и ударился головой. Толстые рыбы подплывали ко мне и с интересом смотрели в лицо. И что-то ещё происходило: трубили трубы, зеркало изнанки воды вдруг изогнулось, я будто бы смотрел в глубокие недра граммофонной воронки... А потом вышло, что я лежу в траве на боку, и толстая гусеница медленно ползёт, изгибаясь крутой аркой. Ничего важнее этого не существовало...

Дед сидел надо мной. Белые его усы висели вниз, и с них стекала вода.

Я помнил что-то огромное, что-то неимоверно важное, но не было ни слов, ни образов, чтобы это описать.

Но много дней потом и я, и дед ходили очень задумчивые...

Почему-то сейчас я всё это вспомнил. И показалось даже, что вспомнил именно то важное... или пережил заново...

...Наши миномётчики сумели всё же подавить пристрелянные миномёты базы, из которых нас так отделали вначале. Через несколько проломов в стене (в том числе и через мой) егеря ворвались на территорию. Лишь шесть трупов врагов были найдены, и осмотр их не дал ничего: отсутствовали обязательные для десантников Рейха татуировки с группой крови, стальные браслеты, медальоны. Смешно уже и говорить о документах...

Теперь противник удерживал городок, аэродром и кольцо укреплений вокруг ракетных капониров. Никаких вылазок он не предпринимал и даже постреливал вяло, и ясно было - тянет время. Мы занимали оборонительные сооружения вдоль стены: траншеи, пулемётные гнёзда, две уцелевшие зенитные башни. И тоже почему-то тянули время.

Я числился уже командиром отделения, и в командирах звеньев у меня ходили Врангель и Поротов, оба исцарапанные и обожжённые, но вполне боеспособные. Потери среди офицеров были очень велики, поэтому каждые две роты свели в одну, и всё равно многими взводами командовали сержанты.

Городок на базе - восемь кварталов жилых и один коммунальный: школа, кинотеатр, что-то ещё, - построен был в противодесантном стиле: каждый квартал - укрепрайон, окна-бойницы в толстых стенах, прочные высокие решётки между домами...

Где-то там заперты сейчас семьи офицеров базы.

Конечно, штурмовать городок вовсе не обязательно. Можно сразу навалиться на капониры. Но это значит, что мы во время атаки будем под непрерывным обстрелом сзади с дистанции меньше полукилометра и притом с небольшой возвышенности...

- Курсант Валинецкий!

- Здесь.

Незнакомый поручик. Без каски, в панаме. В атаках явно не был.

- Вас требует к себе полковник Семёнов. Следуйте за мной.

Я встал. На миг показалось, что, вставая, я пробил головой какую-то незримую поверхность и оказался непонятно где. Здесь всё было точно такое же, но неуловимо другое. Или я мгновенно забыл, как мир выглядел секунду назад. Идеальная подделка...

- Есть, - сказал я. Голос тоже был не мой.

- Вы на гражданке были кем? - спросил, поворачиваясь, поручик.

- Наладчик счётных систем...

Панама поручика вдруг раскрылась весенним цветком и медленно воспарила. Сам он ссунулся на колени и повалился лицом в траву, обхватив руками голову. Я оказался рядом с ним. Готов... ах, чёрт. Поручик несколько секунд не двигался, потом зашарил руками по голове... Крови не было совсем, лишь вздувался синий желвак размером с яйцо, этакая выпуклая лысина - волосы вырвало с корнями.

- Повезло, - сказал я. - Вставайте, только не в полный рост. Иначе нас опять увидят с крыш.

Свой командный пункт полковник расположил на одной из двух зенитных башен. Вид отсюда был полный: укреплённый городок, аэродром с ангарами вдали, ракетные капониры. Вдали, за ангарами, где к базе подходит бетонка от станции, бухали орудия: уцелевшие танки, не приближаясь на дистанцию прямого выстрела, методично выбивали пулемётные гнезда. Три машины из пяти сгорели в первой же атаке.

Полковник стоял спиной ко всем и рассматривал что-то в стереотрубу. Я посмотрел на Горелова. Горелов мне кивнул и почти улыбнулся. Внизу, на лестнице, раздался шум, и в отверстии люка появился некто в синей фуражке с орлом и с незнакомой конфигурации, но явно генеральскими погонами на плечах. За ним шёл наш Тимоти, очень взволнованный. Полковник оторвался от созерцания.

- Господин бригадный генерал, позвольте приветствовать вас на вверенном вам объекте, - он отдал честь коротким чётким взмахом руки. - С обстановкой вас познакомили?

- Здравствуйте, господин полковник, - генерал отсалютовал в ответ; говорил он почти без акцента. - Да, ознакомили по дороге. Мы в глубоком дерьме, не так ли? - он широко улыбнулся.

- Воистину так, - сказал Семёнов. - Кстати, наденьте каску. Постреливают.

- Вы установили, кто захватил базу?

Полковник покачал головой.

- Нет. Можем только предположить, что это западные русские.

- Но как они могли попасть сюда? От Урала...

- Совершенно верно. Но изучение их маршрута - дело контрразведки. Вот у капитана есть соображения... - полковник кивнул на того узкоглазого, которого я увидел ещё при первом моём посещении штаба. - Наша с вами задача, как я понимаю - не допустить пуска ракет.

- Да, разумеется, конечно. Но, видите ли, дорогой полковник... - генерал с сомнением посмотрел на окружающих, задержался взглядом на мне, а потом продолжил, что-то про себя решив. - Вы знаете, конечно, что база соединена прямой кабельной связью с моим президентом. И как раз перед моим вылетом сюда мне сообщили, что при проверке связи выявлено дополнительное индуктивное сопротивление. Вы понимаете, что это значит?

- Кто-то слушает переговоры бандитов с вашим президентом?

- Переговоров, в сущности, не ведётся. Они направляют некие послания, некие обвинительные акты, однако никаких требований, условий... Но я не об этом. Целостность кабеля.

- Да, - сказал полковник. - Это, конечно, большая проблема. Но мне кажется, что это не насущная проблема, генерал. Давайте лучше о неотложном.

- Вы не правы. Вопрос доверия в нашем случае есть самое главное.

- Вот именно. Почему ваша охрана так легко пропустила машины на территорию?

- Не знаю. Но я узнаю. Я буду это знать.

- Вот видите. Так что всё-таки давайте о деле. Мы ворвались на территорию и закрепились. Есть у нас возможность проникнуть в ракетные капониры каким-то другим путём - минуя укрепления?

- Нет.

- Только через шахту лифта, колпак которой отсюда виден левее вон той группы деревьев?

- Именно так. Да.

- И если закрыться изнутри, то уже никаким способом вас оттуда не выковырнуть? До того самого момента, когда ракета поедет на старт?

- Так это и было задумано. К современному сожалению.

- Но, если я всё правильно понимаю, в этот момент ракета в высшей степени уязвима? Её можно расстрелять даже из пулемёта?

- Да. Пятидесятый калибр пробивает её навылет.

- Надо полагать, наши оппоненты об этом знают - и тем не менее... Вам не кажется, генерал, что нам красноречиво предлагают подождать до самого последнего этапа?

- Мне многое кажется странным.

- Слушайте, но ведь это нонсенс: зарываться в землю на сто метров, чтобы в решающий момент выбираться оттуда и подставлять мягкое брюхо под пули?

- Вы абсолютно правы, полковник. К сожалению, разработчики не придумали ничего лучшего. На стартовой площадке постоянно дежурила одна заправленная ракета...

- Я знаю. Её успели подорвать. Меня интересуют остальные. Какие-то меры по их защите в момент вывоза на старт и самого старта были предусмотрены?

- Только дым. Сверхплотная дымовая завеса.

- И всё?

- Опыт показывает, что этого практически достаточно. В кампании пятьдесят шестого года ракеты базировались вообще на открытых площадках. И много ли их удалось уничтожить?

- А много ли, кстати?

- Шесть из пятидесяти у нас и четыре из тридцати шести у японцев. Морское базирование было менее надёжным.

- Значит, дым...

- Кроме того, полковник, учтите вот что: ракета беззащитна только тогда, когда её начинают ставить вертикально. А это занимает около полтора... я правильно сказал?.. минут. Во время транспортировки по полю она лежит в лотке на транспортёре и закрыта со всех сторон.

- Это ясно. Да, полную гарантию уничтожения тут не дать.

- Не дать. Даже если бы у вас была авиация.

- У нас.

- Разумеется. Конечно, у нас. Да.

- Хотя в интересах дела вам, генерал, стоило бы попытаться мысленно сыграть сейчас за ту сторону.

- Трудно. Я не понимаю их целей.

- К сожалению, я тоже. Капитан, а у вас есть какое-нибудь мнение по поводу истинных целей наших оппонентов?

Узкоглазый капитан чуть выдвинулся вперёд. Я видел теперь, что на самом деле он не узкоглазый, а просто из тех людей, которые всегда смотрят вприщур.

- Они слишком стараются походить на придурков, - сказал он. - И вот это мне не нравится по-настоящему. Скажите, господин генерал, за те часы, которые якобы требуются им для заправки ракет - можно ли успеть снять с ракет боеголовки?

- Да, - медленно протянул генерал. - Не думаете ли вы, Овидий Андреевич, что?..

- Я думаю, что нам всё это время показывают какое-то дурацкое кино, а самое интересное происходит за экраном. Пожалуй, пора и заглянуть туда. Как бы ненароком. Господин генерал, мы хотели бы получить в своё распоряжение реальный план базы.

Повисло молчание.

- Я уже потерял сто девяносто человек, - заговорил полковник очень спокойно, - только потому, что не знал систем обороны внешнего периметра. Эти люди, которые пошли под ваши мины, - не профессиональные солдаты, почти у всех есть жёны и дети, у многих - своё дело. Но они лезли в ваши чёртовы ловушки, которые всё равно не обеспечивают надёжной защиты вашей чёртовой базы, а только... - он задавил себя, как окурок. - Короче: в городке - ваши пленные и их семьи. Если есть хоть малейшая возможность не брать городок штурмом, я должен её использовать.

- Вы знаете, что дорогу от базы к станции оседлали сапёры, - сказал капитан-контрразведчик. - Так вот, они передали, что речка, которая огибает базу, очень глинистая. Свежая красная глина. Речка протекает через отвал, я не ошибаюсь? Значит, вы ведёте какие-то новые подземные работы?

- Это тоже секретная информация, - сказал генерал.

- Вам так и не дали разрешения на снятие секретности?

- Нет.

- И это при том, что вы только что сообщили о кабеле прямой связи?..

- Да.

- Достаточно абсурдно, вы не находите?

- Я не имею права нарушить приказ президента, - сказал генерал угрюмо.

- В таком случае, я отдаю приказ на атаку городка, - сказал полковник.

- Я также не вижу другого выхода, - сказал генерал. - Прошу вас, полковник, распорядиться, чтобы мне дали каску и автомат. В конце концов, это моя база. И в заложниках мои люди.

- Нет. Это было бы слишком просто для вас, - сказал полковник. Лицо его, особенно крылья носа, побелело, на скулах проступил румянец. - Капитан Горелов.

- Я.

- По плану.

- Есть.

- Старайтесь всё же... гражданских...

- Есть. Разрешите идти?

- Идите. Теперь вы, курсант. Поступаете в распоряжение капитана Крестовикова.

- Так точно. Разрешите вопрос?

- Не разрешаю. Идите.

- Есть.

Год 1991. Игорь

08.06. 14 час. 30 мин.

Лубянская площадь

 Командор мягко свернул на Большую Лубянку, замедлил ход, прижимаясь к тротуару; я, фиксируя в центре видоискателя чёрный прямоугольник ворот, дал наплыв объективом - ворота бросились мне навстречу, желая принять в себя... нет уж, спасибо, постараемся обойтись. Опустил камеру. Ещё разок? - спросил, глядя вперёд, Командор. Бог троицу любит. Мы катились, как в ущелье. Нет, хватит, сказал я. Тормози. Он остановился. Дуй домой, настраивай аппаратуру, готовься. Я потолкаюсь тут.

 - Хорошо, - сказал Командор. Он был чем-то недоволен.

 Я постоял, глядя вслед машине. "Опель-зоннабенд", цвет вайсснахт, номер 104299М... Мимо прошло машин пятнадцать - все незнакомые. Так что, похоже, слежка нам померещилась. Впрочем, в этом никогда нельзя быть уверенным до конца: наука умеет много гитик. Ладно, забудем пока об этом... Я вернулся к площади, прошёл сквозь строй лотков с игрушками, сластями и воздушными шариками - вопили дети, вопили родители - и спустился в длинный, как трубопровод, подземный переход; дошёл, не оглядываясь, до эскалатора и спустился на второй уровень, где расположился юберляден "Охотный ряд". Здесь было очень светло и стояло множество зеркал. Я побродил между прилавков, отшутился от чересчур назойливой продавщицы шляп, покопался в обуви и уже почти на самом выходе неожиданно для себя прибарахлился: купил куртку. Куртка была из какой-то мягкой синтетики: "сейденледер", "шёлковая кожа", как значилось на ярлыке, тёмно-серая, на молнии, со множеством карманов и широкого покроя - под такой курткой можно спрятать не то что автомат, а целый егерский "горб". Чуть дальше "зелёного" выхода из юберлядена был лифт, которым редко пользовались: он вёл, минуя поверхность, в центральный холл - на пятый этаж - "туры", делового здания, действительно похожего на шахматную ладью. В лифте я ехал один. С пятого этажа на третий спустился по лестнице. Здесь, на третьем, снимало помещение частное сыскное бюро "Феликс". С "Феликсом" на почве промышленного шпионажа завязалось когда-то подразделение "Таймыр"; под эту марку и мы покупали у него кой-какую информацию. Мне повезло: сам Феликс был на месте, а его помощник Давыдов и баба Катя, секретарша, отсутствовали.

 - Привет, - сказал Феликс, усаживая меня в гостевое кресло и косясь, не виден ли мне экран раухера; экран виден не был. - Что нового? Рассказывай. Объединением пахнет, как по твоему? Или нет?

 - Продолжаешь лысеть? - сказал я. - Я тебе золотой корень привёз, на вот, - я достал из сумки бутылку. - Втирай на ночь. Хотя, говорят, можно и внутрь, эффект тот же, а приятнее.

- Ну, спасибо, - развёл руками Феликс. - Не думал, что вспомнишь.

 - Работа такая - всё в памяти таскаю.

 - Понятно. Что привело?

 - Большое дело, Феликс. Фирма "Айфер" тебе известна?

 - Н-ну... в общих чертах - да.

 - Мне нужна вся её подноготная. Через них сейчас прокачиваются миллиарды марок. Откуда и куда. Это раз. Второе: хотя бы приблизительный список компаний, делающих инвестиции в Индии. Это два. Потянешь?

 - Как скоро?

 - Если прямо сейчас - это было бы здорово. Так что...

- Дня три понадобится, - Феликс почесал в затылке. - Это всё?

 - Нет, старина, нет. Это половина. Слушай: сегодня ночью меня пытались убить. На Дмитровском шоссе, метрах в четырёхстах от переезда через Питерскую железку. Тягач "элефант" - сзади - в стоящую легковую. Успели выскочить. Был я там с Валерием Кононыхиным...

 - Которого сегодня?..

 - Да, Феликс. Я думаю, это были те же самые люди.

 - И что ты хочешь узнать?

 - Дело в том, что мы ждали там его человека. Человек не пришёл, а через двадцать минут появился этот самый грузовик...

 - Тягач.

 - Тягач. Предположим, этот человек выложил всё, что знал, сразу, в первую же минуту. Но надо же сориентироваться, решить, что делать, достать где-то тягач...

- Понял, - сказал Феликс. - Откуда шёл тягач? Со стороны центра?

 - Да. Развернулся и ушёл туда же.

 - Ага... А откуда должен был появиться человек?

 - Не знаю.

 - Кто он хоть такой?

 - Тоже не знаю. Он должен был принести какие-то документы.

 - Понятно, что не бутерброды... Ладно, посиди, полистай вон журналы, я попробую что-нибудь сообразить.

 Я автоматически взял журналы - и отключился. Умный многоопытный организм не упустил возможности урвать кусочек сна. Иногда в такие вот "сонные хавы" - хавом у нас называется брикетик пищевого концентрата, размерами с ириску и по вкусу напоминающий ореховый жмых; схавал две таких ириски, запил водой - и сыт, - так вот иногда я успеваю посмотреть целый кинороман, почище "Унесённых ветром" или "Берега Новой Надежды". Но на этот раз мне приснилось всего лишь, что я упал - мордой об асфальт. Вздрогнул и проснулся. Феликс смотрел на меня. Глаза у него были, как у совы.

 - А я как раз думал, будить тебя или нет, - сказал он.

 - Можно не будить, - сказал я.

 - Значит, слушай меня. Если учесть все возможные потери времени, и если не считать, что тягач стоял с работающим мотором и шофёром в кабине, то единственное место, откуда он мог выехать, это гараж Скварыгина в Бутырском хуторе. Вот, я его пометил на карте. Все другие варианты требуют чрезмерных натяжек. Хотя... я не говорю, что они невозможны в принципе. Но фирма Скварыгина пользуется очень дурной славой. Известно, например, что они помогают избавляться от трупов. Вот, если желаешь, их досье, - он протянул мне кассету. - Только верни потом, я не снимал копии.

 - Верну. Спасибо, Феликс.

 Я встал, достал конверт с деньгами.

 - Здесь пять. Аванс. И - между нами, ладно? - фирма оплатит любой твой счёт. Любой. Можешь не стесняться.

 - Спасибо, что сказал. Где тебя можно найти?

 - Вещи лежат на турбазе "Тушино-Центр".

 - Ясно. Тогда связывайся сам.

 - И ещё, Феликс, на всякий случай... Вдруг я не приду сам и никто не придёт с моим паролем - помнишь его? - тогда переправь информацию, которую добудешь, в наше посольство - военно-воздушному атташе. Это будет, наверное, непросто сделать...

 - Вряд ли у меня возникнет желание это делать. Я играю по правилам, а в этих правилах сказано, что я только добываю информацию, а дальнейшее использование её - не моё дело. А ты хочешь, чтобы я эти правила нарушил...

 - За отдельную плату, Феликс. Ты можешь обеспечить себя, детей и внуков. Подумай.

- Я подумаю. Хорошо. Я подумаю. Но не обещаю. Ты меня понимаешь?

08.06. 17 час.

Турбаза "Тушино-Центр"

 Валечка сидела на полу в углу, вялая, как тряпичная кукла, и смотрела куда-то мимо нас всех. Панин налил ей стакан молока, дал выпить. Валечка пила жадно, молоко текло по подбородку. Ещё? Она кивнула. Панин налил ещё. Во-от, протянула наконец Валечка, полегча-ало...

 - Можно работать? - спросил я.

 - Валяйте, - кивнула Валечка, - я отсюда посмотрю.

 - Ну, смотри, - сказал я.

 - А чего так двусмысленно? - обиделась Валечка. - У меня как в аптеке.

 - Я с вас смеюсь.

 - Смейся, смейся... сейчас посмотрим, как ты сам...

 Грузин Тенгиз сидел на стуле, выпрямив спину и сложив на коленях руки. Кисти рук были узкие, пальцы тонкие - руки человека, видевшего лопату только в кино. На лице блуждала неопределённая улыбка, глаза смотрели ясно, только левый глаз был красноват, будто соринка попала, а из внешнего уголка к виску шёл тонкий, чуть толще волоса, чёрный проводок; на виске проводок скрывался под квадратиком лейкопластыря. Из-под пластыря выходил провод потолще, Валечка подшила его к коже возле уха, а дальше он тянулся к пульту у меня в руке. Всё было готово. Я медлил - не знаю почему. Где-то врём? Вряд ли. Всё просчитано ещё дома. Всё просчитано...

 - Давай, - сказал я Панину.

 Панин включил ББГ. На экране появилась дорога, ведущая от турбазы. Въезд на Волоколамское шоссе... по шоссе, переезд, мост за переездом, начинается Щукино: белые дома уступами, чем дальше, тем выше, красиво, особенно издали... комплекс "Цайтальтер"... начало Питерской, первые армейские посты, танки на обочинах... аэропорт имени Туполева, взлетает вертолёт, флаги, огромные, как футбольные поля... танки на разделительных газонах, солдаты лежат на траве... "Спортвельт"... начинается Тверская, шлагбаумы подняты, пулемётные гнёзда, панцервагены... Пушкинская, съезжаем в туннель, направо-направо-направо - выезжаем на Страстной, дальше, дальше - Петровский, до Неглинной, по Неглинной до Охотного ряда, налево - и вот оно, гепо, чёрный слепой зеркальный фасад, минуем "Детский мир", по Большой Лубянке, вот они, ворота - в ворота! Пока всё это крутилось на экране, я понемногу усилил ток, и в тот момент, когда ворота бросились на нас, дал максимум. Мальчик издал горловой звук, на лице его проступили красные пятна, рот приоткрылся, глаза смотрели внутрь. Ещё, ещё, задыхаясь, шептал он. Неземное блаженство. Разумеется, ещё. И не один раз. На экране вновь возникла дорога, идущая от турбазы, вновь мы выехали на шоссе - всё повторилось, только в решающий момент я подержал кнопку нажатой секунд десять. Его буквально скрутило винтом. Ещё, ещё, пожалуйста, ещё! Мы прокатились пять раз. Шёл уже восьмой час вечера. Случается, что в десять Шонеберг уже выходит из кабинета.

 - Всё, парни, - сказал я. - Пошли. Время не ждёт.

 - Пойдём, Тенгиз, - сказал Панин. - Сейчас мы переберёмся в другое место и там ещё поиграем.

 Мы слегка замаскировали мальчика: сбрили ему усы, нацепили чёрные очки. Вместо приметной бело-жёлтой курточки, в которой он пошёл с нашими девочками, взяли для него полицейский мундир. Был у нас ещё стилизованный под полицейский шлем шлем-ликвидатор, его Панин нёс в сумке. Втроём мы сели в "зоннабенд", поехали в лесопарк. Там, на хитрой полянке, нас ждал Гера в "хейнкеле", уже полностью переоборудованном в полицейский автомобиль: с мигалкой, сиреной и прожекторами. Гера был в бело-жёлтой курточке и при кавказских усах - вылитый наш Тенгиз. Настоящего Тенгиза переодели в мундир, нахлобучили на голову шлем. Панин подтолкнул его: ну, давай. Тенгиз сел, Гера пристегнул его ремнём, подключил шлем к взрывателю. Тенгиз учащённо дышал, руки нетерпеливо ёрзали по рулю. Вперёд, сказал я. Тенгиз захлопнул дверцу и с места рванул так, что завизжали покрышки. Наверное, он не привык водить такие мощные машины. За уносящимся "хейнкелем" потянулась тонкая леска. Вот она напряглась и опала. Теперь чека выдернута, цепь замкнута. "Хейнкель" уносил в своём салоне двести пятьдесят килограммов "МЦ" - сила взрыва будет равна силе взрыва трёх тонн тротила. Гера вылепил из "МЦ" корыто с толстыми стенками; взрывная волна пойдёт вперёд и вверх и, по расчётам, достигнет кабинета Шонеберга ослабленной не более чем наполовину. Взрывателя три: инерционный, деформационный в фаре, радиовзрыватель. Где-то неподалёку от цели болтается Командор с передатчиком; его страхует Саша, сидя в кафе на третьем этаже "Детского мира".

 Гера, теперь уже без маскарада - усы сунул в карман, а курточку - в салон "хейнкеля", - сел за руль "зоннабенда", мы с Паниным - на заднее сиденье. Вот так-то, брат Панин, сказал я. Так-то, брат Пан, отозвался Панин. Я не видел другого выхода, неожиданно для себя сказал я. Ты же помнишь, был жуткий цейтнот. Помню, сказал Панин, всё помню. Я даже понимаю, что ты был прав. Я просто злюсь. Прости, сказал я, не было времени просчитывать... да и обстановка не располагала. Это уже потом я понял, что твой вариант был лучше. Потом. Ничего, сказал Панин, я-то жив... Да, сказал я. Я тоже жив.

 Крупицыны ждали нас у развилки. На плече у Димы висела голубая теннисная сумка. Я вышел из машины, Панин перебрался на переднее сиденье, Крупицыны сели сзади - и вдруг мне остро захотелось наплевать на собственный план и поехать с ними, остро, почти непреодолимо... нет, нельзя. Пока, ребята! Пока, Пан, пока... Они укатили. Я пошёл напрямик сквозь лес и через четверть часа вышел к автостоянке. Здесь было ярко, шумно, весело, взад и вперёд сновали разноцветные машины, из них выскакивали и в них скрывались разноцветные люди, всё это шевелилось и пело - но мне вдруг померещилось, что я стою на пыльной сцене между дурными декорациями, в окружении кукол, участвуя в дурном скучном спектакле - или что между мной и прочим миром поставили стекло... что-то подобное бывает, когда внезапно закладывает уши... хуже: когда ты вдруг обнаруживаешь себя в незнакомом месте, и все вокруг говорят на чужом языке. Где я и что я делаю здесь? И кто это - я? И так далее... Очаровательная девушка в очень символическом наряде подошла и спросила меня о чём-то, я не понял. Потом оказалось, что я лежу на траве, а надо мной склоняются лица - плоские круглые лица, похожие на луны. Встаю, встаю, всё хорошо... спасибо, не надо, прошу вас... не беспокойтесь... До реки близко, ближе, чем до дома, иду к реке, забредаю по колено, умываюсь, тру лицо, лью воду на затылок - легче. Легче, легче... Раздеваюсь, бросаю всё на песок, вхожу в воду, плыву. Плыву. Темп, старина, темп! Разгоняюсь, как глиссер. На тот берег, хорошо, теперь нырнём, под водой, пока есть дыхание, ещё, ещё, ещё - вынырнули - отлично. Вдох-выдох, вдох-выдох. Темп! Опять я маленький глиссер... вот, наконец, и тяжесть в плечах. Теперь можно и расслабиться. Что плохо - не могу лежать на воде, ноги тонут. Приходится ими шевелить, поэтому полного расслабления не происходит. Плыву на спине, чуть шевеля плавниками. Где мои штаны? Возле штанов стоят Валечка и Яша и смотрят вдаль, приложив ладошки ко лбам.

Здесь я, здесь! Переворачиваюсь со спины на грудь и оказываюсь лицом к лицу с давешней очаровательной девушкой, которая, как вспоминаю, интересовалась, что со мной случилось и почему я такой бледный? Всё в порядке, говорю я и улыбаюсь широко, как только могу, всё в полном порядке...

Год 2002. Михаил

26. 04. 16 час.

Константинополь, сад Али Челиме и далее на север

В дороге Зойка всё-таки сняла шляпу и перчатки. Эта роль ей надоела. Теперь она будет думать над следующей.

Мы подъехали к рыбному ресторану. То есть: три столика, полукруглая стойка, жаровня и кухонька размером с телефонную будку. Над всем этим шатёр - ветви исполинского клёна. Справа стена из серого дикого камня, увитая плющом и виноградом, узорный парапет по верху стены, парочка сидит на парапете спиной к нам. Разноязыкие детские крики. Плеск воды - где-то рядом.

Зойка взяла жареную в сухарях камбалу и белое вино, я - разварную кефаль и лимонную воду. Турецкая полиция не любит тех, кто пьёт за рулём даже пиво. Константинополь в этом смысле очень строгий город. Вернее, быть пьяным за рулём можно, но тогда необходимо включить все фары и ехать не быстрее сорока километров в час. Днём я не мог себе этого позволить. Впрочем, я чувствовал, что мне ещё предстоит многое навёрстывать сегодня.

- Ты всё время молчишь, - сказала она. - Уже несколько дней. Что-то случилось?

- Не могу понять. Кажется, нет.

- Врёшь. Просто не хочешь говорить. Это из-за меня?

Я осторожно, чтобы не звякнуть, положил вилку на край тарелки. Там был нарисован весёлый усатый рыбак в красной феске. Надпись гласила: "Когда Аллах создавал рыбу, он создал её очень вкусной".

- Нет. С чего ты взяла?

Она засмеялась. Как-то очень невесело.

- Есть много способов понять это. Вот, - она протянула руку над столиком. - Попробуй-ка до меня дотронуться.

- Зачем?

- Ну, давай, давай!

Я постарался сделать это как можно непринуждённее. Наверное, не получилось. Зойка вздохнула.

- Первый прюфинг не прошёл. Второй прюфинг...

- Не надо, - сказал я. - Я не пройду и второй, и третий.

- Хорошо, - согласилась она. - Не надо, так и не надо... Здесь хорошо готовят. Надо запомнить место...

Мы садились в машину, когда я вдруг увидел Мехмеда Тунча, нашего соседа по дому, репортёра уголовной хроники на одной из городских видеостудий. Я помахал ему рукой, он подошёл к нам и поздоровался. Одет он был не в привычные всем зрителям клетчатый пиджак и клетчатую английскую кепку, а в чёрную трикотажную рубашку и белые брюки.

- Что в городе нового, Мехмед-эфенди? Такого, чего мы ещё не знаем?

- Много нового, Миша. И это всё длится и длится... - ответил он непонятно, возможно - цитатой из чего-то мне не известного. - Говорят, убили Сеит-Ибраима. Этой ночью. Полиция пока молчит, и раисы молчат. В дом никому нет хода...

- Откуда же известно?

- Велик Аллах! Разве может быть скрыто то, что произошло под небом? Все уже всё знают, но полиция молчит, и я не могу делать свой материал. Куда вы едете, дорогой сосед?

- Куда мы едем? - спросил я Зойку.

- Пока всё равно, - сказала она.

- Мы можем ехать куда угодно, - предложил я. - Хоть в Абакан. Вы были на космодроме?

- Там нет для меня материала. Если вам не трудно, отвезите меня в Топхане.

- Абсолютно не трудно. Так что там случилось с Большим человеком?

- Найден утром в собственной спальне с перебитым кадыком. Задохнулся. Накануне ему привезли новую девочку. Именно девочку, одиннадцать лет. Теперь её ищут.

- Девочку?

- Да. Утром девочки не оказалось ни в спальне, ни в доме, ни в парке. А под стеной лежала мёртвая собака. Вот такая овчарка. И тоже с перебитым горлом. Раисы сейчас пытаются найти хозяина девочки, но того тоже след простыл. Такая история.

- Ничего себе, - сказала Зойка.

- Я что-то слышал о подобных убийствах, - сказал я. - Только не помню, от кого.

- Вот и я помню что-то такое, однако смутно, - сказал Мехмед. - Попробую порыться в архиве. Там, в Топхане, архив городской прессы, - добавил он как бы извиняясь.

Это я знал. В основном от Петра. Он в этом архиве дневал и ночевал одно время.

Поехал я почему-то не через новый "кружевной" мост, а через старый, султанши Валиде. Расстояние приблизительно такое же, но дорога здесь более тенистая и спокойная. Поэтому я даже удивился, когда навстречу нам попался полицейский мотоциклист, велевший всем освободить левый ряд. Навстречу медленно проехал давешний кортеж. Зойка помахала ручкой, и человек, сидевший в открытом автомобиле, помахал ей в ответ. Он действительно чем-то был похож на меня.

На мосту был много пешеходов. Рабочий день кончился, и многие, работающие в Галате или Пере, а живущие в Истамбуле, предпочитали не пользоваться перегруженной подземкой или вечно переполненными автобусами (парадокс нашего города: сколько бы автобусов ни было на его улицах, они переполнены всегда), а ходить пешком. Тем более, что оба старых моста после реконструкции превратились в настоящие магазины. По ту сторону перил висели длинными цепями (разумеется, на неразводящейся части мостов) лёгкие модули-киоски, где можно было купить всё что угодно, причём дешевле, чем обычно: городской налог здесь не взимался.

Ездить по нему, правда, было тесновато.

Свернув с моста, я вырулил на набережную. Движение здесь было вообще никакое, потому что действовало ограничение скорости. Несколько пёстрых туристских автобусов стояли у причала, и весёлые голоногие немцы, скандируя: "Тюрингия, Тюрингия, ты всегда с нами", - фотографировались на фоне прогулочного катера. Катер назывался "Галатасарай". Примерно на середине бухты, чуть ближе к тому берегу, на якорях стоял барк "Легенда" - гордость нашего Морского кадетского корпуса. Его восстановили сами мальчишки-кадеты из сущего металлолома, поднятого со дна. Ну, не только кадеты, конечно - их дядьки и преподаватели вкалывали, как каторжные, и от посторонней помощи они не отказывались, так что и я постучал там молоточком и поработал проволочной щёткой, сгоняя ржавчину. Но всё-таки кадеты, конечно, были главными. Теперь старшие классы ходили на барке и по Чёрному, и по Средиземному, а у меня был билет почётного гостя: во время якорной стоянки я мог посещать корабль в любое удобное для меня время...

Мы высадили Мехмеда около архива и поехали дальше. В зеркальце я видел, как он остановился у входа и заговорил с кем-то в светлом костюме и больших противосолнечных очках.

- Давай заедем в "Бальзам", - сказала Зойка.

- Давай... - мне было всё равно.

- У тебя есть деньги? У меня нет.

- Найдём, - сказал я.

"Бальзамом" называли почему-то подножие огромного стадиона, оставшегося от Олимпийских игр восемьдесят восьмого года. Там в дни, когда на стадионе никаких соревнований не происходило, действовал блошиный рынок. В прошлом году Зойка не очень дорого купила у пожилой турчанки грубый кустарный серебряный браслет с тусклыми красными стекляшками. Она носила его несколько месяцев, пока кто-то не догадался рассмотреть поделку внимательнее. Серебро на поверку оказалось самородной платиной, а стекляшки - необработанными рубинами. Возраст браслета определили в тысячу лет, а залоговую цену - в сто пятьдесят тысяч рублей. Зойка до сих пор не решила, что ей с ним делать.

Перу я постарался проехать побыстрее. Я почему-то не люблю Перу. Здесь слишком шибает в нос чужое богатство. Впрочем, есть один уголок, в конце Большой улицы... но он просто связан с хорошими воспоминаниями. Позади весьма уродливого чёрного здания банка "Босфор" разбит садик: платаны и акация. Посреди садика крошечное озерцо, явно искусственное. На берегу его растёт несколько очень старых ив. В озерце плавают белые лебеди. Дорожки посыпаны песком. Скамейки очень удобные, плетёные. Вполне достаточно, чтобы любить это место.

На "Бальзаме" было почти безлюдно. Это утром здесь весьма плотно, то же и вечером. Я отдал Зойке всё содержимое карманов: сорок три рубля, - а сам остался в машине. Не любитель я антиквы...

Нет, вру: кое-что старое у меня есть. Но оно такое... специфическое.

Я сидел и о чём-то сосредоточенно думал, когда меня похлопали по плечу:

- Михель!

Это был Марцеллан, ещё больший охотник за старьём, чем Зойка. Он называл себя художником и даже дважды организовывал свои выставки: композиции из всяческих ненужных вещей. Направление называлось "утилитализм". Кормила его жена, торговка.

- Я был тебе должен тридцать рублей, - строго сказал он и вынул блокнот. - Даже тридцать пять.

- Почему был? - удивился я.

- Потому что вот, - из другого кармана он извлёк пачку перехваченных резинкой бумажек. - Хожу и раздаю долги. Возвращаю. Задабриваю грядущих кредиторов.

- Получил наследство?

- Гораздо смешнее. Гораздо смешнее, Михель, и гораздо невероятнее. Представь себе. Ко мне приехал мой брат. Погостить. А он, знаешь ли, любит лошадей. Платонически, разумеется. А ты как подумал? И вот мы пошли на ипподром. А до этого отмечали встречу. Друг друга. Да. Два дня. И пошли посмотреть лошадок. И я вдруг ни с того ни с сего поставил все деньги. Которые у меня были. Не помню, на кого. Вспышка доброты. На лошадь. Пьян был. А лошадь пришла первой. Какая-то кляча. И выдача - шестьдесят к одному. Протрезвел моментально. Сгрёб деньги - и драть оттуда. По-моему, за нами даже гнались. Но мы удрали. Какие-то мусорные баки. Роняли. Куда-то лезли...

- Повезло, - сказал я. - Поздравляю.

- Спасибо, - сказал он.

Вид у него был всё ещё ошалелый.

Вернулась Зойка. В руках её был помятый зелёный медный кувшин. Глаза блестели.

- Марцеллан! - восхитилась она. - Посмотри, какая прелесть! А какой там утюг есть! Настоящий "Титан"! Девятьсот десятый год! Тебе нужен утюг?

- Вообще-то... Где? - Марцеллан решился и сделал стойку. Утюгов у него был полный гараж.

- Вон, видишь?.. - Зойка стала объяснять, куда идти и куда поворачивать, а я вдруг странным образом оцепенел, словно в окружающей действительности вдруг выключили звук, а движения людей стали медленными и чрезвычайно плавными, как если бы воздух заменили мёдом. Я смотрел на Зойку, смотрел очень долго, так долго, как мне позволяло растянувшееся время... она одной рукой отводила волосы с лица, а другой прокладывала путь в лабиринте "Бальзама"... я с трудом отвёл глаза и стал рассматривать приборную доску. Будто видя её впервые. Ключ торчал в замке. Никелированный старомодный ключ. Под ним покачивался брелок: тыквенно-жёлтый череп. Я уставился на него. Я совершенно уверен, что брелок у Тедди был другой. Но какой же? Чёрт. Забыл... Я протянул руку и обхватил брелок рукой. Он был тёплый, будто только что из кармана. Рука сказала, что этот предмет ей знаком. Знаком. Я отпустил его и оставил раскачиваться. Да что за глупости со мной?..

Было как во сне: уснул и проснулся. Но что-то успел увидеть.

- Поедем? - Зойка занесла ногу над дверцей. Ей тоже всегда лень самой открывать. Нога была гладкая и блестящая. Выше лодыжки белели два шрамика - след неудачного уличного знакомства с дурной собакой. - Что с тобой, Миш? Ты вдруг какой-то...

- Всё нормально, - сказал я. - Конечно, поедем.

Год 1991. Игорь

08.06. 22 часа

Турбаза "Тушино-Центр"

В девять тридцать показали интервью, данное Герингом Московскому телевидению. Девяностовосьмилетний старец выглядел ещё вполне браво. Вопросы задавал Павлик Абрамян, человек, для которого не существовало закрытых дверей. Сначала шла дань вежливости: как самочувствие герра Геринга, чем он занимается, как объяснить его неприязнь к журналистской братии - ведь за последние семь лет... и так далее. Герр Геринг пишет мемуары - будет ли пролит, наконец, свет на события апреля сорок второго года? Герр Геринг улыбается: да, раздел мемуаров, где подробно рассказывается как об апреле, так и о декабре сорок второго - а события декабря были куда более значимы для истории Германии, да и всего мира, - этот раздел написан и будет опубликован - пауза - через двадцать пять лет после моей смерти. Но хоть намекните, просит Павлик, мы поймём: самолёт Гитлера просто разбился сам - или?.. Молодой человек, опять улыбается Геринг, улыбка хитрая-хитрая, разве же это много - двадцать пять лет? Зима-лето, зима-лето... Павлик в отчаянии. Геринг доволен: он опять всех провёл. А что думает герр Геринг о ситуации в России? И в связи с этим - о политике фон Вайля? Геринг задумывается, молчит, вздыхает. Я старый человек, говорит наконец он, и я иногда жалею, что живу так долго. И иногда мне кажется, что я уже дожил до краха того дела, которому честно служил всю свою жизнь. В промежутках же между этими приступами отчаяния - а может быть, в моменты обострения моего сенильного оптимизма - я думаю, что это не крах, а кризис, и что великая идея национал-социализма: создание Тысячелетнего Рейха арийской расы - возобладает над сепаратистскими устремлениями некоторых народов... к сожалению, и русского народа. Боюсь, однако, что нам ещё предстоит пройти через многие испытания, прежде чем Истина предстанет пред всеми в великой своей простоте: нам не выстоять по одиночке. Сейчас, оглядываясь, можно увидеть множество ошибок, злоупотреблений и даже преступлений, совершённых нами, совершённых партией... увы, так сложилась жизнь, история делается смертными людьми, а не непогрешимыми богами, делается без черновиков. Многого хотелось бы избежать, о многом - просто забыть. А кое о чём и напомнить - например, о миллионе германских юношей, погибших или навек оставшихся калеками, - о цене, заплаченной за освобождение русского народа и других народов России от кошмара большевизма. Мне хотелось бы верить, что страдали и умерли они не напрасно. Что касается политики фон Вайля, то мне кажется, для хорошего политика он слишком порывист и слишком много говорит. В то же время следует отдать ему должное: ни один рейхсканцлер не принимал дела у предшественника в таком плачевном состоянии и не встречался с такими трудностями во внешней и внутренней политике; и то, что не началась новая мировая война, и то, что Рейх все ещё остаётся великой державой, и то, что есть народы, желающие войти в его состав, - я говорю, как вы понимаете, о Британии, - всё это вызывает уважение и позволяет сохраняться надежде на лучшее будущее. Вы довольны таким ответом? О да, конечно! Ещё вопрос, если позволите: что вы думаете о современном состоянии ближневосточной проблемы? Геринг разводит руками: к сожалению, у меня нет полной информации о событиях, да и голова уже не та... я не могу, не имею морального права предлагать какие-то рецепты, давать советы... Создавая Иудею, мы выполняли волю народов - кстати, и еврейского народа. Если вспомнить погромы в Польше, в Литве, на Украине, в России... если вспомнить то, что начинали делать Гитлер и Розенберг... я думаю, мы спасли евреев от тотального истребления. И я не вижу сегодня иного выхода из той ситуации. Другое дело, что идеального решения не бывает вообще. Да, евреи теперь говорят, что насильственная депортация - это геноцид, а арабы недовольны тем, что им пришлось потесниться - хотя всем переселенцам была выплачена солидная по тем временам компенсация, - и те, и другие обвиняют Берлин во всех смертных грехах, но только представьте, что начнётся, если Берлину, наконец, всё это надоест и он умоет руки... Павлик только открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, как трансляцию прервали, и появился фон Босков собственной персоной. Дамы и господа, сказал он по-русски, несмотря на принимаемые нами меры, террористам удалось осуществить кровавую акцию. Начинённый взрывчаткой автомобиль взорвался у ворот здания тайной полиции. При взрыве погибло девять сотрудников гепо, в том числе шеф отдела по борьбе с наркотиками генерал Гюнтер Шонеберг, и шестнадцать ни в чём не повинных граждан, вышедших на митинг перед зданием гепо. Число раненых уточняется, хотя уже сейчас ясно, что их более ста человек. Многие из раненых - дети, находившиеся около юберлядена "Детский рай": выбитые взрывом стёкла... Что он несёт, сказал Командор, какой митинг?.. В редакцию газеты "Москау цайтунг" позвонил неизвестный и заявил, что ответственность за взрыв берёт на себя организация "666". В телефонной будке, из которой был произведён звонок, полиция обнаружила ББГ-кассету со следующей записью... Фон Босков исчез, экран зарябил, потом появился наш Тенгиз, ещё при усах и в бело-жёлтой курточке. Сначала по-грузински, потом по-русски он сказал (текст написал Командор, Тенгиз заучил его и перевёл): наша организация начинает свои операции в Москве. Мы вынесли смертный приговор генералу Шонебергу, палачу Кахетии. Я иду приводить приговор в исполнение. Я горд и счастлив тем, что именно мне выпала эта честь. Высочайшее счастье - это умереть за родину, за её свободу и независимость. Нас много, и все мы полны решимости не оставить в живых никого, на чьих руках кровь грузин. Вы все умрёте. Да здравствует свободная независимая Грузия! Победа!

 - Не было там никакого митинга! - горячился Командор. - Какие сотни раненых? Они что, совсем?..

 - Подай протест, - посоветовал я.

 Командор невесело хохотнул.

 На экране шёл репортаж с места события: полицейские и пожарные машины, скорая помощь, носилки, прикрытые простынями, резкий свет, все мечутся, кричат, кто-то показывает рукой вверх, кто-то гонит оператора... -  короче, как и должно быть в таких случаях. Все съёмки - только у развороченных ворот, никакой площади не появляется, оно и понятно - там нечего показывать. Половинка автомобиля, застрявшая в окне второго этажа... -  ага, это здание напротив. Ладно, ребята, говорю я, начали хорошо, теперь бы не сорваться...

 08.06. 23 час. 55 мин.

Автостоянка при ремонтной мастерской "Надежда", 150 метров до поворота на Можайское шоссе

 Всё кончено в пять секунд: моя очередь вскрыла полицейский вездеход, как жестянку, а тот парень, который успел выскочить, попал под очередь Командора. Из-за вездехода вылетел серый фургон "пони" - час назад Саша увела его с этой самой стоянки - и затормозил рядом с "мерседесом". Я уже стягивал с "мерседеса" тент. Сашенька выпрыгнула из "пони", за руку выволокла Петра, нашего второго живца. Он двигался вяло, но не упирался. Я схватил его за другую руку - она показалась мне ледяной, - и мы с Сашей зафиксировали его, прислонив грудью к передней дверце "мерседеса". Командор поднял пистолет убитого полицейского и выстрелил парню в спину. Он даже не дёрнулся - сразу стал мягкий, как тесто. Можно было не смотреть. Я отошёл. Командор вложил пистолет в руку полицейского. Саша развернула "пони", мы вскочили на ходу - вперёд! Командор, высунувшись по пояс из люка, вмазал в вездеход сзади - в баки. Глухой взрыв, пламя - баки почти полные, недавно заправились... Огненная лужа, и машина в ней - как босиком... Выезжаем на шоссе, Саша тормозит: ну, откуда же появятся? Со стороны города - одна. Полный газ - навстречу. Командор сидит на корточках на сиденье, я держу его за ремень. Двести метров... сто... пятьдесят... ну же! Командор высовывается из люка, как чёртик из коробочки, и бьёт навскидку из гранатомёта. Магниевая вспышка в салоне, летят в стороны двери, стёкла, горбом встаёт крыша... Мы проскакиваем мимо, я из автомата бью туда, в красный дым. Саша аккуратно, без юза, тормозит, разворачивается, и мы несёмся обратно, на ту же стоянку, запираем машину и вталкиваем её в огненную лужу, я окатываю нас всех одортелем - теперь мы невидимы не только для людей, но и для собак... и вот нас уже нет, мы уже в темноте, на шоссе вой сирен и синие проблески, а нас уже нет.

 Оружие топим в болотце, и - сорок минут ночного бега. Командор ведёт, Саша в центре, я замыкаю. Полная тишина. Где-то лают собаки - далеко. По тревоге слетаются полицейские патрули. Дороги перекрыты, по всему Кунцеву ловят неизвестную подозрительную машину. А мы уходим, мы, наверное, уже за кольцом оцепления. Собаки и сирены - где-то слева. Ночной бег. Всё выверено до минут. Осталось мало. Всё хорошо. В гараже множество следов. Пусть ищут, на двое суток это их отвлечёт. Хороший пакет дез. Всё выверено. Теперь шагом, шагом, лениво, нехотя... по две желатиновых виноградины на каждого - проглотили. Через пять минут от нас будет разить таким безумным перегаром... На обочине коллатерального шоссе номер четыре стоит наш "зоннабенд" без света в салоне и с поднятым капотом, и Гера пританцовывает рядом с ним, изображая ремонтную деятельность. Садимся все трое на заднее сиденье, в кармашке на дверце уже откупоренная бутылка "Очищенной", бумажные стаканчики... Ну, за успех, говорю я, разливая, и мы глотаем тёплую водку - без удовольствия, как микстуру. Всё, бутылка в ногах, о, и не одна, молодец, Гера, догадался, туда же летят стаканчики, быстро приводим себя в художественный беспорядок, Гера заводит мотор, мы катимся, катимся, катимся по коллатеральному шоссе номер четыре, ага, вот и застава, нам приказывают остановиться, а Командор уже спит на коленях у Саши, а Саша припала ко мне, а у меня остекленевшие глаза и еле ворочается язык, и трезвый Гера отвечает за всех...

Год 1961. Зден

31.08. 15 час. 45 мин.

Деревня Сайги

Окрестности базы "Саян"

Дождь заливал стёкла и глушил все звуки. Я не был уверен, доносится шум боя - или это шуршат капли по кронам. По желтеющим кронам... Поэтому, пока капитан отсутствовал, я стал слушать радио. В "медведе" капитана Крестовикова стоял отличный приёмник.

Мир был охвачен паникой. Люди бежали из городов, резервистов ставили в ряды, бомбардировщики взлетали в небо, флоты выходили в море... Всяческие канцлеры, президенты и императоры висели на телефонах "горячих линий". Какие-то военные обозреватели, люди без малейших признаков стыда и интеллекта, пытались объяснить мне, как вести себя в момент ядерного нападения и сразу после оного. Через двадцать минут меня уже трясло, и не знаю, от чего больше: от злости или от страха за родных... за всё ещё родных...

Звено Врангеля - он сам, Саша Балахнин и Макс Потылицын, давний друг Врангеля, - сидело в нашей машине, два других звена с хорошим ручным пулемётом "РПВТ" -  во второй. Ребята тоже слушали радио...

Трудно поверить, но только сейчас до нас понемногу доходило всё.

Вернулся капитан, а с ним - тот самый Выдра, на котором нынче сошёлся клином свет. Они забрались в салон, сдирая с себя дождевики, и сразу запахло мокрым войлоком. Никогда до этого я Выдру, естественно, не видел, однако спутать его с кем-то было нереально. Выдра походил на ожившую каменную бабу, каких немало в здешних краях. Ниже меня, он весил, наверное, за сто пятьдесят. Чёрное в оспинах лицо, маленькие глазки, руки до колен. Голенища чудовищных сапог были надрезаны и зашнурованы сыромятными ремешками - иначе не налезали на толстенные икры. Хозяин медной горы...

- Ага! - сказал он, увидев меня. - Ну, здравствуй, здравствуй...

Рукопожатие его было осторожным - он сознавал свою силу. Моя рука как бы побывала под паровым молотом, направляемым умелым кузнецом.

- А пройдёт машинёшка-то? - тут же обеспокоился Выдра. - Дорога там никака, а по дожжу так вовсе смерть.

- Пройдёт, - сказал капитан. - Значит, Тимофеич, говоришь - не геологи?

- Не. Геологов я за версту с подветра распознаю. А в тех, понимаш, чё-то лажненькое тако вот... не объяснить. Ну всё как у геологов, а - не геологи.

- Так заявить надо было.

- Не. Эт не по нам. Заявлять. Не.

Капитан втянул воздух уголком рта.

- Да, - сказал он. - Знакомо. Там, Тимофеич, под стенами - уже две сотни наших легло, а сколько ещё ляжет - представить страшно.

- Эт так... - сказал Выдра и замолчал.

- Так куда ехать? - капитан вздохнул, перебрался вперёд, сел за руль.

- Скрозь деревню, и по леву руку просек увидишь...

Мы тронулись, и второй "медведь" тут же зарычал мотором.

Дорога и сквозь деревню была так себе, в выбоинах и ухабах, а по просеке, давно заросшей тонким осинником, шла и вовсе колея. "Медведь" нырял в какие-то ямы, переваливался грузно с боку на бок, но пёр и пёр - вверх и вперёд.

- Кто дорогу-то так разбил, а, Тимофеич? - пересиливая мотор, крикнул капитан.

- А лесовозы. Третье лето только, как кончили деляну сводить. Ангельску рощу продали, слыш. Вот так так... Така роща была! Эх, химики...

- Это где Агафонов скит стоял?

- Точно так. А ты почём про скит знаш?

- Да кто же про него не знает... Зден Рышардович, перелазьте-ка сюда, на переднее, разговор есть.

- Слушаюсь... - я полез на переднее - и крепко приложился теменем о трапецию, на которой в бою сидит пулемётчик. Боль была адская, а в следующую секунду на лоб хлынула кровь. - Матка бозка...

Меня тут же за штаны утянули назад, с прибаутками промыли водкой дыру в скальпе и перевязали зелёным полевым бинтом, и только минут через десять я выполнил приказ капитана: сел на переднее и приготовился к разговору.

- А щас во-он от того валуна направо, - показал Выдра.

Валуном Выдра назвал серую округлую скалу размером с четырёхэтажный дом. Наверху синей краской кто-то написал: "Мы - колчаковцы". За скалой от разбитой лесовозной дороги по ложбине уходила зелёная тропа, по которой прежде ездили разве что на конях.

- Грибов-то! - восхитился капитан.

Тропа была красна от шляпок огромных сыроежек.

- А так грибной нынче год, - охотно отозвался Выдра. - Не знам, куда и девать. Все бочата уже засолили. Вот ежли вернёмся, рыжиками угощу. Со сметаной под семёновскую - ух как здорово хороши.

- Особенно после баньки, - сказал капитан.

- Эт ты верно подметил, капитан, - согласился Выдра. - Куда ж без баньки-то? Никак нельзя.

- Зден Рышардович, вы уже поняли, что нам предстоит? - спросил капитан, не поворачивая ко мне лица. Я видел его в профиль: почти мефистофельское, только коротконосое.

- Идти под землёй, - сказал я. - Авось куда-нибудь придём.

- И даже не совсем авось. Я сам удивился, когда узнал, сколько здесь было вырыто всяческих шахт и штолен. Что вы хотите, золотоносный когда-то участок. Да и сейчас кое-что попадается. Слышали, как один американский сержант нашёл самородок?

- Слышал.

- Но чёрт бы с ним, с золотом. Тимофеич, однако, говорит, что знает вход в старую шахту. И что этот вход с месяц назад разыскивали какие-то люди.

- И это я слышал.

- Так вот: старая та шахта имеет коридоры, проходящие, видимо, неподалёку от капониров. Когда капониры строили, дважды натыкались на пустоты. Это генерал мне всё-таки сказал. Ублюдок. Ненавижу таких. Знаете, как он вне базы оказался? А впрочем, чёрт с ним. Язык марать не хочется. Должен сказать, дорогой мой Зден Рышардович, есть у меня одно ничем существенным не подкреплённое предположение, что новостройка... вернее, новокопка американцев с этой старой шахтой напрямую связана.

- Почему вы так думаете?

- Ну... например, самородок в отвале. И ещё кое-что. Косвенные признаки. Всяческие умолчания. Интуиция, в конце концов. Да вы же и сами всё понимаете...

Тимоти, подумал я. Ну, конечно.

- Не всё, - сказал я. - Например, не понимаю, почему вдруг именно я...

Капитан быстро посмотрел на меня, потом вновь уставился на дорогу.

- Главным образом потому, что вы единственный специалист по вычислительным системам в пределах досягаемости, - сказал он.

Так, подумал я.

- Значит, вы всерьёз считаете, что мы имеем шанс попасть в командный бункер?

- А у нас просто нет другого выхода...

Он сказал это тихо и равнодушно, и я сразу понял - да, другого выхода нет.

Выдра просунулся сзади, навалился грудью на кожух мотора.

- Щас налево будет - вот там сторожно надо...

Пейзаж вдруг переменился рывком - будто при склейке киноленты. Только что были берёзы, папоротники по горло - и вдруг ковёр жёсткого стелющегося кустарника, из которого высовываются тёмные камни. Дорога пропала совсем, "медведь" закачался и запрыгал резче, во-во-во! - ткнул куда-то в сторону толстым пальцем Выдра, мы резко свернули и вкатились в лощину, уходящую круто вниз, ещё полсотни метров - и справа открылось вполне тяньшанского вида ущелье, серые осыпи и чёрные скалы-жандармы, редкие сосёнки... Видно было, как дорога уходит на самое дно, в буро-зелёную пену, сквозь которую проступает чёрный извилистый пунктир речки.

Дорога была страшная. Мокрая глина, мокрый красноватый щебень, мокрые чёрные, изъеденные сверху бревна, укрепляющие край. Пешком в хорошую погоду - было бы жутковато идти...

- Проедем ли? - усомнился капитан.

- А чё нам? В гору влезли, под гору скатим. Позапрошлый год на старом "косаре" проезжали...

- Ну, если на "косаре"...

"Омь-1000", по-простому "косарь", был на редкость неудачной машиной, все это признавали, однако почему-то в своё время их наштамповали более чем достаточно. Не имея спроса в городах, для которых вроде бы и создавался, "косарь" неимоверно упал в цене (как раз до косаря - одной тысячи рублей) и потихоньку был раскуплен крестьянами. Они-то, бедные, с ним потом и мучались.

И всё равно - спуск был кошмарный. Вездеходик наш царапал левым крылом о каменистую стенку, а правые колёса, по моим ощущениям, временами шли по воздуху. Видит Бог - я бы охотно вернулся под огонь...

31.08. 17 час. 20 мин.

Окрестности базы "Саян"

 Старая шахта.

- Вот, значится, здесь... - Выдра поводил лучом фонаря. - Было б чё другое - предложил бы, а так - нет.

М-да... И капитан, и егеря за моей спиной, и сам я, разумеется, - глазели молча на эту полураздавленную бревенчатую стену, в которой косо застряла такая же полураздавленная дверь. Пахло гнилью, грибами, ещё какой-то тревожащей непонятной дрянью... Всё было чёрное, и казалось: только тронь, и посыплется. Над головой был дощатый настил, на три четверти состоящий из дыр. Завал из ржавого железа доходил мне до плеча. Здесь были свалены какие-то колёса, бочки, кузова вагонеток, обрезки труб, бухты троса...

- Канатна дорога была, - сказал Выдра, проследив мой взгляд. - Вниз по речке запруда стояла, дробилка... Ещо наши мужики на ей молоть пытались, да ничё не намололи.

- А что вы отсюда вывозили-то, Тимофеич? - спросил капитан. - В позапрошлом году?

- А насос тут паровой хороший оставался, - с готовностью отозвался Выдра. - Такой насос, сто лет ему в субботу, а качат и качат. Ещо немецкий, ещо с до поза-той войны. Вешчь. И хош дровами, хош углём, хош мазутой - ему по барабану.

- Значит, могло шахту и залить? - спросил капитан. - Без насоса?

- Не. Пересохло там всё. Не зальёт, нечем.

- И что же, ведёт она под самую базу?

- Выходит так. Скрозь гору проходит, там вглубь сворачиват - и аккурат под американами разветвляется. Вправо широка штольня идёт, а потом вниз штук шесть малых - местами лёжкой кайлали.

- Как же её так интересно вели...

- Вели как-то. До меня было. Куды! Табличку медну отодрал: одна тысяча восемьсот девяносто первый год, купец Бородин. А чё диву даваться - за живой жилой шли, за кварцем. Богата, видать, жила попала...

- Тимофеич, а когда ты последний раз туда спускался?

- Да... лет уж вроде пять...

- Понятно. Надо идти. Итак, боевая группа, слушай команду...

Как ни странно, сама шахта не производила такого руинного впечатления, как вход в постройку, прикрывающую её сверху. Там действительно было очень сухо, а в сравнении с открытым воздухом и тепло: градусов восемь. Мы начали спускаться - первым Выдра, потом капитан, потом я - по крепкой деревянной лестнице, отгороженной решёткой от бесконечной цепи с помятыми ржавыми ковшами. Не знаю, как всё это называется правильно.

- Командир! - крикнули вдруг сверху. - Господин капитан, тут...

- Разберитесь, - коротко велел мне капитан. Сам он стоял перед входом в тёмную штольню. Вход обрамляла арка, сложенная из отёсанных каменных глыб. В этом чувствовалась какая-то особая основательность давних шахтёров.

В штольню уходили рельсы - похожие на трамвайные, но ещё с продольным жёлобом поверху. Колея была узенькая - сантиметров сорок. Вагонетки подкатывали сюда, опрокидывали в бункер, а из бункера руда ковшами выгребалась наверх, на-гора...

Выдра светил на потолок - здесь достаточно высокий - и что-то там рассматривал.

Я снова полез по лестнице - теперь вверх. Поротов посторонился, пропуская меня.

- Что там? - спросил я.

- Да вот... бывает, командир. Нервы...

Нервы оказались у Врангеля. Я только взглянул на него - и понял, что уговаривать и приказывать бесполезно. Такие белые глаза...

Клаустрофобия. Он рассказывал, а я забыл. А он, наверное - думал, что пересилит...

- Серёжа. Ты меня слышишь?

Судорожный кивок.

- Под землю не пойдёшь. Ты и... - поискал глазами, - курсант Потылицын. Возьмите пулемёт. Гранаты. Прикрывайте нас отсюда. Но - чтоб железно.

- Есть.

- Есть, командир... - и тихо: - Спасибо, Зден...

- Проблемы? - спросил капитан, когда я вернулся вниз.

- Никак нет. Оставил прикрытие.

- Разумно... Вперёд. Бегом. Марш.

И сам побежал первым.

Крепко строили пращуры. Лишь в двух местах крепь просела, и там пришлось пробираться ползком. После второго завала Выдра велел всем сесть, а сам ушёл вперёд и скоро вернулся верхом на дрезине.

- Жива старуха, - сказал он весело.

Я подумал вдруг, что шахта вовсе не так уж заброшена.

- Хичники лазиют, - сказал он, будто отвечая на незаданный вопрос. - Всё львину голову ищут, не найдут...

Хищниками, я знал, называли блуждающих старателей, не имеющих участков, а урывающих там, где удастся. На них приходилась немалая часть преступлений в тайге и горах; их же чаще всего находили на дальних тропах с зарядом картечи в груди или спине...

Как-то это не совмещалось: наличие множественного числа "хичников" и безуспешный розыск шахты ненастоящими геологами. Но думать я не мог, мысли отбило, и чётко ощущалась какая-то крепкая перегородка, опущенная поперёк мозгов... Впрочем, я слышал о подобных вещах: местные знали о явлении или объекте всё, приезжие - ничего. Видимо, и в данном случае что-то подобное нами наблюдается...

- Что за львиная голова? - насторожился вдруг капитан. - Тот знаменитый самородок?

- Ага, - отозвался Выдра. - На который Бородину наворожили... - и он рассказал любопытную историю о том, как купцу Бородину наворожил какой-то старик: найдут на Бородинском прииске знатный самородок с голову рыси размером, а после этого перемрут один за другим сыновья купца, а жена решится умом, а чтобы поверил купец, то вот... - и старик выдал какое-то бытовое предсказание, исполнившееся буквально в тот же день. А на следующий месяц доносят купцу: в глыбе кварца самородок найден, поболе кошачьей головы и на голову льва похожий. И вот распорядился как-то секретно купец - и не вынесли из шахты тот самородок, с почестью где-то похоронили... С тех пор истощилась шахта начисто, кварц и тот не попадается, а всё же вот находятся люди, желающие поискать пропажу...

Случилось всё это в начале семнадцатого года, а уже в двадцатом не осталось у купца ни одного сына, а жена решилась умом. Сам же Бородин пережил как-то и горе, и разорение, в сорок втором вернул всё имущество, но к шахте с тех пор не подходил, не подъезжал. Не продавал её и сам не пользовал. Умер он совсем недавно, лет шесть-семь назад...

Потом, передохнув, мы кое-как облепили дрезину, приспособили фонари, Выдра и Самосенок, егерь из звена Поротова, крепкий квадратный парень, на гражданке путевой рабочий, сели на рычаги - и мы скрежеща, медленно, всё быстрее, быстрее покатились по глухо отдающим звук рельсам.

Всё это было до жути нереально. Казалось, я опять смотрю кино.

Год 1991. Игорь

09.06. 02 час.

Турбаза "Тушино-Центр"

 Уговоров они слушать не хотели, и потому пришлось употребить власть: скомандовать отбой. Быть по местам, уточнил Панин, или?.. Или! - рявкнул я. Всем разойтись по бабам! И вести к себе! Чем больше, тем лучше! Пить водку! Ничем не выделяться! Кру-угом! Шагом - марш! Они ушли, остался один Командор. Он потыкался в углы, потом включил телевизор.

 - Выруби, - попросил я. - Ну его на хер.

 - Хорошо, - сказал он, но вместо этого стал переключать каналы. По шестому показывали какой-то рисованный фильм. - Может, оставим? - попросил он.

 - Оставь.

 Несколько минут мы тупо смотрели кино. Краснозадая макака-сержант в фуражке со звездой обходила строй зверей-ополченцев: кому-то поправляла ремень, кому-то картуз, пыталась медведю поставить ноги по-строевому: пятки вместе... Пузатому пеликану ткнула кулаком в живот: подбери брюхо!

Пеликан втянул живот, но выпятил зоб. Невидимая аудитория заржала. Макака зашипела и пошла дальше...

- Что там Яков? - спросил я, хотя можно было и не спрашивать.

 Командор молча пожал плечом.

 - Ты заходил к нему?

 - Он меня послал.

 - Но сможет он это сделать?

 - Яков, видишь ли, всё может. Дело только в сроке.

 - Об этом я и спрашиваю.

 - Не знаю. Думаю, успеет.

 - Слушай, старый. Давай напьёмся.

 - А есть?

 - Как в Греции.

 - Доставай. Что там у тебя?

 - "Тифлис", десятилетний.

 - Издеваешься?

 - Отнюдь. Великолепный коньяк.

 - Так, а стаканы?.. а, вот они.

 - Мыл?

 - Плевать.

 - Ладно, поехали.

 - Да здравствует Грузия!

 - Виват!

 - Правда, хороший.

 - Ты же меня знаешь.

 - Надеюсь...

 - На что?

 - Что знаю.

 - А-а...

 - Давай дальше.

 - Подставляй.

 - За удачу.

 - Будем жить.

 - Чудесная штука.

 - Мне тоже нравится.

 - У меня ещё есть.

 - Ну и выпьем тогда весь.

 - М-м...

 На экране теперь была река. Львёнок, опоясанный пулемётными лентами, держал в руках черепашку и что-то ей втолковывал. Черепашка истово кивала. Потом он размахнулся и пустил черепашку блинчиками по воде. На другом берегу её поймал бегемотик. Черепашка, тыча ручкой вверх, объясняла бегемотику, что надо делать. Бегемотик кивнул и тем же манером отправил её обратно...

 - А молодцы наши девчонки, правда? - сказал Командор.

 - Все молодцы, - сказал я.

 - Но девчонки - особо.

 - Особо.

 - А Панин - слюнтяй.

 - Панин - хороший мужик.

 - А тебя ребята не любят, ты знаешь?

 - Знаю.

 - А знаешь, почему?

 - Знаю.

 - Ну, и?

 - А я не девочка, чтобы меня любить.

 - Я тебя тоже не люблю. Это чтоб ты знал.

 - Буду знать. Давай-ка ещё по пять капель...

 - Сейчас. Сосед! - крикнул Командор в приоткрытую дверь. Он там увидел кого-то, а я нет. - Выпить хотите?

 Вошёл наш сосед по домику. Я его ещё не видел, не совпадали мы с ним в пространстве и времени. Мужчина лет пятидесяти, седоватый, в очках, но с торсом то ли боксёра-профессионала, то ли лейббаумейстера. Был он в белых парусиновых брюках и чёрной безрукавке.

 - Я с дамой, - сказал он по-русски, но с акцентом. Вряд ли немец, скорее, прибалт. - Если вы не возражаете против дамы...

 Против дамы мы не возражали, более того, как нарочно, у нас пропадала бутылка египетского ликёра, не пить же это самим. Даме было самое большее семнадцать. Командор показал себя с лучшей стороны: представил даже меня, представился сам, представил нас с соседом друг другу: Игорь Валинецкий, инженер из Томска - Роберт Кайзер, издатель, из Риги. Дама представилась лично: Стелла, сказала она с прилепленной улыбочкой. О, звезда, воскликнул Командор, звезда любви, звезда заветная! Она не поняла, при чём тут звезда, и пришлось переводить. Тогда она стала смеяться. В её личике, манере говорить и вести себя было что-то неистребимо малороссийское, хотя она и утверждала, что родом из Петербурга. Идиотка. Но ликёр пила хорошо, и за это ей можно было многое простить.

 Мультик между тем продолжался. Отряд зверей отдыхал. Спали обезьяны, обняв допотопные ружья, спал медведь, положив под голову пулемёт, спали львы, тигры и носороги. Догорал костёр. Две черепашки, взявшись за руки, на носочках прошмыгнули мимо спящего часового - громадного орла. Костёр еле теплится... погас. И вдруг неожиданно - длинная пулемётная очередь. Все вскакивают, палят в воздух, суета - и вот все лежат в круговой обороне, ожидая врага. Очередь снова гремит. Львёнок уползает в темноту, какая-то возня, визг... возвращается во весь рост, потрясая смущёнными черепашками...

 - А я думал, ты латыш, - сказал я Роберту, когда мы свернули голову третьей бутылке. - У немцев акцент не такой.

 - А я и есть латыш, - сказал Роберт. - У меня только прадед был настоящий дейч, все остальные латыши, а вот фамилия держится. Но у нас пока спокойно с этим делом.

 - У нас тоже, - сказал Командор, и все засмеялись.

 - А здесь, говорят, нет. Многие уже на чемоданах.

 - Не знаю, - сказал я. - Вчера пили в большой и очень смешанной компании - ни малейших признаков дискриминации.

 - Так то, наверное, была интеллигенция, - сказал Роберт.

 - Скорее, богема.

 - Страшно далеки они от народа... а на заводах, ребята, скверно. Да что на заводах, я в типографии в здешней вижу - скоро-скоро до ножей дойдёт. А разобраться - зачем? Кому это выгодно?

 - Кому? - спросил я.

 - Большевистскую заразу с корнем не выдрали, - сказал Роберт. - Это вы молодцы, а тут толстый Герман не дал их на фонарях развешать...

 - Что-то ты путаешь, - сказал я. - Большевики, они же это... "пролетариат не имеет отечества", "пролетарии всех стран, соединяйтесь!" и прочее...

 - Нет, - помотал головой Роберт. - Они всегда были эти... куда ветер дует. Шла мировая война - подводили базу под дезертирство. Взяли власть  - заделались оборонцами и патриотами. Германия в сорок первом напала - всех готовы были под танки кинуть, лишь бы власть сохранить. Оккупация - смерть коллаборантам, восстановили государственность - так и прут в правительство, из штанов выскакивают. Теперь вот объединением с Сибирью запахло... У них ведь вся их философия в два действия арифметики укладывается: отнять и разделить. И о чём бы речь ни шла, по этим двум действиям их, сук, всегда опознать можно. Ну, выгонят они немцев из России - а дальше-то что? Сразу все проблемы как рукой?.. А-а, бесполезный этот разговор, трата слов... За что хоть пьём-то?

 - Поминки, - сказал я.

 - Вот как... - он покусал губу. - Что же вы не сказали? Я тут разболтался... По ком поминки?

 - По мне, - сказал я.

 - То есть?

 - Семь лет назад вот этого парня, - Командор показал на меня, - убили в Туве. Там была небольшая заварушка, а он занимался альпинизмом... его и убили. Тело вывезли вертолётом и только на другой день обратили внимание, что оно не остывает. А год назад он ещё раз умер - от разрыва сердца. Натуральный разрыв - стенка в клочья... Теперь ходит с искусственным. Говорит, ничуть не хуже. Пан, покажи.

 Я задрал рубаху и показал рубцы: на груди и под рёбрами.

 - А сегодня меня чуть не грохнули ещё раз, - сказал я. - В мою машину врезался грузовик - еле успел выпрыгнуть.

 - Да-а... - с уважением протянул Роберт. - Это надо пить, и пить, и пить. Такой день... А этот шрам от чего?

 - Тут батарея для сердца. Изотопная. Сидя рядом со мной, вы получаете дозу облучения, как от цветного телевизора. По закону я обязан вас об этом предупредить.

 - Тьфу, глупость, - сказал Роберт.

 - Многие боятся, - сказал я.

 - Да, - Роберт помолчал немного. - Давайте выпьем за то, чтобы людям не требовалась такая неимоверная живучесть и чтобы мы все умерли один раз и только от старости...

 Потом мы выпили за успех предприятий - Роберта и нашего. Стелла начала засыпать: клевала носом и вздрагивала. Толку от неё не было ни малейшего. Командор принялся травить анекдоты: встречаются русский, немец, хохол и еврей, немец несёт гуся, хохол свинью, русский два каравая под мышками, а у еврея в руках ма-аленький пакетик из газеты... Звук у телевизора мы убрали, но на экран я волей-неволей смотрел. Там показывали сожжённые машины - на дороге и на стоянке, внутренность нашего гаража, найденные в тайнике пистолеты и автоматы: на них обнаружат отпечатки пальцев двух весьма известных афганских боевиков, которых ещё в январе Командор очень элегантно повязал в Бухаре, и бывшего кассира Варшавского отделения Рейхсбанка, пытавшегося пробраться через Сибирь в континентальную Японию; до Японии он не дошёл, но об этом мало кто знает. Показали и фотографию убитого Петра. А что гепо рванули, так это правильно, доказывал Роберт мне и Командору, потому что... потому что... а-а, да всё вы понимаете! Что правильно, что правильно, горячился Командор, это сколько же всего нужно взорвать, чтобы всё было правильно?! А вот столько и нужно! Нет, молодцы эти ребята, что вы мне ни говорите! Ну их, эти взрывы, сказал Командор, давай лучше о бабах. В дверь развязно заколотили, открыто, крикнул я, и ввалилась Саша, пьяная в дым, белая блузка расстёгнута до пупа и залита вином, с ходу шлёпнулась мне на колени и впечатала могучий поцелуй в угол рта. Пойдём купаться! Пойдём купаться! - Командору. Пойдём купаться! - Роберту. Там и познакомимся, ха-ха! Ой, и девочка есть. Тогда давайте групповуху устроим! Девочка, просыпайся, будем устраивать групповуху! С обалдевшей, ничего не понимающей Стеллы она начала стягивать юбку. Эй, Саша, полегче, придержал я её, девочка испугается. Ребята, мы, наверное, пойдём, сказал Роберт. А то, я смотрю, меня заставят участвовать в групповухе, а мне это ни по возрасту, ни по чину. Это она так шутит, сказал я. Шучу?! - взвилась Саша. Да я, если хочешь знать... Пойдём, пойдём, Роберт приобнял озирающуюся Стеллу за талию и повёл к дверям. Пока, ребята, приятных развлечений! Пока, Роберт, зря ты испугался, это не больно... - Саша продолжала громко куражиться. Через минуту я выглянул на веранду. Там было пусто, темно, дверь в комнату Роберта плотно закрыта. Докладывай, сказал я, вернувшись. Командор переключил телевизор, набрёл на какой-то пошлый концерт-"цукерторт" и прибавил звук. Пацан в красно-зелёном клетчатом пиджаке и девочка в чёрном балахоне с вырезами на самых необычных местах пели о том, как им хорошо вдвоём на этом необитаемом острове. Саша улыбнулась. Значит, так: клюнуло! Часа полтора назад Яша пролез-таки на районную телефонную станцию и подключился, и вот только что перехватил разговор по-грузински: да, тех ребят видели в Тушине, в ресторане "Радуга", с ними был ещё один грузин и две девушки, похоже, немки. Ищи, ищи их, сказали звонившему, ты должен их найти! Найду, я напал на след... Звонили с такса из Тушина, от турколлектора, а вот по какому номеру - сказать трудно, стоит защита, раухер дал только три первые цифры: 1-7-1, это Замоскворечье... Понятно, сказал я, очень хорошо, они тоже молодцы, будем надеяться, что их поиски будут успешными. Обижаешь, Пан, сказала Саша, мы набросали на тропинку столько цветных камушков...

09.06. 7 час. 45 мин.

Улица Черемисовская, 40

Меблированные комнаты Отта

 Я позволил себе поспать полтора часа - и, должно быть, зря: воздух в подвале был тяжеловат, и теперь я никак не мог преодолеть чугунную тяжесть во лбу и висках. От этого, а может быть, и от не до конца нейтрализованной вечерне-ночной выпивки, настроение было... о, именно в таком настроении господа гвардейские офицеры обожают пускать себе пули в благородные виски. Нам, к сожалению, такая роскошь недоступна, но помечтать - именно как о роскоши - почему бы и нет? Конечно, глоток коньяка смягчил бы мои страдания, но в быстрых ночных сборах я совсем забыл о своём переносном погребе, а среди всевозможных запасов, которыми был набит склад фирмы "Юп", спиртного не было ни капли. Душ не помог, из обоих кранов вяло сочилась тепловатая жидкость, из горячего - чуть более тёплая. Тогда уж ничего не поделаешь - пришлось лезть в аптечку за эфедрином. Я уколол себя под язык - и скоро застучало в висках, похолодели пальцы, зато кто-то внутри меня решительно содрал липкую паутину с мозгов, с глаз, чугун куда-то вытек, вернулись силы. Я готов был к дальнейшему использованию...

Даже через эфедриновую эйфорию меня царапнула эта мысль. Да, так оно и есть, никуда не денешься... горькая, последняя гордость солдата, знающего, что им затыкают губительный прорыв и что долг... Эй, там, сказал я себе, без патетики, пожалуйста. Разберёмся позже.

 Якову сделали выгородку из стеклоблоков, там он и сидел на пару с "КРК" - сверхмощным раухером, не чета переносному "Алконосту", который был у него на турбазе. Теперь Яков мог, наверное, всё на свете.

 - Пан, - сказал он, оборачиваясь, - я уже хотел тебя искать. - Лицо у него было чёрное, глаза ввалились. - Началось. Объект видел девочек, вызвал помощь. К нему едут ещё двое. И знаешь что - я допёр, что это за 171 и прочее. Это "Алазани".

 - А что? - сказал я. - Очень может быть.

 - Ещё хотя бы раз позвонят - тогда я точно пролезу.

 - Смотри, не засветись.

 - Я невидим. Я растёкся знаешь как - о, по всему городу. С такой машиной...

 - Ладно, Яша. Я поднимусь в комнату - если что...

 Комната, которую мы снимали как бы под контору, находилась на втором этаже. Здесь всё было как надо: стол, шкафы, масса всяких бумаг, диван... Сейчас мне навстречу попались бэшники Говоруха и Мальцев, волокущие куда-то огромный деревянный ящик с иероглифами на боку. В конторе сидел Венерт, старший группы Б, и Кучеренко с Герой.

 - Ну, парни, - сказал я, - ваш выход.

 Венерт тоже встал - хотя бэшникам в акциях участвовать не положено.

 - Мне тоже придётся ехать, - предупреждая вопрос, сказал он. - Не успели оформить доверенности на вождение.

 - Как это?

 Венерт развёл руками.

 - Да, Пан, - сказал Кучеренко. - Страшные очереди к нотариусам. Не знаю, что происходит.

 - Придумай что-нибудь, Франц, - сказал я. - Дай на лапу.

 - Придумаю, - пообещал Венерт.

 Они ушли, я сел на диван и откинулся на спинку. Во рту стоял своеобразный эфедриновый привкус. Не приятный и не противный - своеобразный. Так... сейчас важно не обмануться в своих ощущениях. Не принять ненароком ту лёгкую эйфорию, которую даёт наркотик, за чувство удачи. Успеха. Да, и вот это... Я ещё раз просмотрел составленный Яковом портрет человека, говорившего по телефону с номером 171-и-так-далее... Рост выше среднего, худой, лет двадцать восемь-тридцать, курит, родной язык грузинский, по-русски говорит свободно и почти без акцента, немецким владеет слабо, передние верхние зубы металлические... Н-да. С одной стороны - ничего существенного, а с другой - только по голосу... причём, сказал Яков, если он поговорит ещё минут пять-семь, можно будет дать основные черты лица и кое-что из характера. Жаль, не получился второй собеседник, слишком скупые реплики... ну да ладно.

 Нет, не это меня тревожило и не отпускало - тут мы всё сделали правильно, разложили приманку и притаились в кустах... и вообще не о близящемся контакте с неким грузином тридцати лет, владеющим русским свободно и имеющим металлические зубы, мне следовало беспокоиться, а о зависшей в неясном положении совсем другой игре...

 ...что ж ты, калека, ни одного живого не взял, сказал Командор, хмурясь, так вот вышло, сказал Панин, вышло, проворчал Командор, вечно у вас выходит что-нибудь не то, ты просто не видел, что они с ней сделали, сказал Панин, ты думаешь, есть что-то, чего я не видел, возразил Командор, не знаю, сказал Панин, есть или нет, а я в себя пришёл, только когда патроны кончились, понятно, сказал Командор, душа у нас нежная, и тут Панин взорвался, таким я его ещё не видел, я думал, он бросится на Командора, и Командор тоже, наверное, так думал, стоял и ждал, белый, как костяной, но я не дал им драться, выгнал Командора на улицу, и через двадцать минут, отдышавшись, мы уже говорили о другом, а потом вдруг Панин, закрыв глаза, повторил: вы просто не видели, что они с ней сделали, ты хоть её добил, спросил Командор, да, конечно, сказал Панин...

Зря я влез в это дело. Зря. Был шанс приоткрыть глаза - но он упущен. Чёрт знает, что это всё может значить. Ладно, поработаем. Будет день, будет пища...

 Ага, и вот ещё... Я взял трубку и набрал номер.

 - Да-а? - голос Кристы был сонный.

 - Я тебя опять разбудил?

 - Я ещё не ложилась. Почему ты не пришёл?

 - Встретил старого друга и напился, как сапожник.

 - Врёшь.

- По-моему, от меня должно разить перегаром даже по телефону.

 - Надо было привести его сюда. Нас тут как раз две несчастные одинокие женщины...

 - Может быть, сегодня... Да, Криста, а кто эта девушка, которую я резал ножом?

 - Ты? Ножом?

 - А, ну да, тебя не было в тот момент... Девушка, которая так странно танцевала в библиотеке.

 - Поняла. Это Таня Розе, она ведьма. Но, чтоб ты знал - с ней спать нельзя, потому что...

 - Я пока не собираюсь. А где мне её найти?

 - Таня Розе. И с ней парень по имени Терс. Просто имя, ничего кроме. У них мистическая связь.

 - Я спрашиваю - где мне её найти?

 - Не знаю. Её Анни приглашала, а где сейчас сама Анни - не имею представления. Вечером сам у неё спросишь. Придёшь?

 - Опять будет нечто?

- Нет, будет тихо. Приходи, а? Что-то скучновато жить, понимаешь...

Жить ей скучновато... ах, ёлки... Я бросил трубку на рычаг, не попал - и еле успел остановить свою занесённую руку: хотел вмазать по аппарату. Стоп, машина. Начинается отходняк. Надо повторить, иначе будет скверно. Колоться не буду, просто высосу...

Телефон зазвонил - как взорвался. Я схватил трубку. Это был Панин.

 - Приехали, - сказал он. - Идут.

 - Ну, с богом... - у меня вдруг перехватило горло.

- Ничего, - сказал он. - Не волнуйся, Пан, всё будет в порядке.

 В порядке... в порядке... Что же, может быть, и будет всё когда-нибудь в порядке - но без нас. Без нас.

Год 1961. Зден

31.08. 19 час.

Старая шахта

- И какая же здесь глубина? - капитан смотрел вверх. Туда уходил вертикальный колодец с непривычным шестиугольным срубом. Луч сильного фонаря терялся, не достигая края.

- Кто ж его мерял? - Выдра пожал плечами. - Маю, метров боле полста, но не сто.

- А колодец куда ведёт?

- Камора там глухая, а для чего - не знаю, нет. Что-то тут всё время рыли, землю вынали, железо вколачивали...

Последние две сотни метров мы продирались мимо завала из множества вагонеток. Похоже было на то, что их сюда специально стаскивали и переворачивали. И вот теперь рельсы окончились барьером из толстенных брусьев, штольня расширилась раза в два, крепёж стал чаще и как-то солиднее, на потолке лежал толстый слой сажи - будто здесь что-то долго и дымно горело. То есть - почему будто? Именно горело.

- Надо торопиться, - сказал капитан. - Ребята! Смотреть под ноги, искать свежую землю. Вперёд, шагом...

- Да вот же она, свежая, - сказал Поротов, наклоняясь.

Он распрямился. На ладони его была рыжая глина.

И все согласно подняли головы.

Я молча взялся за пэзээр. Он мог стрелять не только термитными шнурами, но и кошкой с прочным тросиком - чтобы зацеплять и утаскивать. Или, как в нашем случае - подтягиваться самому.

"Глухая камора" таковой и оказалась: низкое, вряд ли три метра, сплошь уставленное деревянными подпорками помещение. В двух местах потолок был значительно выше. Видимо, здесь и собирались в давние времена что-то ставить, какие-нибудь дробилки, машины, котлы...

Под ногами тихо рассыпались комки глины.

Я вдруг поймал себя на том, что изо всех сил стараюсь не думать: а как оно там, наверху? Кто ещё жив? И... вообще...

- Вот она! - свистяще прошептал капитан откуда-то издали.

Это был конец трубы - тонкостенной стальной трубы, выходящей из стенки на высоте колена. Капитан сидел перед нею на корточках и заглядывал внутрь.

- Ну, что, Зден Рышардович? Дошли? - он говорил едва слышно.

- Не знаю, - ответил я ещё тише. А что тут скажешь?

Капитан встал, накинул на трубу свою куртку, поманил меня рукой. Мы отошли подальше от зева.

- Если наш друг ничего не напутал, то эта труба приведёт нас прямо и непосредственно в хранилище ракет. Вот только... - он раздвинул руки, показывая внутренний диаметр трубы. - Восемнадцать дюймов. Или девятнадцать. Ведь не пролезем.

- Зачем в ракетохранилище нужна такая труба?

- Хотел бы я знать... Или пролезем?

- Я-то пролезу.

- Думаю, что я тоже. А больше, пожалуй, никто. У вас какой размер костюма?

- Сорок шестой.

- У меня чуть больше. Придётся вам идти первым, потому что закупоривать лучше пути отхода.

- Создаёте заградотряд, капитан?

- Совершенно верно. Ну, что? С Богом?

- Надо распорядиться отделением.

- Назначьте заместителя.

- Да. Сейчас...

Я вдруг понял, что ничего не могу. Была полная потеря ориентировки, контроля над собой... тихая паника.

- Распорядитесь: пусть поднимаются все сюда. Командуйте, прапорщик.

- Я курсант.

- Присваиваю вам внеочередное звание. Имею право.

- Не имеете.

- Ко всему прочему, вы ещё плохо помните Устав. Раздел семнадцатый. Действия в чрезвычайных обстоятельствах. Временные войсковые единицы...

- Понял.

- Отвечайте как положено.

- Служу Отечеству.

- Вот так-то. Командуйте, прапорщик...

Я по примеру капитана снял куртку, прикрыл ею трубу; потом подошёл к колодцу, наклонился - и в лицо меня толкнуло слабой, но вполне ощутимой воздушной волной, принёсшей отзвук далёкого взрыва.

Тут же возникло бледное пятно опрокинутого лица. Это был Самосенок. Он молча выбрался из колодца.

- Сзади стреляли, командир, - сказал он. - Было слышно.

- Понятно, - сказал я. - Тихо, не шуми.

За ним выбирались остальные. Выдру вытянули, как бадью - в шесть рук.

- Стройся, - скомандовал я шёпотом. И, когда построились: - Ребята! Кто на гражданке носит сорок восьмой размер?

- Я, - сказал Поротов.

- У меня штаны сорок восьмой, - сказал Костя Пороховщиков, командир второго звена.

Остальные промолчали.

- Суть дела следующая, - сказал я. - Дальше дорога идёт по трубе диаметром меньше полуметра. Я, как самый тонкий, иду первым, господин капитан за мной, Вася - третьим. Остальные - как получится. Я протащу за собой трос...

- Всё ясно, командир, - сказал кто-то.

- Те, кто остаётся здесь, прикрывают наш тыл. Боюсь, что первый заслон уже... всё. За старшего... - я обвёл всех взглядом; выбрать следовало как самого крупного, так и самого стойкого. - Курсант Авхадеев.

- Есть, командир.

- Задача ясна?

- Так точно. Прикрывать ваши спины.

- Да. И... постарайся без потерь, Гарик. Здесь идеальная позиция...

Позиция была что надо. Главное - некуда отступать.

Авхадеева звали Гарри. Гарри Мамедович.

Мне показалось, что я полз вечность. Труба была шершавая, но вымазанная какой-то дрянью типа тавота или солидола - локти скользили. Если считать, что за каждое движение (как назвать квант ползанья?) я продвигался вперёд сантиметров на двадцать, то длина трубы получилась сто шестьдесят метров. Но тросик к моей ноге был привязан стометровый, и я его так и не выбрал до конца.

Дважды мне пришлось перепиливать решётки - слава Богу, редкие, из двух перекрещивающихся прутьев. Мне уже казалось, что трубе не будет конца и что я так и подохну в ней, не доползя. И всё же я дополз. Сначала возник запах: острый, колющий. Я надел защитные очки, натянул респиратор. Потом стали доноситься звуки. Потом повеяло холодом. Наконец, появился свет.

Год 1991. Игорь

09.06. 15 час.

Кафе "Гензель и Гретель"

 - Прошу вас, княжна, - Иосиф придвинул стул, слегка поклонился. Княжна улыбнулась и села. Сели и мы. - Княжна, позвольте представить вам: Игорь Валинецкий, Вахтанг Петиашвили. Господа: княжна Дадешкелиани.

 - Лучше просто Кето, - сказала княжна.

 - О, не лишайте нас удовольствия называть вас княжной, - сказал я. - Поверьте, такое бывает не каждый день.

 Наверное, я пялился на княжну просто неприлично: Иосиф неодобрительно поглядывал на меня. Но я просто не мог удержаться. О, как красива была княжна! Тревожно, я бы сказал - трагически красива. Бледное тонкое лицо, огромные тёмные глаза, нервный излом бровей. Тонкие пальцы, которым если что и держать, так гусиное перо. Между тем в материалах по "Пятому марта" имелся словесный портрет девушки-снайпера, составленный одним из немногих, кто уцелел после встречи с ней. Двадцать лет, волосы тёмные, вьющиеся... Возможно, это она и есть. Иосиф сидел по левую руку от неё, прямой, как шпага. Я ещё раз восхитился мастерством Якова: Иосиф полностью совпадал со своим портретом. Единственное, чего Яков не мог уловить, был цвет волос: пегие, полуседые кудри Иосифа делали его значительно старше, чем он был на самом деле.

 - В нашем распоряжении час, - сказал я. - На этот час мы можем гарантировать полную изоляцию этого помещения. Думаю, мы уложимся.

 - Даже если и не уложимся, то сможем перенести разговор в другое место, - сказала княжна. - Не это главное. Как нам избавиться от взаимной подозрительности, я ничего не могу с собой поделать, но я не верю вам до конца...

- Согласитесь, что у нас больше оснований не верить вам, - сказал я.

- Да, больше, вы уже сказали своё слово здесь, в этом городе, а мы - мы должны молчать, пока - молчать... И даже более того: мы просим вас - остановиться... поверьте, ненадолго, на два-три дня...

 - Так, - сказал я. - А вы понимаете, что сейчас наши подозрения - лучше скажем, недоверие - крепнет?

 - Да, понимаю, да, и всё же - я буду продолжать просить вас, клянусь - ведь только так мы сможем добиться цели, иначе - всё обернётся прахом.

 - Тогда объясните, почему, - потребовал я.

 - Иосиф, мы рискнём, да? - голос княжны стал тихий, почти бессильный. - Мы объясним, но только - прошу вас! - сначала вы ответьте на вопросы, на несколько вопросов...

 - Не обещаю.

 - Пожалуйста! Нам это очень важно - понять...

 - Давайте попробуем.

 - Мы ничего не слышали о вас - узнали из теленовостей. Значит, вы базируетесь не на грузинской земле - иначе такого не могло произойти. Тогда?..

 - Наша база в Польше. Где именно, я не могу сказать.

 - Да, разумеется. И как давно вы существуете?

 - Нынешний состав - год.

 - Год... год... А мы уже четыре года. И как я понимаю, здесь у вас дебют, не так ли?

- Не совсем дебют... но крупная гастроль с афишами - первая.

 - Как неудачно мы пересеклись! Или удачно?.. Иосиф, ты всё молчишь  - скажи хоть что-нибудь, мужчина!

 Иосиф кивнул и что-то по-грузински сказал Вахтангу. Вахтанг ответил длинной фразой, улыбнулся и сделал жест руками: будто повертел перед глазами, осматривая с разных сторон, небольшой арбуз.

 - Скажите, - обратился Иосиф ко мне, - вот вы поляк, базируетесь вы в Польше, тогда почему же - месть за Грузию?

 - "За вашу и нашу свободу", - помните?

 - И всё же?

 - Я поляк только наполовину - у меня мать грузинка. В нашей группе есть грузины и абхазы. Наконец, в Грузии пролилась слишком большая кровь, чтобы оставить без ответа...

 - Да, - сказала княжна и замолчала, прикрыв глаза. - Я была там, - добавила она после паузы.

 - Он тоже, - кивнул я на Вахтанга.

 Теперь княжна обратилась к нему по-грузински, Вахтанг кивнул и нехотя, короткими фразами, стал что-то рассказывать. Голос у него был нормальный, может быть, чересчур ровный, и лицо хорошее, а что малоподвижное и невыразительное, так это - результат контузии... Мы накачали его так, что аббрутин только что из ушей не лился. Несколько часов он будет знать о себе, что он - боевик группы "666" и что он контужен под Телави.

 - Все, кто командовал расправой, теперь здесь, - сказал я. - Приговоры вынесены, и я не в праве их отменить.

 - У меня убили родителей, - сказала княжна, - мой брат умер в лагере, а о сестре я до сих пор ничего не знаю и надеюсь только, что она тоже умерла... И всё равно я прошу вас - отложите возмездие. Не отмените, никто не говорит об отмене, но отложите. Потому что если вы произведёте ещё один взрыв, совещание перенесут в другое место, и все наши труды пропадут... и шанс будет упущен, единственный шанс...

 О! Это было как раз то, чего я ждал. Я откинулся на спинку стула и задумался. Княжна достала из сумочки сигареты, Иосиф услужливо щёлкнул зажигалкой. Об этом мы тоже позаботились: на портрете, который они получат, будет лицо, как две капли воды похожее на фоторобот с плаката "Разыскивается!", которым оклеен весь Краков. Дерзкое ограбление банка.

 - Болит? - спросил я Иосифа.

Он положил зажигалку в карман и поморщился.

 - Ннэт, - тряхнул он пегой головой. - Ннэ болит.

 Врал, конечно: после того, как Крупицыны завернули ему руки, плечевые суставы должны болеть минимум неделю.

 - Могу предложить тибетский бальзам, - продолжал я. - Снимает любую боль.

 - Спасибо, - сказала княжна. - Иосиф сам - фармаколог.

 - Как хотите, - пожал я плечами. - Вернёмся к нашим баранам. Лишних вопросов я задавать вам не буду, скажу всё сам, и если очень уж ошибусь  - поправите. Хорошо? Итак: вы намерены произвести покушение на кого-то из участников совещания. Вероятнее всего, на фон Вайля. Против этого возражений не имеем. Но вы просите нас приостановить на время нашу деятельность, лечь на дно - то есть рискнуть всем, что мы уже поставили на карту, потому что в гепо сидят не только глупые увальни, - для того, чтобы совещание состоялось и вы смогли произвести свою акцию. Но в таком случае, объясните мне, почему ликвидация политического деятеля для вас важнее, чем возмездие десятку палачей? Ну, не будет фон Вайля, так будет Шрёдер, уберёте Шрёдера - будет Дорн. Какая вам разница?

 - Если вы позволите, я скажу, - княжна подняла руку ладонью вперёд. - Из всего того, что вы перечислили, верно лишь одно: да, возмездие палачам у нас сейчас стоит на предпоследнем месте.

 - А на последнем?

 - Вязание на спицах.

 - М-м...

 - Не делайте такое лицо и выслушайте то, что я скажу. Да, ещё весной мы пошли бы с вами, мы мстили бы, и лучшей цели не было бы для нас  - лучшей цели и лучшей судьбы. Но - появилась иная, и ваши цели, и наши - те, которые были прежде, - заслонила. Мы увидели вдруг... простите... - она смяла сигарету. - Я вдруг заволновалась, вот как... эта цель... Эта святая цель - независимость родины, независимость Грузии, и сейчас она стала достижимой, да... И вдруг - вы, братья, но как же вы можете помешать! Сейчас, сейчас - я всё объясню. Весь Рейх трещит по швам, и он развалится, клянусь, если всё будет идти так, как идёт сегодня... война в Африке тому доказательство... Что было в позапрошлом году в Кахетии, невозможно сегодня, солдаты не станут стрелять, и офицеры не отдадут таких приказов, но и народ не поднимется ещё раз - на такое... нужна пауза, нужен ещё год бессилия Берлина!.. И всё - тогда - свобода. Но если четверо договорятся, Рейх устоит, потому что развал его опасен и невыгоден даже врагам. Фон Вайль и Толстой секретно сговорились образовать союз, стереть границы  - так будет разрешён неразрешимый, казалось, русский вопрос - и уцелеет Рейх. Но мало кто из собственных же партий поддерживают и Толстого, и фон Вайля, и если мы устраним обоих, события пойдут естественным путём, Россия выйдет из состава Рейха - клянусь, тогда Берлину не дотянуться будет до маленькой Грузии! И разве только Грузия сможет обрести тогда свободу? О, нет - все, кто достоин. И ваша Польша, Игорь...

 - Да, наша Польша...

 Неслышно ступая, подошёл Ганс и поставил на стол чашечки с дымящимся кофе и блюдо с пирожными. Я взглянул на пирожные: четыре меренги и четыре шоколадных эклера. Впрочем, я и так чувствовал, что террористы - настоящие.

 - Спасибо, Ганс, - сказал я. - А нельзя ещё какой-нибудь воды?

Это значило, что моё мнение не противоречит результатам проверки.

 - Значит, вы хотите перевернуть мир - и вот обнаружили точку опоры? - спросил я.

 - Да, - улыбнулась княжна.

 - Достойная цель... Ну, что же... Я ещё не готов дать вам ответ, кого именно вы в нас встретили: союзников или нейтралов. Но не противников это точно. Мы проанализируем ситуацию, посоветуемся... Назначайте время и место, где мы сможем дать вам ответ. Гарантирую, что в течение суток мы воздержимся от акций. Дальше - как получится.

 - Хорошо. Место встречи - ресторан "Алазани". Время: четыре часа дня. Вы будете в этом же составе?

 - Скорее, с девушкой. Вахтанг, ты не в обиде?

 - Моё дело солдатское, - сказал Вахтанг и улыбнулся княжне.

09.06. 19 час.

Черемисовская, 40

 Днём телефон Феликса не отвечал, а сейчас был занят. Я подключил свой маленький раухер к телефонной сети и заставил его постоянно набирать этот номер, а сам пока занялся просмотром дополнительных материалов по "Пятому марта", которые сегодня достал из тайника Венерт. Я смотрел на снимки и злился. Передача информации - самое тонкое место, поэтому мы стараемся работать максимально автономно. Две трети провалов происходят именно на передаче материалов и информации. И вот база идёт на этот риск - и для чего? Чтобы я полюбовался на сцену расстрела генерал-губернатора Египта и его семьи? Четыре снимка, сделанные, кажется, с экрана телевизора - там весь парк был утыкан телекамерами, и что? - и обработанные на раухере. Чёткость изображения изумительная... Вот генерал-губернатор под руку с супругой, девочка рядом с матерью, мальчик шагах в трёх впереди, а сзади две тени бегущих людей, только тени, самих фигур не видно. Второй снимок: семейство в той же позиции, а теней уже четыре, две сзади и две слева, видны стволы какого-то оружия. Третий: генерал лежит, скорчившись, женщина падает на него, раскинув руки, девочка закрывает лицо ладонями, мальчик бежит, оглядываясь на бегу. Четвёртый: все лежат, только мальчик стоит на коленях, к нему подходят двое с автоматами, ещё двое стреляют в лежащих. Всё. Новый информации нет. Я присмотрелся к террористам: мешковатые комбинезоны, скрывающие все особенности фигур, не понять даже, мужчина или женщина перед тобой; шапочки-маски с затянутыми чёрной кисеёй окошечками для глаз. Оружие: "шмайссер" образца семьдесят восьмого года, калибр шесть с половиной, дульная энергия всего сорок килограммометров, зато - тридцать выстрелов в секунду и магазин на сто сорок патронов; весьма популярен у бойцов спецподразделений; в армии применения не нашёл...

 Мой аппарат отзвонил: на том конце провода сняли трубку. Оказалась баба Катя. Нет, Феликса Ефимовича нет и сегодня не будет. Что-нибудь передать? Спасибо, ничего.

 Стукнули в дверь, я отозвался. Вошёл Кучеренко.

 - Ну что, пойдём?

 - Уже?

 - Да, всё готово.

 Мы прошли через пустой магазинчик и поднялись наверх. У входа стоял "волгарь" образца пятьдесят шестого года, но с новенькой фанерной будкой, обрызганной весёленькой светло-зелёной краской. Будка была сплошь облеплена эмблемами "ЮП". За рулём сидел Венерт. Мы с Серёжей залезли в будку.

 Весь пол занимала огромная карта Москвы. Цветными линиями были отмечены маршруты трёх автомобилей, в которые Серёжа вставил передатчики: машины Иосифа, машины княжны и машины, на которой в помощь Иосифу приехали два боевика - одному из них Командор сломал руку и потом долго извинялся: но мы же приняли вас за агентов гепо, вы так странно себя вели... Итак, пока княжна и Иосиф вели с нами переговоры, их машины не стояли на месте: съездили к трём вокзалам, не очень ясно, к какому именно, система давала точность до нескольких десятков метров, - затем к "Алазани" на Пятницкую, потом одна из машин вернулась на Бронную, где подобрала княжну и Иосифа, а вторая ушла в Лосиноостровский парк и долго стояла в ничем не примечательном месте. Третья машина тем временем смоталась в Мытищи, развернулась там, не теряя ни минуты, и направилась тоже в Лосиный Остров, соединилась со второй, и они вместе совершили три ездки между некими пунктами А и Б; на карте в этих местах ничего не было. Потом машина за номером два вернулась к "Алазани", а та, которая побывала в Мытищах, пошла к Киевскому вокзалу, простояла полтора часа и тоже вернулась в район "Алазани". Наконец, машина, взявшая княжну и Иосифа, отправилась в Лефортово, минут десять простояла на набережной напротив парка - и тоже, как и предыдущие, стала на стоянку гостиничного комплекса на Пятницкой. И вот уже час все три помеченные машины стоят неподвижно...

 - Видимо, где-то тут у них штаб, - сказал я. - Это ясно. Но вот эти челночные рейсы... - я ткнул пальцем в Лосиный остров.

 - Я думаю, выгружали что-то из грузовика и свозили в тайник, предположил Кучеренко. - Надо будет смотаться и посмотреть.

 - Сейчас важнее не спугнуть, - сказал я. - А вот кого они встречали...

 - Или провожали. Или сдавали что-нибудь в камеру хранения.

 - Хорошая мысль. Ладно. Надо посмотреть, что там у "Алазани". Сходишь?

 - А как же.

 - Только без малейшего напряга. Просто посмотреть.

 - Хорошо, Пан. И что?

 - Ничего. Завтра решим.

 - Хорошее задание.

- Угм. Конечно, если найдёшь место, чтобы поставить "волгаря"...

 - Так бы сразу и говорил.

 Я вернулся вниз. Яков спал, уронив голову на пульт. Командор уже пытался отвезти его на турбазу, выкупать и выспать, но Яков упёрся, как козёл, и никуда не поехал. Так что Командор и Панин играли в шахматы. Девочки с Крупицыными отрабатывали новые приёмы. Гера что-то читал, лёжа на надувном матраце. Похоже, что все пребывали в полной готовности к боям и маршам.

 - Народ! - сказал я, встав посреди всего этого безобразия. - Сегодня уже ничего не будет. Приказ - всем развлекаться. Разбрестись попарно. Рассредоточиться по всему городу. Не мельтешить на этом пятачке. И вообще - почему забросили турбазу? Кто там дежурит сегодня?

 - Раз начальство так велит... - проворчал Панин и встал. - Ну как, ничья или отложим?

- Отложим, - сказал Командор. - Хотя нет - дурная примета. Ничья.

 - Согласен, - Панин смахнул шахматы с доски.

 - Гера, - сказал Командор. - Ты остаёшься при Якове, карауль его, чтоб чего не натворил. Всё. Остальные свободны, сюда не возвращаться, в семь утра быть по койкам. Панин, проследишь.

 - Дети они, что ли - следить за ними...

 - Р-разговорчики!..

 - Та-ак точно, разговорчики!

 - Приеду, проверю.

 - Мы уже ушли. Вот нас нет, вот мы далече...

Сашенька остановилась передо мной, наклонила голову, спросила:

 - Ты чего такой, Пан?

 - Какой?

 - Да вот... стукнутый чем-то.

 - Нет, это я так мысль думаю.

- Надо, наверное, тебя встряхнуть немного. Хочешь, составлю компанию?

- Давай. Ты, я и Командор.

 - Втроём?

 - Он мне для дела нужен.

 - Хм. Ладно. Он для дела, я для удовольствия. Годится.

 - Кстати, пока я не забыл. Завтра мы с тобой идём в ресторан "Алазани".

 - Ты меня приглашаешь?

 - Можно сказать и так.

 - И опять втроём?

 - Нет уж, нет уж.

 - О-о!

 - Так вот.

 - А тогда давай и сегодня в ресторанчик завалимся? Пригласишь?

 - Но только не в "Алазани".

 - В "Марсель".

 - Губа не дура. Годится.

 - Тогда надень что-нибудь поприличнее. В "Марсель" так не ходят.

 09.06. Около 21 час.

Набережная Геринга, 11

Ресторан "МАРСЕЛЬ"

 Солнце садилось во мглу, на полнеба висело багровое зарево, всё в розово-сиреневых рубцах высоких облаков, и само солнце, застрявшее между одинаковыми, как бетонные шпалы, "сорокапятками" Пресни, имело цвет остывшего металла, и такого же цвета блики дрожали на воде, и мерещилось, что это от воды веет огненно-кирпичным зноем. Будет ветер, сказала Саша. Она стояла спиной к реке и смотрела в другую сторону. Пан, какой ужас, ты такого не видел, наверное... Я оглянулся. Красно-чёрно-зеркальные небоскрёбы проспекта Геринга, и без того бьющие по нервам, сейчас казались раскалёнными и накренившимися, падающими на нас. Ничего себе пейзажик, согласился я. Не для впечатлительных. В далёкой перспективе проспекта на фоне густо-синего непрозрачного неба ослепительно белела километровая Измайловская Игла. На двух третях высоты её перечёркивала чёрная полоска: обзорная палуба, остеклённая поляризованным гляссетом. Именно там будет проходить историческое совещание глав четырёх держав... полюс недоступности, подумал я, у фон Боскова неплохие мозги... и тем не менее японские фирмы перекачивают капиталы в Индию, будто план фон Вайля-Толстого сорван. Ну-ну. Оркестр играл что-то из репертуара Виктора Эннса. Кто-то из танцующих подпевал вполголоса. Командор, как в трансе, раскачивался, объяв пышную блондинку. Потанцуем, предложил я. Саша молча направилась к лестнице. На ней был белый с блесками комбинезон, закрытый спереди и с глубоким вырезом на спине. Танцевала Саша легко и гибко, и если бы не тень ожесточения на лице, всё было бы хорошо. Потом мы церемонно раскланялись друг с другом и пошли к нашему столику. Командор приглашал новую партнёршу. Я помахал официанту, одетому матросом. Ещё два двойных "Бисквита". Слушай, Пан, сказала Саша, а почему ты такой... всегда впереди, на лихом коне? Мы что, тебе неинтересны? Честно? - спросил я. Официант принёс заказ. Честно, сказала Саша. Потому что в противном случае я не смогу расходовать вас, когда это понадобится. И поэтому я стараюсь относиться к вам, как к фишкам на игровой доске. Спасибо, усмехнулась Саша. Не за что, сказал я. Помнишь, как в парках играют в шашки: по рублю за съеденную? Кто жалеет отдавать, тот и проигрывает. Понятно, опять усмехнулась Саша. Чтобы выиграть, тебе надо быть свободным от жалости... понятно. Да, сказал я, но есть ещё один очень существенный момент: я очень люблю выигрывать всухую. Но ты хоть понимаешь, что это ужасно унизительно, спросила Саша. Понимаю, сказал я, но это меньшее зло, чем... Это страшное зло, сказала Саша, это раздражение, которое копится, копится... когда координатором шёл Рыбаков... Я знаю, сказал я, Рыбакова все очень любили, но однажды он проиграл. Ты тоже когда-нибудь проиграешь, сказала Саша. Я пожал плечами. Да, наверное, но не потому, что буду стоять в позе Буриданова осла и думать, кого мне не так жалко - и в результате потеряю всех... Не надо так про Рыбакова, сказала Саша, никто ведь не знает по-настоящему, что там было. Хорошо, сказал я, не буду. На самом деле я знал, как погибла группа Рыбакова, вспомнил, задумался на миг, - и Саша не упустила этого момента. Пан, скажи правду: мы играем по форме "сокол"? Соврать я не смог. Да, по форме "сокол". Саша вздохнула. Я так и думала почему-то, сказала она. Это ещё ничего не значит, возразил я. Я вас вытащу. Знаешь, в который раз я уже играю по "соколу"? В Иерусалиме, в Бухаре, оба раза в Кабуле, в Тегеране... Про Тегеран я вспомнил зря: там нас уцелело только трое. В конце концов, ВВС от нас ещё не отказались... Саша промолчала. Она смотрела куда-то мимо меня. Вернулся Командор. Что это вы такие грустные, спросил он. Хочешь мой коньяк? - спросила Саша. На, бери. Спасибо, сказал Командор. За удачу. За удачу, согласился я. Давайте съедим что-нибудь, сказал он, тут как-никак, а французская кухня. Ты ешь, сказала Саша, а мы пойдём с Паном ещё потанцуем...

 Там, где танцевали, пол светился изнутри бледным пламенем, и по пламени лениво бродили, изгибаясь, цветные полосы и пятна. Оркестр заиграл медленный вальс, и пятна, слившись попарно в красно-синие, жёлто-зелёные и сиренево-оранжевые уроборосы, закружились в танце. Мы прошли несколько кругов и только потом заметили, что никто больше не танцует, все стоят и смотрят на нас. Было неловко в этой толчее взглядов, но мы дотанцевали до конца - и раздались аплодисменты! Золотая пара! - крикнул кто-то. Ещё, ещё - требовали зрители. Ну, вот, сказал я, как бывает... Саша смеялась. Оркестр заиграл снова, и мне показалось, что я упал. "Спит гаолян..." Мы прошли только один круг, больше я не смог. На обзорной площадке мне стало чуть легче. Над культурным центром горела составленная из тысяч огненных точек Эйфелева башня, вокруг которой медленно кружилась надпись: "Всемирная выставка, Париж, 1992". Картина получалась благодаря интерференции пересекающихся релихт-лучей. И в том же темпе, что и надпись, в голове моей кружилось: "Спит гаолян, сопки покрыты мглой..." В Туве не было гаоляна, но я не мог ничего поделать с собой. Красиво, сказала Саша. Что красиво? - не понял я. Всё вокруг. Посмотри. Я посмотрел. Было много света и бегущих огней, много выдумки и вкуса. Тихо вокруг... Вода в реке теперь отливала холодной ртутью. Что-то не получается, да? Что-то не так? Да, не так, сказал я. Всё не так. Не грусти, сказала Саша, все мы - только покойники в отпуске, а отпуска тем и хороши, что кончаются когда-нибудь. Не грусти. Давай поедем куда-нибудь, где никого нет. Хочешь, я сделаю так, что ты всё забудешь. Хочешь? Ты же... - я замялся. Глупый, сказала Саша, вот в этом ты ничего не понимаешь, поэтому просто доверься знающему человеку. А? Вообще-то, сказал я, мы и движемся сейчас к такому вот мероприятию... Это я поняла, сказала Саша, поэтому и хочу... ведь то будет потом, а пока... тут наверху есть комнаты, я знаю... Метрдотель-капитан поднял глаза к потолку, я дал ему четвертной билет, билет исчез, по винтовой лестнице на третий этаж, скажите, от Валентина, приятного отдыха... не зажигай, не надо, попросила Саша, смотри, как светло: за окном горела, пылала Эйфелева башня, и кружилось вокруг: на сопках Манчжурии воины спят, и русских не слышно слёз... пусть гаолян навеет вам сладкие сны... меня стянуло в комок, и Саша всё поняла, задёрнула шторы, зажгла свечу, в свете свечи комната съёжилась, и только зеркало чёрной полыньёй... спите, герои русской земли... бедный ты мой, бедный, шептала Саша, там было очень страшно?.. отчизны родной сыны... страшно, сказал я, но это не главное, это не главное, это можно пережить... я не мог сказать того, что хотел: стыдно, или: противно, или: сам себя презираю... это застряло во мне, и тогда я сказал: я там умер.

Год 2002. Михаил

26. 04. 19 час.

Константинополь

Площадь Каракёй, ресторан "Азич"

Говорят, "Азич" стоит на крыше утонувшего в земле византийского дворца. И все залы и комнаты дворца - теперь подвалы этого ресторана. Будто бы там иногда... для особо посвящённых... но тс-с! Никому ни слова!.. Не знаю, не знаю. По-моему, в этом городе нельзя скрыть ничего. То есть нет: скрыть можно. Но об этом всё равно будут знать все.

Так или иначе, благодаря ли неимоверным подвалам или особой конфигурации стен, но акустика там хороша, а потому и музыка в "Азиче" исключительная. В этом зале любят выступать приезжие, но и собственный ресторанный оркестрик никому не позволит заткнуть себя за пояс. Сюда приходили не столько пить и есть - хотя и без этого не обходилось, - сколько слушать музыку и танцевать до утра.

Когда мы вошли, как раз играли "Ночь после долгого дня", свет был приглушён, пары покачивались, Керем душу вынимал из своей гитары и тянул: "...всё, что уйдёт со мной... всё, что со мной... всё, что уйдёт..." Мы нашли свободный столик и сели. Подошёл кравчий со своей тележкой. В "Азиче" вообще не подавали вино в бутылках, только в кувшинах и только из своих бочек. Бокалы здесь были огромны: литое зеленоватое стекло. Их можно было потом взять с собой как сувениры. Мы попросили "Чёрные глаза", по обычаю слили первые капли на пол. Я махнул полбокала залпом, вкус пыли изо рта исчез. Зойка пила мелкими глотками, озираясь в поисках знакомых.

- Посмотри, - сказала она, - какое платье.

Я посмотрел. Платье было ничего себе. На эстраде Керем вытягивал уже совершенно нечеловечески: "...и никогда не зови то, что ушло со мной... то, что ушло со мной... то, что ушло... ты никогда не зови..."

Глаза только успели привыкнуть к полумраку, как свет набрал силу, Керем громко выдохнул: "Антракт - двадцать минут", танцующие побрели к столикам. За соседний с нами села чуть знакомая компания, три парня и две девушки, я их не знал по именам, но помнил лица; они были с факультета журналистики. У них тут же возобновился прерванный танцем разговор.

- ...слова "позор" я употреблять бы не стал, но что-то от позора во всём этом есть...

- ...совершенно никакого этического наполнения. Это вообще лежит вне плоскости этики. Вопрос качества работы. Всё равно что строгать доску...

- ...чуть иначе. Этично ли быть богатым, когда существуют бедные? Наслаждаться жизнью, когда кто-то не очень далеко - на соседней улице - не может позволить себе лишний кусок хлеба? Этично? Справедливо?

- Нет. Но...

- Но именно отсюда методом последовательного приближения мы выведем: "Любое богатство неправедно" и "Грабь награбленное". Так или нет?

- Об этом я и пытаюсь сказать - и если бы меня не перебивали постоянно...

- Ты очень долго пытаешься это сказать. А по-моему, когда чья-либо хорошая работа сама по себе приводит к этически провальному результату, следует усомниться в самих принципах этой работы.

- Ого!

- Ого. И тем не менее: именно благодаря блестящей работе видеорепортёров война, кровопролитие, смерть - превратились в спортивное состязание. Ты за кого болеешь: за японцев или за немцев? И так далее...

- Мальчики, дайте я скажу...

- Молчи, женщина. Видишь: мужчины спорят. Мысли делят. Не каждый день. Явление.

- Нет, вы всё правильно говорите. Но - что взамен?

- Не знаю. Но мы потакаем смертному греху: любопытству. Причём, как правило, праздному любопытству. И это повод пораскинуть мозгами.

- Я понял. Ты хочешь перевестись на другой факультет и готовишь речь перед деканом.

- Я не хочу переводиться. Я люблю эту работу. Я её делал уже и буду делать. Но сомневаться...

- Вкладывать персты в раны.

- Да нет никаких ран! И Христа тоже нет перед нами, вот в чём беда...

Так они могли до бесконечности. Они - и ещё философы.

Подошёл официант. Зойка заказала долму, и я тоже заказал долму. Мне было всё равно, что есть.

Тедди не появлялся и не звонил.

- Вот такой он, - сказал я.

- Да, - она развела руки, будто выпускала птицу. - Я уже обратила внимание.

- Тебе налить ещё?

- Налей. Очень хорошее вино. Здесь оно всегда хорошее. А что у тебя всё-таки случилось дома?

- Ничего особенного. Не хочу мозолить матери глаза, вот и всё. После... нет, всё это чушь. Всё это чушь, Зойка. Jazz. Всё это jazz. Пойдём потанцуем?

- Мне нужно съесть вот это. А это выпить. Иначе из меня танцор, как из мыла затычка. Зря ты не собираешь антикву. Этот кувшин очень украсил бы твою комнату. Давай, я тебе его подарю.

- Он будет очень глупо смотреться в каюте.

- Он будет замечательно смотреться в каюте! Ты просто ничего не понимаешь в таких вещах.

- Тогда подари, - сказал я.

- Вот, - сказала она. - От всего сердца.

- Спасибо...

Мы доели долму. Порции были небольшие: чтобы не перегружать танцоров. Если вы хотели здесь именно поесть, надо было предупредить официанта, и тогда принесли бы настоящие порции. Как полагается, мы посидели несколько минут неподвижно и выпили ещё по полбокала "Чёрных глаз". Вернулся оркестрик, вышел Керем. Они заиграли "Скорый поезд опаздывает навсегда".

- Пойдём?

- Пойдём... - я встал, подал Зойке руку.

- Уже легче? - спросила она потом.

- Да.

- Это пройдёт. Это всегда проходит.

- Сложно мы живём, - сказал я.

Тедди так и не пришёл. Мы прождали его до десяти. Зойка больше со мной не танцевала, её подхватили ребята-журналисты. Я сидел, медленно пил вино и медленно пьянел. Становилось всё жарче. На всякий случай (вдруг мне не захочется возвращаться?) я оставил на столе десятку и отошёл к выходу покурить. Здесь была маленькая выносная стойка для таких, как я, или для тех, кто просто проходит мимо. Таких было много. Я как-то пытался обойти за вечер все рестораны, ресторанчики, кофейни и подвальчики на Каракёй, но у меня ничего не получилось. Было очень светло, отовсюду неслась музыка. В пивной "Медведь" хором пели немцы. Две полицейские машины стояли посередине площади. Наряды скучали. На Каракёй редко что-либо происходило.

Медленно проехала извозчичья пролетка. В ней стоял Ганс Айсман, знаменитый комик, и что-то произносил в пространство. Его облепили четыре девушки. Он возвышался над ними, будто выныривал из волны.

Мне остро захотелось искупаться. С наступлением темноты совсем не посвежело, даже наоборот. Возможно, близилась гроза.

- Хотите стаканчик, эфендим? - предложил бармен за выносной стойкой. - Чем возвращаться в темень и духоту - смотрите, какое небо!

Я посмотрел. Неба не было видно совсем.

- Давайте, - согласился я. Напьюсь. - Ваше здоровье, эфендим.

- И ваше, и всех ваших близких...

Стаканчик был мизерный, но виноградная водка в нём - очень крепкая. И очень ароматная.

Потом я вернулся. Скулы у меня одеревенели. Зойка сидела за столом журналистов. Кто-то ещё подсаживался. Она, как всегда, стягивала народ.

- Хочешь потанцевать? - спросил я одну из отодвинутых журналистских девочек.

Она согласилась. Её звали Тина. Она приехала недавно из Симферополя.

- Зоя с вами? - спросила она.

- Скорее наоборот, - сказал я.

- Вот как?

- Да. Я её раб... - я врал, но даже как-то не слишком врал. По-настоящему соврать не получалось. - Я проиграл ей два месяца личной свободы.

- Проиграли?!

- В карты. Она слишком хорошо играет в карты. Я не знал. Не думал, что так вообще можно играть.

- А... э-э...

- У неё есть друг. Если вас интересует именно это. Он скоро придёт сюда и разрушит её чары.

- А у вас? Кто-то есть тоже?

- Не знаю. Кажется, нет.

- Разве можно этого не знать?

- Иногда так получается. Вот у вас - есть?

Она оглянулась через плечо.

- Кажется, я вас понимаю...

- Нет, - сказал я. - Вовсе не то, что вы подумали.

Год 1961. Зден

31.08. 20 час. 45 мин.

База "Саян". Ракетный капонир

Я не сразу понял, что именно вижу перед собой, и с минуту, не меньше, всего лишь тупо всматривался в открывшуюся мне картину. Перед глазами была зелёного цвета заиндевевшая металлическая стена в строчках точечных сварных швов, в стене зияли люки, к люкам тянулись разноцветные шланги, вздрагивающие от внутренней пульсации. Висели гроздья проводов. В промежуток между концом трубы, из которой я очень осторожно высовывался, и зелёной стеной - неширокий такой промежуток, рукой не дотянуться, но не дотянуться совсем чуть-чуть - слева врезался безумно белый свет. Пар от дыхания пылал в этом свете... Я лежал и смотрел, и пытался понять, что же я перед собой вижу такое странное и что вообще мне дальше делать. Наконец дошло: это была ракета, но не лежащая в лотке на спине транспортёра, как ей положено, а стоящая вертикально, в позиции готовности к пуску. Я понял это и внезапно успокоился.

Сзади меня тронули за сапог. Капитан. Отлично.

Я высунулся до плеч и огляделся. От трубы вниз шёл ряд железных скоб, окружённых крупноячеистой предохранительной сеткой. Точно такая же лесенка вела и вверх. Я перевернулся на спину, взялся за скобу над трубой - она была мертвенно-стылой - и осторожно вытянул своё тело наружу. Отцепил от ноги тросик. Передвинул кобуру со спины на живот. Проверил, как ходят в ножнах ножи. Сумку с автоматом, гранатами и патронами оставил пока в трубе: капитан спустит.

Скоб оказалось двадцать четыре. Они оканчивались метрах в двух над полом. Я повис на последней и носками ботинок дотянулся до бетона.

Теперь можно было осмотреться.

Ракета покоилась не на полу, а на массивном треножнике, выкрашенном в красный цвет. Нижний край её дюз, чёрных снаружи и золотистых изнутри, находился на уровне моего плеча. Под дюзами лежала решётка, закрывавшая широкое отверстие в полу. Похоже, что называемое мною "полом" было всего-навсего нешироким выступом, круговым балкончиком над ещё чёрт знает какой бездной...

Из дюз в эту бездну медленно тёк, клубясь, рыжеватый пар. Обросшая густым инеем труба выходила оттуда, из бездны, и поднималась вверх. Свет прожектора не позволял увидеть, где и как она там соединялась с ракетой.

Не вызывало сомнений, что людей здесь, кроме нас, нет.

Было вроде бы не шумно, но как подошёл капитан, я не услышал. И в разговоре приходилось почти кричать. Из-под респираторов речь звучала гнусаво. От дыхания образовывался густой пар. Здесь было, наверное, минус десять. Без ветра.

- Вот кое-что и встало на места, - сказал капитан. - Потайная пусковая установка. Прямо из-под земли. Остроумно, ничего не скажешь...

- Будем взрывать? - предложил я.

- Ну, судя по шлангам, они её ещё не заправили, - сказал капитан. - Думаю, где-то рядом должна быть ещё одна такая же. Та может оказаться в большей готовности. Вообще-то я бы предпочёл ничего не взрывать, а захватить пост управления. Как вы на это смотрите?

- Было бы нас человек двадцать...

- Суворов Александр Васильевич нас как учил?

- Правильно учил: после бани укради, но выпей!

Капитан хмыкнул. Спустился Поротов. Он был только в респираторе, без очков. Подал нам наши сумки.

- Все, Вася?

- Все. Костя пытался, но сразу застрял. Выволокли за штаны.

- Наденьте очки, курсант, - сказал капитан.

- А давайте-ка мы её всё-таки заминируем, - сказал я. - Мало ли что.

- Резонно. Действуйте, прапорщик.

Поротов посмотрел на меня, значительно покачал головой и чуть подмигнул. Вынул из кармашка изолирующие очки, натянул. Теперь мы все были неотличимы.

Я подлез под ракету. Здесь было тяжело дышать даже в респираторе. Быстро, как мог, впрессовал десяток брикетов "МЦ" в какую-то нишу рядом с двигателями, а потом в этот пластилин вдавил противопехотную мину "Гвоздь". Снял колпачок и тихо-тихо выполз из-под ракеты. "Гвоздик" - мина слабая, ранящая. Их никогда не извлекают, потому что они чрезвычайно чувствительны. Это их достоинство быстро переходит в недостаток: они детонируют даже от слабых сотрясений, скажем, от проходящего метрах в десяти танка. Когда заработают двигатели ракеты... или если кто-то не в меру добросовестный заглянет сюда...

Двигатели оторвёт к чёртовой матери. Топливо полыхнёт. Я даже не в силах представить, как оно полыхнёт. Бог его знает, есть ли другие каналы отвода пламени (наверняка есть, и наверняка в ту же самую шахту, только ниже), но и в трубу, по которой приползли мы, дунет как следует.

Простите, ребята...

Капитан протянул мне автомат. Я повесил его на шею и стал прилаживать боевой пояс. Это такой нагрудник на лямочках с широкой стальной пластиной, по идее защищающей сердце, карманами для магазинов и подвесками для гранат.

Я только-только закончил это делать, как в стене шахты - вернее, в железных воротах, отделяющих её от каких-то соседних помещений (как-то же они втаскивали сюда и устанавливали эту ракету... даже если и по частям) открылась маленькая овальная дверца с кремальерой, и в шахту вошли двое в тёмно-серых комбинезонах и немецкого образца противогазах. Наверное, секунды три или четыре они не замечали нас...

Схватка была короткой. Теперь Поротов растирал ушибленную кисть. Один из "серых" был мёртв (сдуру схватился за пистолет), а второй покамест не пришёл в себя.

- А вы заметили, что стало тише? - спросил капитан.

Пожалуй, он был прав. Всё ещё что-то гудело, но уже не так многоголосо.

- Заправка закончилась, - предположил Вася. - Наверное, эти ребята должны были отсоединить шланги.

- Боюсь, мы не сумеем их заменить на этом благородном поприще, - сказал я. - Не слишком ли сильно ты ему вмазал?

- Как мог, - сказал скромный Вася. В ранней молодости он был очень известным боксёром-мухачом, метил в профессионалы, выступал в подпольных боях с тотализатором - но однажды его хитрым образом подпоили, и очнулся он с размозжёнными запястьями. С тоски он и подался в провизоры, в семейное дело.

- Желательно отсюда уйти, - сказал капитан. - И - не переодеться ли нам?

- Там темно, - сказал я. - А без света не отличить - зелёный ты или серый.

- Возможно...

Он открыл дверцу, посмотрел. Сделал приглашающий жест. Я вздохнул, подхватил "языка" (пока ещё совершенно бесполезного) на плечо и шагнул вслед за ним. Вася прикрывал.

Здесь были одни, а через десяток шагов вторые ворота. Тамбур, высокий и широкий. Мостовой кран под потолком. Пожалуй, теперь понятно, как устанавливали в шахте ракету. К тому же пустая ракета, очевидно, весит не так уж много.

За вторыми воротами открывался... я бы сказал: ангар. Если без трибун, то футбольное поле вполне можно было разместить на этом пространстве. Разве что мешала бы игре шеренга колонн посередине...

Четыре гусеничных транспортёра "Геркулес" стояли в два ряда носами к выходу. Ракеты с тянущимися к ним из-под земли трубами как-то очень внушительно лежали в лотках. Мерное гудение насосов здесь казалось тихим, бархатным. Конусы света упирались вершинами в высокий потолок. Белёсый туман окутывал ракеты, медленно сплывал вниз.

И - никого.

Мы стояли и смотрели на это. Кадр из кино. Происходит не с нами.

Не бывает.

"Язык" дёрнулся и застонал. Потом его вырвало в противогаз. Я опустил его на пол и сорвал маску.

Во всех смыслах.

Да, Зденек. Ты совсем утратил чутьё. Носил на руках и ничего не понял. Умотала тебя война.

Женщина.

- Капитан, - позвал я.

Он секунду раздумывал.

- Кляп. И вперёд. Всё равно - только вперёд. Иметь глаза на затылке...

Первый мертвец попался нам у самого входа в туннель. Он лежал в тени, и лишь краем глаза я успел заметить его. У меня вообще сумеречное зрение очень неплохое, а сегодня, очевидно, со страху включились и все резервы.

- Сюда!

Мужчина лет тридцати, с бородой. Всё в том же сером комбинезоне. Глаза страшно раскрыты. Убит ударом ножа под лопатку. Судя по разрезу - очень широкое обоюдоострое лезвие. Я приложил свой нож. Да, совсем не то.

- Так... - капитан нагнулся над ним и тут же выпрямился. - Всё страньше и страньше.

- Вон ещё, - сказал Вася.

На пути к бункеру нам попалось шесть мертвецов.

- Это не нож, - вдруг на ходу сообщил Вася. - Это копьё. Саатанг. Я видел такие.

- И где же?

- В Африке. Когда служил действительную...

- Как ты мог действительную служить в Африке?

- Не всю, конечно. Но в Абиссинию нас посылали.

- Не болтать! - распорядился капитан, и Вася немедленно прекратил распространять секретную информацию. У него даже глаза стали оловянные. Хотя капитан просто призывал нас к тишине и повышенному вниманию. Но мы, кажется, уже перешагнули в себе какой-то порог.

Огромное подземелье было кем-то тщательно обезлюжено. Это было странно. Более чем странно.

В бункер нас вёз бронированный лифт. На случай отключения электропитания лифт был снабжён ручной лебёдкой. Я представил себе, как придётся её накручивать, чтобы поднять на свет божий такую тяжесть...

В бункере было, как на скотобойне. Даже не сразу поймёшь, сколько тел. Расчленёнка. Кто-то лупил в упор из чего-то скорострельного. Как бы не из чешского "Брабеца". Весной на вечерних стрельбах нам его показывали. Калибр шесть и тридцать пять, вращающиеся стволы, ленточная подача. Пятьдесят выстрелов в секунду.

Я ещё по наивности подумал тогда: зачем столько?..

- Вот этот мне знаком, - сказал капитан. Голос его (со странной интонацией; и я вдруг подумал, что капитану приходится прилагать немалые усилия, чтобы сохранять самообладание) доносился как будто издалека. - Если не ошибаюсь, бывший полковник Русского территориального корпуса Юрий Давыдович Меретин, он же Августин, он же Зильбертодт, он же Тополь. Легендарнейшая в своём роде личность. Кхама, Шошонг... Расцвет карьеры - Вторая бурская война, пятьдесят седьмой год. Классик диверсионной работы. Изучал его деяния в академии, так что - польщён, крайне польщён...

Я свалил свою ношу в угол и сел сам. Поспешно натянул респиратор. Но, кажется, и сквозь все фильтры пробивался незабываемый запах.

- Она приходит в себя, - сказал Вася.

- Меня не интересует, кто вы, сколько вас и каковы ваши цели, - сказал капитан. - Просто постарайтесь понять, что вы уже проиграли. Ракеты заминированы. Достаточно одного неловкого движения, и всё взлетит на воздух. Мои люди контролируют ситуацию. Я представляю здесь контрразведку округа и готов дать любые гарантии, что все вы будете в целости и сохранности доставлены туда, куда пожелаете. Хоть на Каймановы острова. Вы меня поняли? Если поняли, кивните.

Кивок. В глазах, однако, только ненависть.

- Выньте кляп, прапорщик.

Развязываю тесёмки, выдёргиваю мячик. Громкий чпок, как при откупоривании бутылки.

- Боже, - хрипит она, - боже, боже... Как вы сюда попали? И... где Шмель?

- Ваш спутник?

- Да. Где он?

- Мёртв.

- Вы... убили его? Вы? Господи, что же... да вы все ногтя его не стоите, ногтя! Что же вы наделали, сволочи! Теперь всё пропало, вот теперь всё по-настоящему пропало...

- Замолчите. И - быстро: кто вы? Откуда? Гепо? Курои-тебукуро? Си-ай-эй?

- Что? А... Нет. Это неважно. Подождите... да помогите же мне встать.

- Нет, леди, вам придётся встать самой. Я не хочу давать вам шанс. Если это вы разобрались с теми, в коридоре...

- Да, я! И с этими ублюдками тоже! Я и Шмель! У нас уже всё было в руках, всё сделано, и вдруг ниоткуда, из ничего возникают три дебила...

- Врёте, леди. У вас не было в руках того оружия. Есть кто-то третий? И - повторяю: кто вы?

- Я не смогу объяснить быстро, а на подробности нет времени. Ладно... - она тяжело поднялась. Левая сторона лица её покраснела и оплыла, глаз уже не смотрел. У Васи хорошо поставлен удар... - Нет никого третьего. Просто внизу живых не осталось. Вот Шмель и бросил алебарду. Чтоб не мешала. А в "Брабеце" кончились патроны... Дура, надо было догадаться, что какие-нибудь козлы просочатся в щели. Не догадалась. Всё. Та-ак... - нагнулась над пультом, капитан сделал мне знак: не мешай. - Ни черта не выйдет. Тополь запустил программу. До первого пуска тридцать четыре минуты, до второго - час двадцать. Хотела бы я знать, где он взял коды...

- Это как раз можно выяснить, - сказал капитан. - Но сейчас нам нужны коды отмены.

- Нам много чего нужно...

- Вы их знаете?

- Откуда? Откуда я, ебёна мать, могу знать это? Никто не удосужился мне их сообщить...

- Зден Рышардович, - перебил её капитан. - Попробуйте что-нибудь сделать.

Я уже думал вовсю. Мозги военных кибернетиков устроены одинаково, и нет разницы, как называется то, на чём (или над чем) они работают: вычислитель, компутер, рико-на хако или "курильщик" (который на самом деле, конечно, "счётное-автоматическое-универсальное-помогающее-одно-устройство"; просто аббревиатура звучит как "курильщик" и пишется почти так же: RAUHER). С военными вычислителями мне регулярно приходится иметь дело, и не могу сказать, что я хотя бы раз получил от этого удовольствие. Тупые и упорные в своих намерениях машины, такие же программы... чего, впрочем, не скажешь об авторах программ. Будем хотя бы справедливыми.

Так. Всё забыли. Нигде никого и ничего нет.

Сам вычислитель, надо полагать, для нас сейчас недоступен. Он или под полом, или за стеной, за бронированной дверью... а даже если и под пультом (я слышал, есть такие маленькие) - прикасаться к нему опасно. По самым очевидным причинам. Если вывести из строя центральный вычислитель или прервать его связь с ракетами, те переходят на полностью автономный режим. Я не знаю, какая именно у них программа, но вполне может статься, что параноидальная. То есть - вплоть до самоподрыва. Поэтому забудем о вычислителе. Перед нами пульт. Девяносто шесть клавиш. Американский стандарт. На наших сто девять. Явный перебор. Зелёный экран, по которому бегут два ряда белых чисел. С пульта отдаётся команда на маленькие и ещё более тупые вычислители самих ракет.

Коды вводятся магнитным способом - просто нажатием клавиш. А могло ведь и с помощью перфокарт. Вот было бы весело...

Думай, обезьяна.

Тополь - террорист - знал коды запуска. По идее, их мог знать только президент. И начальник штабов. Даже наш знакомец, командующий базой, знать их не должен. В действительности, конечно, их знает несколько десятков человек - всякие техники, программисты, криптографы...

Не о том думаешь.

Да. Это коды пуска. Коды пуска совершенно секретны. Но коды отмены должны знать и на базе. Из самых общих соображений. Уж этот хренов генерал - точно...

- Господин капитан! А не попробовать ли нам позвонить американскому президенту и прямо у него спросить коды отмены пуска?

- З-зараза... поймёт ли он мой английский?

- Я могу перевести.

- Ну так звоните сами, - сказал капитан с каким-то непонятным облегчением.

Красная трубка в гнезде. Судя по весу и прохладности - металл. Никаких кнопок - зуммер в наушнике должен звучать сразу. Горячая линия.

Тишина.

- Связи нет, - сказала наша... пленная. - Тополь велел перерубить кабель.

- Перерубить? Когда?

- Рано утром. Почти сразу.

- А с кем же тогда?.. - капитан замолчал. Всё было и так предельно ясно - с кем. С дядей Федей... - Вообще какая-нибудь связь с внешним миром оставлена? Радио?

- Думаю, что нет. Тополь - он... был... сумасшедший. Ему казалось, что... что по телефону или по радио можно отдать такой приказ... ну, которому человек не в силах сопротивляться. Он всегда уничтожал все линии связи.

- Которая ракета стартует первой? - спросил я. - Та, к которой вы шли? Где мы вас взяли?

- Да.

- Ну, что ж... Даже если ничего не получится, она взорвётся, когда заработают двигатели. Вряд ли американцы такие идиоты, чтобы не обеспечить защиту боеголовки при аварийном старте... - это я говорю только для того, чтобы успокоить себя. Чтобы перестали дрожать руки. Хотя, скажите мне, какая разница - сгореть в атомном пламени или в керосиновом? Или как там называется эта дрянь, что налита в баки? Но вот поди ж ты...

Всё, меня нет.

Думай, обезьяна, думай....

Двадцать пять минут.

- На что вы рассчитывали? - спросил капитан где-то вдали.

- Шмель намеревался вскрыть компутер ракеты и перепрограммировать его. Он знал, как это делается.

На это нет времени, подумал я. Пожалуй, ни на что уже нет времени. Даже чтобы удрать...

Будем надеяться, что просто рванёт топливо.

Ребята сгорят там, в шахте. В каморе.

И мы, вполне возможно, сгорим здесь.

Забыл об этом. Раз... два... забыл.

Пароли отмены. Должно быть что-то очень простое.

Как огнетушитель. Понимаете? На случай внезапного нежданчика. Перевернул, штырём об пол...

Двадцать четыре.

"Скажи пароль? - Пароль. - Проходи..."

Старый анекдот.

Что-то очень простое. Известное всем. Чего нельзя забыть. В горячке, в аварии. Что вот оно - протяни руку...

Вашингтон. Линкольн. Эйзенхауэр.

Нет. Это всё агрессия, нападение.

Символ сдержанности - ?..

Какой-нибудь индейский вождь?.. Ой, не знаю. Вряд ли.

Думай, обезьяна.

Думай.

Отмена. Символ отмены. Ну? Самое простое.

Стоп. Вот оно - рядом. Чувствую...

Скажем, из истории: сорок первый год, "Ниитака-яма агате е кудасаи" - и следом: "Хана га саку, хана га саку..." - и эскадра адмирала Нагумо разворачивается на запад, домой, бомбардировщики сбрасывают бомбы в море и на последних каплях бензина садятся на палубы авианосцев...

Нет. Малоизвестный эпизод несостоявшейся войны.

Сейчас... проблеск...

Вот оно! Сорок шестой год. Последняя попытка Германии продвинуться на восток - и ощутимое желание Сибири (с Америкой за спиной) подраться с давним врагом. До сих пор спорят: а что было бы, если?..

Силы сторон примерно равны, танки на рубежах атаки, бомбардировщики посменно дежурят в воздухе, шестьсот "Б-29" перелетают в Сибирь и размещаются на аэродромах, американская и канадская пехота выгружается во Владивостоке...

"Слово Твердо" - сигнал отмены всяческих военных приготовлений. Две недели жуткой балансировки на грани столкновения, две недели паузы в переброске мобильных американских соединений в Сибирь - генералы седели, кто-то даже застрелился, чтоб не мучиться... две недели нечеловеческой сдержанности... и - секретный прилёт Геринга в Томск, быстрые переговоры...

Двадцать две минуты.

Так. "Ввод".

"Знаете ли вы пароль?" - "Да".

"Введите пароль".

Рука трясётся.

"Слово Твердо" - латинскими буквами. "SLOVO TVERDO".

"Пароль принят".

Дружный ах за спиной.

"Отменить программу активизации взрывателей боеголовок?"

"Да".

"Программа активизации взрывателей отменена. Отменить программу запуска?"

"Да".

"Для отмены программы запуска введите специальный дополнительный пароль".

Так... Я вдруг понял: финита. Исчезает воздух. Я выдал всё, что мог. Мозг отжат. Сухое вещество.

Команда на пуск поступит. Тут же рванёт моя бомба, и десяток тонн жидкого огня наполнят подземелье. А потом - ещё сто тонн...

Мы уцелеем. Наверное. Скорее всего. На пожар бункер должен быть рассчитан. Но...

Я оглянулся. Будто хотел что-то увидеть. Только забыл, что именно.

Карта на стене. План базы: капониров, аэродрома, городка...

- Капитан... Овидий Андреевич...

- Что? - бледен.

- Посмотрите сюда. Туннель - видите? Ведёт от капониров к административному корпусу городка. Когда ракеты рванут, всё пламя будет там. Нужно закрыть вот эти ворота. И, если успеете, вот эти.

Он невыносимо долго всматривается в план.

- Да. Вы... будете продолжать?.. - кивок на пульт.

- Есть смысл попытаться.

- Тогда... ни пуха.

- К чёрту.

- Я... восхищён вами. Даст Бог... Курсант, за мной.

Масляно закрывается тяжёлая дверь. Крутится кремальера - нас заперли снаружи. Забота...

Зашумел, поднимаясь, лифт.

Остаёмся вдвоём с... пленной? Какая уж она пленная...

Забыли.

"Хана га саку".

"Пароль неверный. Введите правильный пароль".

Ах, чёрт... Откидываюсь на спинку. Просто слышно, как трещат мозги. Надо сказать, это очень больно.

Отмена... отмена пуска ракет... Вот они стоят частоколом, и запальщики с длинными факелами в руках - ждут команду. "Товьсь... пали!" Но в последний момент: "Отставить пали!"

Нет, конечно. Это слишком примитивно.

Хотя... Ввожу: "Отставить".

"Пароль неверный. Введите правильный пароль".

Попробуем. Ввожу: "Правильный пароль".

"Пароль неверный. Введите..."

- Не хотите развлечься? У меня пропало вдохновение.

Встаю. Она смотрит, то ли не понимая, то ли понимая неправильно. Для наглядности - указываю ей на креслице.

- Ах, вы об этом... - качает головой. У неё короткая стрижка и светло-каштановые волосы. Этот цвет имеет какое-то своё название, но я его забыл. - Вряд ли от меня будет толк. Шмель бы... да.

- Поскольку нет гербовой, пишем на пипифаксе. Попробуйте, мы уже ничем не рискуем. Я пуст, как дирижабль, - и добавляю улыбку.

Она смотрит на меня очень странно, да я и сам чувствую себя странно. Меня ведёт вбок, я хватаюсь за пульт и кое-как удерживаю тело на ногах. Всё пробковое.

- Дерзайте, - говорю я. Голос чужой и доносится чёрт знает откуда.

Она садится.

"Пасифик".

"Пароль неверен. Введите правильный пароль".

В углу экрана возникает число 1000. И тут же - 999... 998...

Шестнадцать минут.

"Слово Твердо".

Молодец, я не сообразил, что может быть дубль.

Нет. "Пароль неверен..."

Что-нибудь библейское. Это же американцы...

Оглядывается на меня. Я сказал вслух? Не заметил...

"Авраам".

"Пароль неве..."

"Исаак".

"Пароль..."

"Десять праведников".

"Пароль неверен. Введите правильный пароль. У вас осталось три попытки".

919... 918...

Помяни царя Соломона и всю мудрость его, помяни царя Давида и всю кротость его...

Стишки из американских хрестоматий. Каждый должен знать... Кто там? Братец Лис? Никого больше не знаю.

- Я... не могу...

Тишина давит.

Я тоже не могу. Три попытки. 700... 699...

Отменил. Удержал. И тем прославился. Кто?

Мог, но не сумел - Понтий Пилат.

"Понтий Пилат" - появляется на экране. Чтение мыслей? Всё может быть при таком напряжении.

"Пароль неверен..."

Зациклились на Библии. Что может быть ещё? Детские стишки (которых мы не знаем), строчка из национального гимна, исторический персонаж... герой анекдотов... фильмов...

Стоп. Первым паролем был сигнал, не допустивший рецидива мировой войны. Символ. Но были и конкретные люди, подавшие и принявшие этот сигнал. Геринг, Сальников, Тагуэлл, Тодзио...

Две попытки, да?

- Попробуйте "Тагуэлл", - шепчу я.

Она не слышит. Снимаю маску и повторяю. Жуткий смрад. Сырое мясо, кровь, дерьмо.

Она набирает... Смотрю на экран: 110... 109... 108...

"Пароль принят".

Цифры перестают мигать и замирают: 101.

"Отменить программу запуска?"

Она смотрит на меня, и глаза её...

- Просто скажите "да". Не надо меня пока обнимать...

"Да".

"Программа запуска отменена. Начать слив топлива?"

Не успеваю сообразить. А сообразив, не успеваю крикнуть.

"Да".

Команда уходит на исполнительные органы. Где-то метрах в трёхстах от нас за толщей грунта и бетона начинаются переключения контактов, останавливаются одни насосы и стартуют другие, и вот сейчас...

Леди в сером медленно встаёт из-за пульта. Она, кажется, тоже всё поняла. Поздно.

Там, далеко - срабатывают клапаны высокого давления. Струя сжатого азота идёт на лопатки турбины. Экстренный слив топлива осуществляется тем же насосом, который питает двигатель. Турбина набирает обороты, и вот частота её вращения попадает на короткое время в резонанс с корпусом. Вибрация, дрожь...

Звук взрыва не доходит, но пол доносит далёкий удар. Какая-то жуткая пауза. Мы вцепляемся друг в друга. И - нас сплющивает безумным рёвом, бьющим отовсюду. Когда-то меня, мальчишку, такие же - чуть постарше - идиоты засунули в железную бочку и стали в десять рук колотить по ней досками и кусками труб. Такая была игра...

И сейчас кто-то, глумясь, встряхивал нас в коробочке вперемешку с пятью или шестью разодранными на куски покойниками...

 Я не знаю, как долго это продолжалось. Погас свет и загорелся вновь, уже другой, жёлтый. Что-то мигало на стенах, на пультах...

Ударило ещё, ещё и ещё. А потом... Вот потом ударило по-настоящему.

Год 1991. Игорь

10.06. Около 8 час.

Улица Гёте, 17, кв. 3

 Я проснулся, как всплыл - не помню, откуда, не помню, что там было, но именно всплыл: с радостью, с облегчением, хватая ртом воздух... всё было родное, своё: и помойка во рту, и свинцовые шарики позади глаз, и восприятие действительности, откровенное, как мат. Но - родное, своё. Только здесь, в России... Я даже не пытался вспомнить, что видел во сне. Вылез оттуда - слава Аллаху - без потерь, и вовсе я не желаю знать, что было бы, продлись очарование... обкурился, понял я, обкурился, как пацан. Шторы сочились светом. Уже день? Ох, как не хочется поднимать голову... поднял. Так... отдохнули, отвязались... расслабились. Пейзаж после битвы: пустые бутылки и бокалы, целые и битые, окурки и сигареты россыпью, чулки, мусор; в углу опадает надувной фаллос ростом с крокодила. И тела, оттрепетавшие: Командор в позе подстреленного на бегу - и вокруг, как обрамление, переплетясь и приникнув, молочно-белая Криста, бронзовая Сашенька и чёрная Анни - и я на периферии, выброшенный центробежной силой за пределы райского сада, но зато я могу тихонечко, никого не тревожа, спустить ноги на ковёр и осторожно, стараясь не наступить на битое стекло, пробраться в ванную и там, встав под душ, предаться обливанию сначала горячей, потом холодной, потом опять горячей... блаженство, господа, подлинное блаженство... Кое-как обтёршись крошечным полотенцем, я вернулся в гостиную и встал у окна.

 Солнце, висящее весьма высоко, припекало даже сквозь стекло. Свет его был неприятный, режущий, как край жестянки. Я хотел отойти, вернуться в уютный полумрак за красными шторами, но что-то было не так, я стал присматриваться... Не было полицейского поста у консульства, а вместо этого по тротуару медленно шла пятёрка наших морских пехотинцев, все с короткоствольными АБК. Это выходило за рамки всяческих соглашений и протоколов; похоже, ночью произошло нечто, заставившее фон Боскова обратиться к послу с такой вот нескромной просьбой... Нет, стоять у окна было поистине невыносимо. Я отвернулся. Замкнутый в шести плоскостях мирок устраивал меня куда больше. Здесь были мягкие диваны и почти полная пачка чёрных марокканских сигарет. Не было спичек, поэтому пришлось шлёпать на кухню и прикуривать от газовой плиты. Глубокомысленно рассуждая, что газовая плита - это самая большая зажигалка, если не считать таковой огнемётный танк "Горыныч", я вернулся к своим диванам и лёг, распрямившись и вытянувшись, расслабившись и раскрывшись - следя, впрочем, за тем, чтобы выкурить не более половины сигаретки. Хорош. Тяжесть понемногу вытекала из тела через пробитую где-то внизу дырочку, и вот уже только непонятное упрямство диванных пружин не позволяет им распрямиться и послать меня к потолку. Вместе с тяжестью вытекала боль, и раскалённая паутина на мозгах сменилась другой паутиной, мягкой и прохладной. Пришла тихая радость - не та короткая и судорожная радость избавления от чего-то жуткого, но неизвестного, а несуетная радость мирного и мерного существования... я жил, и этого с меня было довольно. Я лежал, замерев, чтобы не расплескать себя. Но что-то шевельнулось внутри, двинулось, рванулось - сильно, неподконтрольно, - и в один миг я будто вывернулся наизнанку... даже не так: мой черепаший панцирь раскрылся - сломалась застёжка - и распахнулся, как чемодан, и я предстал голый под стрелами... я был вне кожи, вне защиты, вне того привычного твёрдого кокона, который мы сами сплетаем вокруг себя из навыков, привычек и наработанных рефлексов, а потом приходят наши умельцы-психоделы и укрепляют его, цементируют, обвешивают стальными бляшками... превращая нас в надёжные и трудноуязвимые боевые машины... Такое раскрытие на операции со мной случилось впервые, хотя я слышал про подобные случаи с другими... мы раскрываемся в Гвоздево - там, где абсолютно безопасно и где каждый может подставить свету себя самого, а не свою броню и своё оружие. Мы выбираемся из панцирей, беззащитные, бледные, как новорождённые морские свинки, и тычемся друг в друга и в ласковые, добрые руки доктора Мориты и всей его банды, и эти руки поглаживают и ласкают нас, и похлопывают ободряюще, и чешут, где надо, да, в Гвоздево мы совсем не похожи на себя же, но в иных географических точках... потому что там, в иных точках, мы сделаны, а в Гвоздево - мы то, что мы есть. Крупицыны, например, будут там сильно не любить друг друга и хоть раз, но подерутся: неуклюже, неумело, но зло и отчаянно; Гера будет приставать ко всем с плоскими шуточками и обижаться, что его отовсюду пинают; Командор найдёт себе пожилую шлюху и будет каждую ночь рыдать у неё на груди; Панин уйдёт в лес и в лесу будет прятаться от всех, там у него есть землянка, маленькая, как могила, и там ему спокойно... Люди мы только там, здесь мы боевые единицы, но вот не все это понимают... иногда не понимает Командор, и совсем не понимает Саша... здесь мы сделанные, слепленные: вот как мы лепим "буратино", так слепили и нас: на раз. Если уцелеем - а я постараюсь, чтобы уцелели, - с нас снимут посечённые панцири и потом слепят новые: может быть, такие же, а может, совсем другие, непохожие... слепят камикадзе, и мы, ликуя... за Родину!

10.06. 13 час. 40 мин.

Черемисовская, 40. Фирма "ЮП"

 Яков, ты золото, сказал я. Тебе цены нет, ты это знаешь? И место тебе в Золотой палате, как достоянию республики... Яков засмущался. Ночью он сумел взломать защиту телефонного номера, по которому звонил Иосиф, установил его номинал: 171-65-65 - и локализацию: гостиница "Алазани-2", служебное помещение, третий этаж. Но на этом Яков не остановился, проявил настойчивость - и сумел незаметно залезть в память самого телефонного аппарата. Память была на тридцать два номера, и все их Яков списал. Более того: по степени следовой намагниченности он определил, какими номерами пользовались чаще. Таких оказалось шесть: один здесь же, в гостинице, два в шлафтблоке Центрального рынка, два - в коммерческом центре "Восток" и последний - на стадионе общества "Гром" в Лефортово. Кроме того, там были телефоны камер хранения на всех вокзалах Москвы и в речных портах. Были телефоны трёх частных квартир и телефон бюро погоды. И был, наконец, телефон посреднического агентства "Арфа": продажа и прокат недвижимости и транспортных средств. Кучеренко, получив эту информацию, отправился в "Арфу", представился сотрудником крипо и переписал из регистрационного журнала все имевшиеся там кавказские фамилии. За последние десять дней кавказцы купили или арендовали четыре легковых автомобиля, грузовик, речной катер и три частных квартиры - именно те квартиры, которые попали в список Якова. Яков понял, что ухватил удачу за хвост, и рискнул: влез в память раухера паспортного отдела городского полицейского управления. Риск его оправдался: он скопировал регистрационные карточки всех ребят, попавших в список Кучеренко. Двоих - взявшего катер и купившего легковушку - можно было исключить из наших интересантов: они имели давнюю московскую прописку; все прочие прибыли почти одновременно: двадцать восьмого и двадцать девятого мая. Итак, трое, снявшие квартиры, вне всяких сомнений, принадлежали к "Пятому марта"; взявший грузовик жил в шлафтблоке Центрального рынка; одну из легковушек арендовал врач тифлисской команды кетчистов, которые на стадионе "Гром" готовились к показательным выступлениям... наконец, две легковушки не номерами, но цветом и моделью совпадали с теми, которые Кучеренко пометил маячками.

 Итак, итак, итак... Я стал раскладывать свой пасьянс. Иосиф Агладзе, двадцать семь лет, прибыл второго июня - из Пишпека. Живёт в "Алазани" в дорогом одноместном номере. В группе выполняет функции, условно говоря, шефа контрразведки. Подлежит захвату или ликвидации в первую очередь. Дальше: Кетеван Дадешкелиани, девятнадцать лет, прибыла двадцать восьмого, самолётом, из Хельсинки. Живёт в "Алазани-2", занимая одна двухместный номер. Функция в группе не ясна; безусловно, имеет отношение к руководству, но чем именно занимается и как влияет на принятие решений - вопрос. Возможно, главную роль играет её княжеский титул, и тогда она сама - знамя или талисман группы... Ираклий Хорава, Георгий Мирава, Сакуа Оникашвили, восемнадцати, девятнадцати и двадцати лет соответственно; прибыли двадцать девятого, поездом, из Тифлиса. Через бюро "Арфа" сняли квартиры в фешенебельном районе между Смоленской площадью и Смоленской набережной. Леван Лежава, двадцать два года, прибыл вместе с ними, но живёт при Центральном рынке, арендует грузовик. Александр Калабадзе, двадцать лет, Акакий Даушвили, двадцать три года. Самолётом, двадцать восьмого. Живут в кемпинге "Тайнинка" на Ярославском шоссе. Арендуют легковой полуфургон "Опель-пони-800" и спортивный "центавр". Доктор Самсон Шанидзе, тридцать семь лет, спортивный врач, прибыл из Ростова самолётом двадцать девятого; живёт в спортивной гостинице на стадионе "Гром". Пустые карты: абонент ещё одного номера в шлафтблоке Центрального рынка, два неустановленных парня, прикрывавших Иосифа на контакте (одному из них Командор сломал руку) и, главное, сам абонент номера 171-65-65...

Яков и Кучеренко сидели рядком на диване и, сияя, посматривали на меня. Свою работу они сделали блестяще.

 - Яша, тащи сюда Панина, - велел я Якову, и Яков, герой дня, побежал вниз - выполнять. Сзади Яков был безумно похож на большую собаку-колли, занявшуюся прямохождением.

 - Что они могут возить на грузовике? - задал я вопрос Кучеренке, и Кучеренко, конечно же, пожал плечами. - И вообще - какой у них грузовик?

 - Нижегородская полуторка с крытой платформой.

 Он произнёс эти слова, и мы уставились друг на друга, потому что здесь уже мог быть готовый ответ на многие вопросы: дело в том, что у Русского территориального корпуса  на вооружении состояли сташестидесятимиллиметровые миномёты, смонтированные именно на нижегородских полуторках...

 - Та-ак... чем дальше, тем смешнее...

 - Может, пометим грузовичок, Пан?

 - А ты его найдёшь?

 - Попытка не пытка.

 - Па-апитка нэ питка... вэрно, Лаврентий?

 - Так я поищу?

 - Серёжа... хорошо бы не в ущерб остальному.

 - Обижаешь, начальник.

 В дверях Кучеренко посторонился, пропуская Панина. Панин хлопнул его по плечу - так, что задребезжали оконные стёкла. Кучеренко покачнулся, но устоял на ногах.

 - Высший пилотаж! - сказал Панин.

 - Это не я, - сказал Кучеренко, огибая Панина по дуге. - Это все Яков... - он ускользнул от второго поощрительного тумака и затопал по лестнице. Лестница была непарадная, с железными решётчатыми ступеньками, удивительно громкая.

 - Ну вот, Серёжа, - я широким жестом предъявил ему свой пасьянс. - Работа по твоей основной специальности. Выбирай: этот, этот или этот, - я показал на тех троих, которые снимали квартиры. - Выбирай. Надо будет его тихонечко исчезнуть, квартиру осмотреть, а самого допросить и потом куда-нибудь незаметно пристроить.

 - Три карты, три карты, три карты... - пропел Панин хорошим, едва ли не профессиональным баритоном. Я никогда не слышал, чтобы он пел. - Понятно. Возьмём... вот этого.

 Он протянул руку и подцепил карточку Оникашвили. На фотографии был очкастый, начинающий лысеть мальчик.

 - Попробуй управиться до полуночи, - сказал я.

 - Это уж, Пан, как получится, - сказал Панин, не отрывая взгляда от карточки. - Как получится, как пойдёт масть... нет, Пан, за сроки не ручаюсь.

 - А ты попробуй, - зачем-то сказал я.

 Панин быстро взглянул на меня, хотел сказать что-то злое, но промолчал.

10.06. 16 час.

Ресторан "Алазани"

 Машину пришлось оставить на стоянке на набережной и топать пешком: и Ордынка, и Пятницкая были забиты грандиозными пробками. Вроде как через мосты пускали уже только по пропускам... Хвоста за собой мы не видели, но, с другой стороны, если "Алазани" под превентивным наблюдением - а Кучеренко был уверен, что так оно и есть, - то и подходы к нему могут скрытно контролироваться через оптику, а это такой способ наблюдения, от которого не оторвёшься. С другой стороны - ну и что? Даже если гепо сфотографирует нас входящими в ресторан... пусть. Такие методы разработки требуют значительного времени, а нас, если всё пойдёт как задумано, завтра здесь уже не будет.

 Было знойно. Мы старались прятаться в куцые тени домов и редких деревьев. Кто придумал этот город, заворчала Саша, Томск куда лучше... Она запрыгала на одной ноге, вытряхивая камешек из туфли. Томск действительно был лучше: плотный, чистый, зелёный, очень удобный для житья город - только вот мне он изредка начинал давить на виски, и хотелось попасть куда-нибудь, где смешались времена и стили, проросли, проломились одно сквозь другое... побыть там сколько-нибудь времени и вернуться. В Томске - да и в других наших городах - я ловлю себя на чувстве, будто попал на страницы рекламного каталога "Ваш дом" или "Уют", или даже "Шик" - всё чуть-чуть слишком: слишком красиво, слишком уютно и слишком продумано. Когда я говорю, что у меня дом в Старом Томске - с печным отоплением, без горячей воды, но зато с садом, - на меня смотрят, как на ненормального. У тебя что, с деньгами туго? Нет, с деньгами у меня полный порядок. Так зачем тебе этот хлам, посмотри, какой домик можно за две недели... Зато у меня есть баня и кузница, говорю я. Может, у тебя и сортир во дворе? смотрят подозрительно. Нет, сортир тёплый, есть у меня слабость к тёплым сортирам... Мало кто понимает, что я не могу видеть над собой гладкий, без малой трещинки, потолок - и поэтому у меня самый-самый удобный и уютный - для меня одного - дом...

 В этом ресторане горное эхо начиналось от самого входа. Замечательно пахло пряным. Метр, похожий на генерального директора процветающего концерна, проводил нас к сервированному на четверых столику. Первым делом я налил Саше и себе по бокалу фруктовой воды. Потом достал из кармана детектор микрофонов, поводил им над столом, под столом, над диваном чисто. С точки зрения скрытности столик был очень неплох: его окружал С-образный диван с высокой, выше голов, спинкой. Поэтому дистантный аудиоконтроль был, мягко говоря, затруднителен - если, конечно, не ввинтить направленный микрофон в потолок над нами... что маловероятно: ведь если гепо распоряжается здесь, как у себя на Лубянке, то на кой чёрт наружные посты? Мы с Сашей потягивали фруктовую, я изредка смотрел на часы: наши хозяева задерживались. Это было против всех и всяческих законов разведок и контрразведок, и если следовать им, то нам сейчас надо было удалиться и никогда здесь не показываться. Но мы, слава Всемогущему, были не разведкой-контрразведкой; мы были, если формально, вольнонаёмными служащими ВВС, "отделом особых операций", или "Трио" - "Три-О" - наследниками знаменитой "Бригады "Сокол", той самой, которая в шестьдесят шестом отбила у мятежников Гурьянова, тогдашнего президента, вытащила его из зоны боевых действий - и при этом полегла практически вся. Почему-то имя той бригады досталось пресловутой "форме "Сокол" - самому грязному, на мой взгляд, изобретению Тарантула. Суть формы заключалась в том, что группа, выполнившая задание, не эвакуировалась, а ликвидировалась на месте. Правда, за всю историю "Трио" форма "Сокол" в полном виде применена была только один раз: в семьдесят третьем году в Гамбурге. Усечённая, повседневная разновидность формы - это когда все заботы по эвакуации перекладываются на саму группу. Конечно, сознание того, что тебе купили билет только в один конец, не радует; но почему-то всегда получается так, что группы, работающие по стандартным формам, несут не меньшие потери...

Княжна и её спутник, среднего роста человек в светло-сером костюме-тройке, похожий более всего на преподавателя гимназии, появились через полчаса после назначенного срока. Я сравнил портрет абонента номера 171-65-65, составленный Яковом, со спутником княжны - совпало. Средний рост, короткая шея, лицо квадратное, тонкие губы, мимика бедная, не жестикулирует. По-русски говорит грамматически правильно и почти без акцента, свободно владеет немецким, английским и, возможно, итальянским... да, Яков, сказал я, вряд ли мне удастся это проверить, Яков посмотрел на меня и пожал плечами: твои проблемы...

 - Здравствуйте, - сказала княжна, - извините нас, но мы даже не имели возможности предупредить вас о задержке... спасибо вам, что дождались. Позвольте представить: Нодар Александрович Гургенидзе.

 - Меня вы знаете, - я пожал руку Нодару Александровичу, - а это Саша Полякова.

 Нодар Александрович поклонился и поцеловал Саше запястье.

 - Какие красавицы посещают иногда наши места! - восхитился он. - Зураб, сделайте музыку, - не оборачиваясь, бросил он метрдотелю. - Что будут пить дамы? Я порекомендовал бы "Напареули", почему-то в этих погребах оно совершенно необыкновенное...

 Полилась музыка. Под такую музыку, обняв рог с добрым вином, следует плакать от любви и счастья, клясться в вечной дружбе или уж если драться - то на саблях и на краю ущелья... Мы же под эту музыку - под такую музыку! - творили медленный Иудин поцелуй.

 - Теперь можно говорить всё, - улыбнулся Нодар Александрович. - Как раз над этим столиком образуется интерферентный звуковой купол.

 - Глухая зона? Замечательно. Видите ли, на улице мы засекли два поста аудиоконтроля, - сказал я.

 - Там их семь, - сказала княжна. - До вашей акции был один.

 - Ага, - сказал я. - То есть мы в осаде.

 - Да. Они думают, что мы в осаде. У нас по этому поводу несколько отличное мнение. Давайте выпьем вот этого великолепного коньяка - и потом поговорим о деле.

 - Это чем-то напоминает мне пирушку трёх мушкетеров и д`Артаньяна в обстреливаемом бастионе.

 - Причины те же, - улыбнулась княжна.

 - О деле, - сказал я. - Мы обсудили ваше предложение и решили согласиться на него. Более того: мы готовы помочь вам... секунду, - я жестом остановил Нодара Александровича, который хотел что-то сказать. - Нам не нужны ни ваши планы, ни ваши лавры. Мы просто пришли к выводу, что в обстановке, которая создастся в результате вашей акции, у нас будет больше шансов на успех. Больше, больше, не сомневайтесь. Поэтому мы хотим предложить вам вот что: непосредственно перед вашей акцией провести нашу акцию и отвлечь на себя внимание гепо и полиции.

 Княжна и Нодар Александрович переглянулись. Княжна что-то сказала по-грузински, тут же повернулась к нам:

 - Извините, забылась. Я сказала, что нужно обдумать это...

 - Это очень интересное предложение, - сказал Нодар Александрович. - Сейчас мы попробуем взвесить все "про" и "контра"... при разработке нашего плана мы намечали проведение отвлекающей акции, но нам не удалось перебросить сюда достаточно людей. Поэтому ваше предложение... давайте понемногу пить, есть и думать.

 Мы пили, ели и думали, изредка перебрасываясь короткими репликами. Соглашайтесь, думал я, чего тянете, соглашайтесь. Но тогда надо будет вставать и выходить на жару... Ладно, думайте дальше. Думайте ещё... Официант принёс блюдо с шашлыком. Как интересно, сказала Саша, я думала, шашлык едят прямо с шампуров. О, нет, сказал Нодар Александрович, так едят только на... забыл, не в походе, а на... на пикнике, подсказал я, да, на пикнике, да и то не всегда, и не всякий шашлык можно так есть, вот этот, царский, так есть нельзя... Нежнейшее мясо таяло во рту, и я тут же пустился в рассуждения о том, что прогресса в кулинарии нет, и в этом наше немалое счастье, да, подхватил Нодар Александрович, это как в поэзии: всё лучшее уже написано - много веков назад... он стал декламировать, гортанная речь лилась чётко и завораживающе красиво, это как музыка, сказал я, это и есть музыка, согласился он, где вы сейчас услышите такое? Великий Шота из Рустави написал это восемьсот лет назад, и с тех пор никто не мог подняться на такую высоту... почему? Потому что это от Бога, сказала Саша, тогда ещё был Бог, а теперь его нет. Нодар Александрович с уважением посмотрел на неё: я тоже так думаю - и думаю, что именно поэтому за последние двести лет было столько претендентов на эту вакансию. Если Бога нет, то всё дозволено - так, кажется, писал ваш Достоевский? Не писал так Достоевский, давя в себе внезапное раздражение, сказал я. Это слова одного из его героев, некоего Смердякова, который, в свою очередь, переиначивает, подгоняя по себе, философию Ивана Карамазова... по-моему, это тайный ужас Достоевского: что всё дозволено, потому что Бог есть... Давайте вернёмся к более частным проблемам, предложила княжна. Сможете ли вы устроить небольшой фейерверк где-нибудь в центре во второй половине дня? Почему нет? - сказал я. В любое время и там, где скажете. Тогда нерешённых вопросов больше нет, сказал Нодар Александрович. Но неплохо бы устроить нам "горячую линию" - как вы думаете? Давайте обменяемся телефонами, сказал я. Это проще всего. Проще - да... - сказал Нодар Александрович и задумался. Нет, давайте иначе. Давайте обменяемся людьми, ваш человек будет с нами и наоборот. Что-то в этом есть, сказал я. На старом Востоке вожди, заключая союзы, обменивались детьми, сказал он. Детей у нас под рукой нет, а вот дамы... Мы с ним одновременно посмотрели на дам. Княжна согласно кивнула. Саша пожала плечами - якобы равнодушно. Мы обсуждали этот вариант, но не предполагали даже, что инициатива будет исходить от противника. Хорошо, сказал я, дамы меняют кавалеров - и расходимся. И вообще, вы планируете отход после акции? Нет, сказал он, какой уж тут отход, а вы? С нашим образом действий вы знакомы, сказал я. Надеюсь, Игорь, у вас найдётся и для меня место в одной из торпед? спросила княжна ровным голосом. Ты ведь не станешь возражать, Гриф? Нет, девочка, сказал Нодар Александрович. Да и стала бы ты меня слушать...

10.06. 23 час.

Турбаза "Тушино-Центр"

 - А здесь и был аэродром. До войны и немного после. А когда заключили Дрезденское соглашение и иметь авиацию стало нельзя, на месте аэродрома разбили парк. Так и осталось.

 - Очень неуютно без гор, - княжна приподнялась на локте. - Подсознательно: чего-то не хватает, отсюда - постоянная тревога... Зато какие роскошные сумерки - этого мы лишены. Какие закаты!..

 - А в Петербурге вы были?

 - Да, но только зимой, к сожалению. Пойдёмте ещё в воду, там хорошо...

 - Будет холоднее - не простыть бы вам.

 - Никто не простывает на войне.

 - Это правда. Пойдём купаться, старый, - я ткнул Командора пяткой в бок.

 - Нет, я тут полежу, - сказал Командор. - Я, наверное, и правда старый...

 - Я пойду, - из-под покрывала вылезла Валечка. Единственная из всех нас, она сохранила верность натуральному стилю. Мы с Командором, ренегаты, в присутствии гостьи со строгого нравами Востока облачились в плавки; на самой же гостье был чёрный глухой купальник с короткими рукавами и штанишками - в таком можно гулять по городу, и никто не оглянется. У лавочника выпали глаза, когда он понял, что эту реликвию мы действительно хотим взять и даже отдать за неё какие-то деньги. Так мы и поплыли, живая диаграмма прироста трикотажа на душу населения: слева голая Валечка, в центре я - в очень экономной, но уже одежде, справа княжна как символ грядущих достижений. Дно ушло из-под ног, но впереди, метрах в сорока, угадывалась песчаная отмель, где можно будет постоять и передохнуть: княжна плавала плохо, по-собачьи.

 - Странно, - сказала она, - мы жили так близко от моря... два часа на машине... и так редко бывали там... три раза всего. Не понимаю, клянусь...

- Не надо разговаривать в воде, - сказал я. - Потеряете дыхание.

Валечке надоело плестись наравне с нами, она молча нырнула и через минуту вынырнула далеко впереди, прямо в лунной дорожке. Там уже шла отмель, и Валечка стала, приседая, выпрыгивать из воды - почти вся целиком.

 - Вы все так... хорошо плаваете...

 - У нас отличные реки. У нас океан. У нас столько озёр.

 - У нас море... в двух часах... Папе просто... не хотелось... не любил моря... и нам не давал...

 - Давайте руку.

 На короткий миг она потеряла контроль над собой: судорожно вцепилась мне в кисть. Но тут же расслабила пальцы и дальше держалась почти спокойно.

- Расслабьтесь, Кето, расслабьтесь, - сказал я. - Не держите так высоко голову, не прогибайтесь так сильно, свободнее, свободнее... - я грёб одной левой, и так, гребков в двадцать, мы добрались до Валечки. Почувствовав песок под ногами, княжна отпустила мою руку и приложила ладони к щекам.

 - Я вдруг испугалась, - сказала она. - Я вдруг чего-то испугалась. Не боялась ничего, и вот, пожалуйста...

 - Постоим, отдышимся, а потом обратно мы отвезём вас на буксире, - сказал я.

 - Нет, я поплыву сама... рядом, но сама... надо же учиться плавать. Я уже поняла, что неправильно делаю. И... вот... - она стояла по шею в воде, и я видел только её лицо с виноватой улыбкой, но понял - она выбирается из своего костюма. - О-о, я и не знала... не знала вовсе... мы всегда так запираемся от природы, от Бога... это же - как лететь, лететь самому...

Валечка скользнула к ней и за руку потянула её от глубины, на мелководье, а я лёг на спину, раскинув руки крестом, и поплыл по течению, чуть шевеля ногами, и позади остались две девы в лунном свете, а слева висела сама госпожа луна, голубоватая, как свежий снег, а справа проступали крупные и мелкие звёзды, и под всем этим великолепием плыл я, раскинув руки, и уже не плыл, а висел, висел без опоры - это было упоительно. Не знаю, сколько времени я провисел так. Наверное, долго, потому что отнесло меня довольно далеко. Я возвращался тихим брассом, глядя вперёд, потому что там было на что посмотреть: Валечка и Кето, взявшись за руки, взмывали над водой, как молодые дельфины, и плюхались обратно, поднимая фонтаны серебряных искр. Девочки, сказал я, наконец выныривая позади них и приобнимая обеих за плечи, нам пора. Командор стоял на берегу и махал рукой. Не хочу уходить, сказала княжна, просто не хочу... Её колотила лёгкая дрожь. Ещё пять минут. Ещё пять, согласился я. Но из веселья уже вышел пар, мы попрыгали, побрызгались и поныряли - без былого восторга - потом шагнули на глубину и поплыли.

 - Никогда не думала, что может... быть такое наслаждение... - сказала княжна. - Наверное, когда всегда так... это не так остро... а когда первый раз... и последний... очень остро... очень сильно... спасибо...

 На берегу княжна с Валечкой забрались под одно покрывало и вздрагивали там, согреваясь. Вода была куда теплее воздуха. Я насухо протёр себя полотенцем и натянул футболку.

 - Панин идёт, - сказал Командор.

 Вдали, действительно, кто-то шуршал по песку.

 - Нюхом учуял? - не поверил я.

 - Говорю - Панин...

 Это действительно оказался Панин.

- Вот вы где, - сказал он, подходя. - А я ищу на обычном месте.

 Обычным было место на траверзе затопленного контейнера со снаряжением. Мы ушли оттуда на случай, если Панину понадобится что-нибудь спрятать или взять. Не понадобилось: Панин был сух.

 - Командор тебя метров с двухсот опознал, - сказал я.

 - А у него в левый глаз ноктоскоп вставлен, - сказал Панин. - Это чтоб ты знал.

 - Княжна, - сказал я, - позвольте представить: Сергей Панин, наш лучший актёр. Княжна Дадешкелиани.

 - Можно просто Кето, - высвободив из-под покрывала руку, княжна подала её Панину. Панин тут же продемонстрировал, что он актёр и в старом смысле этого слова: пал на колени и приложился к ручке так, как не снилось и д`Артаньяну.

 - Как работа? - спросил я его, когда он, наконец, оторвался - вернее сказать, отвалился - от руки.

 - Более-менее, - сказал Панин. - Но это нужно видеть глазами. Гера там сейчас кипятком брызжет.

- Гера? Интересно... Княжна, оставляю вас на Командора, извините...

 - Она что, настоящая княжна? - спросил Панин, когда мы отошли метров на двести.

 - Да, вполне.

 - Странные вещи творятся на этом свете... Так вот, о деле. Мальчика мы взяли очень тихо, хорошо взяли... но подержаться нам за него не удалось.

 - То есть?!

 - Анафилаксия.

 - На аббрутин?

 - Да. Сдох на игле.

 - Но-омер... вот это номер... - я даже остановился. До сих пор считалось - не без оснований - что выработка непереносимости к аббрутину - монополия нашей фирмы. Никого из нас нельзя превратить в буратино: смерть наступает мгновенно. Значит, теперь и в этом мы не одиноки...

 - В квартире мы нашли одну штуку, но пока не скажу, чтО, - сам увидишь.

 - Труп куда дели?

 - С трупом всё в порядке: продали мусорщикам.

 - Сколько они сейчас берут?

 - За всё - две с половиной.

 - Нормально.

 - А знаешь, откуда пришла дробилка? Из гаража Скварыгина. Страшный народ эти мусорщики... Ну, документы мы забрали, купили билет в Бейрут на сегодня... в общем, мальчик улетел.

 - Ну, Серёга, всё-таки - что вы там нашли?

 - Нет, всё сам - и посмотришь, и пощупаешь, и полижешь - всё сам. Гера бродит вокруг неё, как кот вокруг сала...

 - Бомба, небось?

 - Угм.

 - А кроме?

 - Вещественного - ничего. Абсолютно чисто. А вот обозвал он нас - как бы ты думал?

 - Как?

 - Японскими болванами.

 - Японскими?

 - Вот и я удивился. Очень. Понимаешь, когда я уже воткнул в него иглу, он выпихнул кляп и крикнул: "Позовите... а, дураки, японские болваны!" - и всё.

 - Интересненько... Да, жалко, что так вот...

 - Неожиданно, правда?

 - Весьма неожиданно... японские болваны... Может быть, это просто идиома? Типа "японский городовой"?

 - Почему это у грузин должны быть японские идиомы? Тьфу, чёрт - не японские, а русские...

 - Русские... За кого он вас мог принять? По мордам видно, что не японцы...

 - В том-то и дело. Мы его ждали в квартире. Я и Гера. Эта штука, бомба - мы её распаковали, и она лежала прямо по центру. Он это видел, когда мы его вязали. Он даже не сильно сопротивлялся. Вырываться стал, когда я взял шприц...

 - Всё забавнее... Ладно, показывай, что вы добыли...

 Панин постучал сложным стуком, а потом отпер дверь своим ключом. Гера неподвижно сидел в позе роденовского Мыслителя над предметом, размерами и формой похожим на пятилитровый молочный бидон. Японский городовой... Я нашарил сзади какой-то стул и сел. Правильно Панин темнил - я всё равно не поверил бы. Именно такую форму и размер - пятилитрового молочного бидона имела японская атомная фугасная мина "Тама": плутониевая, тротиловый эквивалент восемь тысяч тонн...

 - Получилось? - спросил Панин.

Гера молча протянул ему кусок фотоплёнки - совершенно прозрачный.

 - Тогда я ничего не понимаю, - сказал Панин.

 - Я тоже, - сказал я. - Нельзя ли чуть подробнее?

 - Когда мы ехали, - сказал Гера, - в одном месте машины проверяли радиометрами. Я думал - всё. Но нас пропустили, хотя вообще-то "Тама" очень сильно светит: до пяти рентген в час. Плутоний, сам понимаешь, а свинца в ней всего двадцать килограммов. Ну, вот я решил проверить...

 - Фотоплёнкой?

 - Да. И получается, что так и есть - никакого излучения.

 - Тогда, значит...

 - Надо лезть внутрь, - сказал Гера. - Надо лезть внутрь, и всё. Плутония там нет, это ясно, а остальное... В общем, ребята, вы пока погуляйте, я вас позову.

 Мы отошли от дома метров на сорок и остановились. За деревьями играла музыка и бродили цветные сполохи - там танцевали. Кто-то громко смеялся рядом - громко, заливисто, пьяно.

 - Водочки бы, - сказал Панин. - Как твоё мнение?

 - Не возражаю. Вот сейчас с Герой и возьмём на троих.

 - А девочек?

 - Не знаю, пьют ли княжны водку.

 - Спросим. Она настоящая княжна?

 - Ты уже интересовался.

 - Ну и что? Я свободный гражданин свободной страны...

 - Настоящая.

 - Тогда надо будет найти ещё двух девочек.

 - Подождём, чем там кончится у Геры - может, эта штука оторвёт ему яйца...

 Мы оглянулись на дом, и мне вдруг представилось: окна вспыхивают магнием, и всё вокруг становится чёрным, и из чёрного пространства начинают медленно выплывать багровые клочья... Но вместо этого открылась дверь, и возникший на жёлтом фоне истончённый светом силуэт Геры дал нам понять, что всё в порядке.

 Всё в порядке... Под предохранительной крышкой имелся вполне работоспособный подрывной блок тройного действия, но под блоком не было ничего: колодец, куда помещается собственно заряд, титановый стакан с плутонием и взрывчаткой, - этот колодец был до краёв наполнен крупной свинцовой дробью...

Год 1961. Зден

01. 09. Около 03 час.

База "Саян". Командный пункт

Всё это, конечно, было пустым и бессмысленным барахтаньем, но почему-то помогло. Не помню, кто оказался инициатором уборки - наверное, оба. От ужаса.

Тела мы затолкали в стенной шкаф, выкинув оттуда какие-то коробки и выломав железные решётчатые полки. Шкаф закрывался плотно, хотя вряд ли герметично. Простынями с коек вытерли, как могли, кровь, мозги и прочее. Всё это побросали в тот же шкаф. В жаре многое уже засохло - особенно то, что было на стенах. К запаху я то ли притерпелся, то ли фильтры были по-настоящему хороши. Дышалось вполне терпимо. Особенно не в пультовой, где произошло побоище, а в маленькой каютке на четыре койки, к пультовой примыкающей. Если верить приборам, температура здесь была 160 по Фаренгейту. Если продолжать им верить, у нас в запасе имелось две тонны воды. Но из крана она не текла. В холодильнике, который продолжал работать, стояло две коробки консервированного пива: сорок восемь баночек. Это был весь наличный запас жидкости. Если выпивать по баночке в час... через сутки начнётся жажда. Если не выпивать, нас убьёт тепловой удар. И раньше, чем через сутки.

Я сменил свой заскорузлый егерский наряд на американскую пижаму. Настоящую пижаму для спанья, только с нагрудной планочкой: "Лейтенант Д. Беккер". Наверное, один из тех, кто должен был дежурить здесь прошлую ночь.

Моя соузница тоже переоделась. Она стала "капитаном К. Брильски".

Лежать было жарко. Мы сидели друг против друга и продолжали потеть.

- Теперь как честный человек я обязан вам подчиняться, - сказал я.

Она долго смотрела на меня, будто пытаясь проникнуть за край моей плоской, как древняя Земля, шутки.

- Знаете, - сказала она, - это вовсе не так нелепо, как может показаться. Кстати, как вас зовут, витязь?

- Зден.

- О-о? Впрочем, кого только не встретишь... Я - Эльга.

- "Эльга, Эльга, неслось над полями..." И кто же вы, милая Эльга? Капитану ответить не пожелали, сославшись на недостаток времени. Но теперь у нас времени - о-го-го. Пока не кончится пиво.

Или пока всё не остынет.

К бронированной двери нельзя было прикоснуться. Плевок на ней шипел. Я представляю, что там дальше...

Она довольно долго молчала.

- Вы действительно хотите узнать? Зачем?

- Люблю определённость.

- Хм... Как вы думаете, вытащат нас?

- Девяносто из ста, что нет. Наверху, скорее всего, не до потерпевших. Даже если капитан с Васей выбрались, всё равно - руки у тех... наверху... дойдут не скоро. А если не выбрались, так вообще никто не вспомнит про этот чёртов бункер.

- Не ругайте его. Иначе бы мы давно превратились в горсточки пепла.

- А здесь мы истаем, как свечки. Я размышляю: не лучше ли будет укрыться одеялами? Термоизоляция.

- Попробуйте.

Пауза в беседе. Я устраиваюсь под одеялом. Долго прислушиваюсь к ощущениям.

- Так вот, возвращаясь к вопросу о...

- Вы упрямы.

- Скорее упорен. Кстати, под одеялом действительно прохладнее. А если не прохладнее, то легче.

- Ладно. Всё равно вы мне не поверите. А поверите, вам же хуже.

- Да? Значит, это что-то весьма необычное. Вы говорите, говорите, я слушаю. Я вовсе не сплю.

- А я просто думаю, с чего начать. Вы верите в судьбу, в предназначение?

- Скорее да, чем нет. Хотя с судьбой у меня отношения натянутые.

- Это видно невооружённым глазом. А лженаукой историей вы не увлекаетесь?

- Именно лже?

- Шучу. И всё же: не обращали ли вы внимание на странные типические совпадения, имевшие место в прошлом?

- А что такое типические?

- Ну... что сюжеты различных исторических событий повторяются. Меняется место действия, имена героев...

- В смысле: история повторяется?

- Да. Но не в том смысле, который обычно подразумевают, произнося эти слова. Потому что на самом деле существует небольшой набор схем - десятка полтора, - которые описывают практически все события.

- Наверное, потому, что... э-э... очевидцы, свидетели - они воспринимают происходящее именно в рамках готовых сюжетов. Так сказать, скороспешная легендизация...

Я вдруг подумал, что наш случай совершенно выламывается из нормальных легенд и переходит куда-то в плоскость высокого абсурда. Кафка. Или Мишель Мазон. У него же это: подводная лодка затонула и уже никогда не всплывёт, но экипаж жив и занимается совершенно морякам не свойственными грандиозными и неимоверными умствованиями... откуда-то берутся какие-то бабы... заговоры, революции...

Хорошая пьеса. Ставил её хабаровский драматический театр в пору своего короткого, но бурного расцвета.

На этом спектакле мы и познакомились с Кончитой.

Я подумал о ней без прежнего круговращения в груди. И впервые за эти сумасшедшие сутки как-то чересчур спокойно сказал себе: вот вам и корректное решение проблемы... а заодно и пенсия вдове...

- Это хорошее объяснение...

Я уже почти не слышал. Меня будто придавили сверху большой мягкой подушкой.

- ...написано одним-единственным человеком, который, конечно, не бездарь, но - халтурщик...

- И что из этого, сударыня?

- Всё. К сожалению, всё происходящее вытекает именно из этого. Я не ругаю его, называя халтурщиком, у него безвыходное положение: писать новые истории нужно, необходимо, но вдохновения уже нет, свежих идей нет, и он пользуется готовыми клише...

- Господь Бог?

- Да ну, что вы. Разве вы не видите, что этот мир - без Бога? Нет, обычный человек, с достаточно уникальными способностями, но - как мы с вами, из плоти и крови.

- Тогда не понимаю.

- Ч-чёрт... Вы не поверите, но я впервые пытаюсь кому-то объяснить, кто я есть и чем занимаюсь. Вы знаете, когда наступит конец света?

- Боюсь, для нас он уже наступил. И я в достаточной мере солипсист, чтобы полагать...

- Нет-нет. Настоящий конец света.

- Относительно этого существует множество мнений.

- Есть конкретная дата: в ночь на двадцать четвёртое декабря две тысячи двенадцатого года.

- Эту дату я слышу впервые. Она какая-то некруглая. Разве что Рождество...

- Случайное совпадение. Точная дата рождения Иисуса неизвестна. Где-то между серединой ноября и началом февраля. Причём пятого года до Рождества Христова... Нет, не в самой дате дело. Последний идиотский вопрос: можно ли перемещаться во времени?

- Не имею представления. А это что, имеет какое-то отношение?..

- Значит, так: можно. Правда, всё это достаточно рискованно. Способ открыли в начале следующего века двое швейцарских ученых, двоюродные братья: Пьер Константен и Пьер Манштейн. По неосторожности они обнародовали своё изобретение...

Скорее всего, начался бред. От перегрева. Ну, кто в здравом уме скажет: открыли в начале следующего века? И кто не моргнув глазом это проглотит и станет слушать дальше: про группу то ли романтиков, то ли фанатиков, рванувших в далёкое прошлое с целью спасти южноамериканские цивилизации от покорения европейцами? Снится, снится...

...В ночь с двадцать третьего на двадцать четвёртое декабря две тысячи двенадцатого года произошло что-то страшное. Сотни тысяч, миллионы - никто не считал - раскрашенных, великолепно вооружённых, изумительно умелых и беспощадных воинов вторгались в города, появляясь неизвестно откуда (сходя с небес, появляясь из-под земли - говорили немногочисленные уцелевшие очевидцы) - и убивали, убивали, убивали. Это была мясорубка совершенно неописуемая, выходящая за пределы пусть самого разнузданного, но всё же человеческого воображения. Полицейские и армейские части, брошенные в бой, были размётаны в клочья в считанные часы. Да не так уж и много было в то время полицейских и солдат... Почему? А кому нужны солдаты в мире, почти столетие свободном от войн? Да и полиция в основном была данью традиции... За несколько недель девять десятых человечества перестали существовать; остальные люди, загнанные в горы, в непроходимые леса, под землю, продолжали истребляться с жестокостью ещё большей - если такое сопоставление вообще возможно. Отчаянные попытки сопротивления приводили лишь к тому, что просто убийства уступали место убийствам медленным и изощрённым. Но по крупицам удалось собрать информацию о захватчиках. Это были не инопланетные пришельцы. Это были майя, достигшие высот своей нечеловеческой цивилизации, заселившие всю планету, давно вышедшие в космос... По каким-то законам развития времени - реальности слились, пространства соединились во что-то более сложное, но - единое. И в сложившихся условиях сильнейший намерен был выжить во что бы то ни стало. Путь к этому, по их представлениям, был один: полная очистка, стерилизация территории. Рабы или соседи были не нужны. Людям не оставалось никакого пути отхода. И вполне понятно, что те, кто успевал спуститься в немногочисленные "темпо", устремлялись в прошлое...

Кто-то брался за дело сгоряча, шёл с Кортесом и Карраско, то ли тупо мстя, то ли пытаясь стереть саму память о злосчастных майя, кто-то пытался вмешиваться в ещё более ранние события - непрофессионально, грубо, самоубийственно.

Но в конце концов многие темпомигранты нашли друг друга, объединились - не без труда и не без трений - и стали размышлять о том, что можно в такой ситуации сделать.

Опыта темпоопераций ни у кого не было, теория тоже не была разработана (из теоретиков не спасся никто), приходилось всё делать наугад и учиться на ошибках...

Так, очень скоро стало известно, что напрашивающееся прямое вмешательство невозможно: прошлое (Мексика, четвёртый век нашей эры), приняв в себя группу пришельцев из будущего, преобразовалось в некий сверхустойчивый хронотопический конгломерат; что-то похожее происходит с перенасыщенным раствором, в который попадает кристаллик соли. Прошло два века, и конгломерат этот оказался секвестрирован, исторгнут из общего временного потока, - и образовал отдельную изолированную реальность, движущуюся не параллельно оси времени, а по сложной кривой, описываемой так называемым "малым уравнением Безумного Шляпника". Было ещё и "большое уравнение"... Соприкосновение пересечение мировых линий - прежней и вновь образованной - как раз и пришлось на ту рождественскую ночь.

Так вот, вмешательства в возникшую реальность оказались невозможны: любая попытка изменить даже третьестепенную причинно-следственную связь приводила к немедленной гибели покушавшегося от будто бы естественных, природных причин. Удар молнии, укус змеи... Обойти же эту реальность со стороны прошлого удалось легко, но результата не дало: просто образовалась ещё одна сверхустойчивая реальность, в которой американский континент был безлюден (если не считать алеутов и эскимосов: чумные крысы не смогли углубиться так далеко на север) до самого прибытия европейцев. Реальность эта также отправилась в самостоятельное плавание, и пересечение её с основной осью времени ожидалось в конце третьего тысячелетия. Однако на решение этой проблемы решено было покамест не отвлекаться...

Окутанный мягким журчанием речи, я одновременно парил, невесомый - и лежал горячим свинцовым бруском, прижатый волглым одеялом к твёрдой койке. Был свет, но этот свет лишь заслонял собой темноту. В темноте же происходило что-то по-настоящему важное...

...Наконец, пришли к общему мнению: клин следует выбивать клином. А не иголкой. Правда, относительно природы клина возникли - и продолжаются - разногласия.

Первый мир (так стали называть родную погибшую реальность темпомигранты) оказался беззащитен перед вторжением вследствие своего полнейшего благополучия и высочайшей стабильности. Семь мировых держав: Британская и Российская империи, Китай, Япония, Южноафриканская конфедерация, Франко-Германский альянс, Американские Соединённые Штаты - составляли политическую и экономическую основу мира, и казалось, ничто не в состоянии этот мир поколебать, а тем более разрушить. Структура эта зародилась в начале двадцатого века, когда Великие державы - их было ещё пять - договорились о разделе сфер влияния, заключили Ватиканский пакт о вечном мире и приступили к сокращению армий и флотов. Не всё шло гладко, но через каких-то тридцать лет эпоха войн стала казаться далёким прошлым, неким трудным детством человечества. Восемьдесят лет длился подлинный Золотой век. И вдруг - всё рухнуло...

Стало ясно: Первый мир должен уметь защищаться.

Слава Богу, у мигрантов хватило благоразумия (продиктованного богатейшим негативным опытом) не рубить сплеча. Благо, устройство "темпо" позволяло иметь для опытов и размышлений времени столько, сколько необходимо.

Базу темпомигранты развернули в девятом тысячелетии до нашей эры на острове Ньюфаундленд, тогда ещё вовсе не "фаунд". И приступили ко всяческим изысканиям.

Там и появилось "большое уравнение Безумного Шляпника", описывающее существование малых полуфантомных реальностей, которые, если можно так выразиться, изнутри выглядят гораздо большими, чем снаружи. Эти фрагментики реальности, которые их обитатели воспринимают как большой полноценный единственный мир, оказались идеальными полигонами для отработки неких будущих действий по спасению Первого мира.

Вскоре стало ясно: создать цивилизацию из воинственных, ежесекундно готовых к отпору государств легко, но неизбежные между ними войны истощают экономику, и человечество оказывается всё равно неспособным отразить вторжение, хотя уже по другим причинам. Да и цивилизация эта в чисто культурном отношении получается настолько нищей и уродливой, что мир майя, мир жестокости и чести, смерти и презрения к смерти - выглядит, ей-ей, предпочтительнее.

И начались долгие поиски промежуточных вариантов...

Десятки малых реальностей были созданы за это время, десятки лабораторных лабиринтов, населённых ничего не подозревающими людьми. Их было не так уж много, этих людей: не более миллиона в каждом мире. Но они успешно убеждали себя и других, что их по-прежнему несколько миллиардов. Их миры были тесны и бедны, но воспринимались людьми в прежней яркости, полноте, многообразии и величии. Редко кому удавалось увидеть свой мир таким, каков он есть на самом деле...

Цель всего этого грандиозного эксперимента была следующая: выработать такую схему последовательных изменений Первого мира, при которой боеготовность его на момент соприкосновения с майя будет максимальной, а культурные потери при создании этой боеготовности - хотя бы приемлемыми. Отрабатывалась также сама методика внесения изменений.

Преобразования в некоторых малых мирах были признаны неудачными и бесперспективными. В некоторых же, напротив - весьма многообещающими.

В частности, в нашем...

Год 1991. Игорь

11.06. 02 час.

Турбаза "Тушино-Центр"

 - И что бы вы без меня делали? - гордо сказал Панин, входя. В руках у него была картонная коробка, из которой высовывались красные головки бутылок. - Как раз по штучке в ручки.

 - Мозель? - недоверчиво вытянул шею Гера. - Где взял?

 - И вовсе не мозель. Токай. А где взял... где взял... если всё рассказывать, то как раз до утра хватит. Поэтому - давайте просто тяпнем за любовь.

 Девочки, которых всё тот же Панин подцепил в аллеях, Оксана и Грета, зааплодировали. Гера, как обладатель самой точной руки, руки минёра, стал разливать по стаканам. Потом Командор взялся сказать тост.

 - Милые дамы и уважаемые господа! Либен дамен унд вертер геррен! Шановни панове! Генацвале! Только что на наших глазах человек совершил поступок, достойный героя античных времён: в этом переполненном людьми Вавилоне, в этой обители кошмаров, где по наступлении темноты спрос начинает резко превышать предложение и в ночном воздухе повисает вполне уловимый аромат совдепии, - он добыл, урвал, оттяпал у судьбы чудесный напиток, дар благословенной Паннонии, и принёс его сюда, нам, для нашего наслаждения, хотя вполне мог бы выпить всё это сам, мы знаем его способности. Но - принёс. Что подвигло его на это? - спросил бы недоумённо какой-нибудь законопослушный гражданин республики Иудея. И был бы в корне не прав со своим вопросом, ибо мы-то с вами знаем заведомо правильный ответ: им двигал исконный арийский коллективизм, то есть такое умоположение и миросозерцание, при котором невозможен иной образ действия, как тот, что отражён в древней русско-арийской пословице: сам погибай, а товарища выручай. Отдать другу утром последнюю банку пива - кто на это способен? Вижу ответ ваш на ваших лицах. И потому на землях, заселённых арийцами, которые волей богов и кознями врагов оказались разбитыми на многочисленные племена и народности, часто и без нужды враждующие между собой, - на этих землях возник Интернационал. Мы помним Первый Интернационал, Второй Интернационал, Третий Интернационал, который позже стал именоваться Коминтерном, и, кажется, Четвёртый Интернационал... Но беда всех деятелей всех Интернационалов заключалась в том, что, зря в корень, корня-то они и не замечали - очевидно, в силу благоприобретённой застенчивости. Это блестяще доказал великий Фрейд, который, хотя и не принадлежал к арийской нации, понимал в людях всё. Он понимал и подымал свой голос, вопия, что главной движущей силой истории является не борьба классов, не национальные претензии и не масонская возня, а сексуальная неудовлетворённость. Именно она заставляет миллионы мужчин сбиваться в армии, брать в руки винтовки, которые представляют собой действующие фаллические символы, захватывать чужие города и делать с побеждёнными женщинами то, что они не решались делать с собственными жёнами. Вот в чем корень бед, и поэтому миротворческая, пацифизирующая роль женщин должна заключаться в том, чтобы, пропуская через себя - заземляя на себя, если хотите, - сексуальную энергию мужчин, не допускать использования её в военных целях. Поэтому я предлагаю прямо здесь и сейчас, не откладывая дела в долгий ящик, учредить Пятый Интернационал и назвать его Сексинтерном...

 - Тогда уж сразу Шестой, - предложил я.

 - Гениальная мысль! - восхитился Командор. - Сексинтерн - Шестой Интернационал! Оставим номер пятый каким-нибудь политическим пигмеям, которых так много развелось на наших просторах в наше беспокойное время. Итак, мы, представители двух, а в ближайшей перспективе трёх или даже четырёх держав, представители... так... русского, немецкого, грузинского, украинского и польского народов, провозглашаем свободу и равенство полов и наций в выборе партнёров - во-первых, ограничение зон боевых действий и межнациональных столкновений пределами постелей, - во-вторых...

 - Тихо! - выдохнула княжна.

 Командор замолк, а остальные перестали дышать. А-а-а, помогите же кто-нибудь! - донёсся голос снаружи. Гера, останься, велел я. Помогите, сволочи-и-и!!! Кричала женщина, молодая и, кажется, пьяная. У Командора действительно был инфракрасный глаз: мы с Паниным ещё стояли, озираясь и стараясь хоть что-то увидеть после яркого света, а он уже бежал, и я слышал его голос: что, что случилось? Он там, с ножом, он заперся! Где? Кто заперся? Мы с ним были, а потом он схватил нож, я успела, а Верка с Олей там остались... Девочка была в куцем халатике и вся дрожала. Там, там, вот этот дом... Окно, выходящее на аллею, было занавешено, за шторой горел свет. Серёга, под окно! Руки в замок! Командор пошёл первым: разбежался, оттолкнулся ногой от "замка" Панина и, переворачиваясь так, чтобы выбить стекло спиной, влетел в окно. Я рванул следом. Панин бросал сильно, как катапульта, я приземлился посередине комнаты и чуть не упал, поскользнувшись на чём-то жидком, позади Командор выпутывался из штор, а передо мной, в углу, сжавшись, как рысь, готовился прыгнуть огромный голый парень... прыгнул с места, головой и руками вперёд, в левой руке нож. Я сместился вправо, блокировал опасную руку и ударил ногой в корпус, он отлетел к стене и тут же как резиновый, вскочил на ноги. По идее, он должен был остаться лежать, потому что у него сломано три или четыре ребра плюс неизбежный висцеральный шок, но он вскочил - а это значит, что он под хинком. Да, под хинком - термоядерная эрекция... это плохо, отключить его не удастся, придётся просто грубо ломать. Он опять прыгнул, и теперь я, нацелившись на руку с ножом, вцепился в неё, грохнулся на пол, но нож отобрал, а предплечье сломал. Другой рукой он лез мне в лицо - эту руку я завернул ему за спину и вывихнул сначала в локте, потом в плече. Подоспел выпутавшийся из сетей Командор, мы связали парня проводом от настольной лампы. Глаза его смотрели только прямо, на губах пузырилась жёлтая пена. Хинк, сказал Командор. Ага. Слушай, ты весь в крови... Ты тоже. Я провёл рукой по щеке - щека была липкая. Что за... Пол был залит кровью. Игорь, хрипло сказал Командор, смотри сюда. Возле кровати с измятыми, скомканными простынями под ковриком лежало что-то длинное, Командор приподнял край, я посмотрел и отвернулся. На подоконнике на коленях стоял Панин. Позвони в полицию, сказал я ему. Уже позвонили... слушай, а где третья? Кто третья? Третья девочка. Их же три было. Чёрт, точно... Я огляделся, вышел на веранду. Проверил двери. Дверь в душевую была заперта изнутри. Эй, откройте, сказал я, полиция! Молчание. Откройте, уже всё в порядке. Молчание, шорох. Ладно, плевать, сама девица была мне неинтересна, главное, что она жива и что она здесь, - я повернулся, чтобы уйти, и тут дверь будто взорвалась. Я еле успел перехватить руку - страшные скрюченные пальцы, - но вторая рука вцепилась мне в щёку, глубоко вонзились ногти, и я чудом спас глаз, но наконец завернул этой гарпии локти за спину и, с огромным напряжением удерживал их так - она билась, как дикий зверь, - стал наклонять, сгибать её вперёд, чтобы уберечь лицо от ударов её головы - и тут ей сразу - хинк! - страшно захотелось, она прогнула спину и стала втираться в меня задницей: на, на меня, стонала она, ну, где же ты?.. Командор, помоги, крикнул я. Вдвоём мы её кое-как скрутили. Козлы вонючие, орала она, друг дружку дерёте, а на бабу у вас и не встанет! Подъехала полиция, сразу три машины. Теперь надолго, сказал Командор, ребята основательные...

 - Криминальная полиция, лейтенант Шмидт, - подошёл к нам офицер. За спиной его белой тенью моталась позвавшая нас девочка; кто-то сердобольный одолжил ей купальный халат. - Что тут произошло?

 - Собственной персоной, - пробормотал я, не в силах одолеть дурацкую усмешку. - С флота вы ушли?

 - Простите?..

 - Нет, это я так, болтаю... Вот, лейтенант, утихомиривали этого парня. Она нас позвала...

 - Подробнее, пожалуйста. Вот сюда, в микрофон...

 Комната наполнялась полицейскими - в форме и в штатском. Засверкали вспышки. Кто-то откинул коврик, я не успел отвернуться. Длинная тонкая девочка, очень молоденькая, с короткой стрижкой. Лицо изрезано всё, нос висит на лоскутке кожи, голова откинута, и зияет огромная, от уха до уха, рана на горле. Отрезана грудь, и великое множество колотых ран: на груди, на животе, на бёдрах. И страшно, клочьями, изрезаны ладони - хваталась за нож... Красный свет вдруг стал нестерпимо ярким, меня повело вбок. Сейчас, сказал я. Ощупью дошёл до туалета - вырвало. Перебрался в душ, стал пить воду, потом сунул голову под кран. В глазах плыли лиловые круги. Лейтенант Шмидт ждал. Давайте выйдем на воздух, сказал я, я тут не могу больше, я тут сдохну... Что-то творилось со мной, и надо бы было пойти и отлежаться, но вот - полиция...

 Девочка Тамара, которая тоже увидела всё это, лежала в обмороке, и над ней хлопотал полицейский врач. Потом он вколол ей что-то и сказал, что пусть полчасика полежит, а там можно будет с ней побеседовать. Ладно... Пока что я рассказывал лейтенанту Шмидту всё, что знал, видел и делал. И вы побежали на помощь, зная, что преступник вооружён? - усомнился он. А что оставалось делать? В конце концов, учили же нас чему-то. А в каких вы войсках служили? В егерских. И давно? Шесть лет, как списали... вру, семь. И не разучились с тех пор? Разучился? А вы знаете, какая у нас система переподготовки? Нет... слышал кое-что, но... У нас один месяц в год и один день в месяц - сборы. Так что разучиться довольно трудно. Разумно, похвалил он, разумно. А правда, что ваши резервисты всё оружие держат в доме? Правда, сказал я, автомат, патроны, гранаты - в опечатанном ящике. После шестьдесят шестого года ввели такой порядок. Значит, ваше правительство доверяет народу, задумчиво сказал он. Иногда доверяет, согласился я. А скорее - просто платит за верность. Каждый резервист получает избирательный коэффициент "3" - его голос считается за три голоса простого штатского избирателя. Интересно, я и не знал, сказал лейтенант. Наверное, это разумно... - он задумался. А вот и девочка наша очнулась... Глаза у девочки были слегка остекленевшие, а голосок слишком ровный. Она с подругой, той самой Веркой, которую... вот... они приехали из Вятки на бек-фестиваль, должен был проходить в Лужниках, но их всех оттуда погнали, и теперь непонятно что будет, и вчера познакомились с Лавриком и Олей, пошли к ним слушать музыку и вообще, и Лаврик сказал, что мы ему нравимся, а Оля сказала, что он такой, что одной женщины ему всегда мало, и они остались, и сначала всё было очень мило, а потом стали пить из бутылки, прямо из горлышка, что-то очень горькое, она так и не смогла это проглотить, а те напились и стали сходить с ума, делали такое, что и сказать невозможно, а потом стало просто страшно, они царапались, резались и сосали друг у дружки кровь, она хотела убежать, а её не пускали, но потом она всё-таки убежала...

11.06. Около 7 час.

Турбаза "Тушино-Центр"

 Я открыл и тотчас же закрыл глаза: княжна стояла на коленях в углу перед крошечным образком, из тех, что носят на шее, и шептала что-то, задыхаясь от этого шёпота. Мне нельзя было видеть это. Никому нельзя было этого видеть. Вряд ли я проспал больше часа, но тело затекло, брючный ремень глубоко врезался в кожу. Изо всех сил я старался не шелохнуться, не сменить дыхания. Безумная ночь. Самая безумная из всех безумных ночей...

Мы вернулись, и Командор объявил, что по случаю славной победы над случайным противником пленарное заседание Сексинтерна прерывается для работы по секциям и что, согласно духу и букве Манифеста, провозгласившего равенство полов в выборе партнёров, сегодня такое право предоставляется женскому полу, и княжна тут же подошла ко мне, подала руку и посмотрела в глаза - так глубоко, что заныло несуществующее сердце. Только ничего не говорите, прошептала она, когда мы остались одни и я запер дверь, ничего... ничего... Мы стояли в полной темноте, взявшись за руки, и молчали. Что-то творилось... зачем, прошептала она, зачем, зачем всё так, для чего? Кто-то играет нами... Я не плачу, говорила она, когда я пытался вытереть её слезы, я не плачу, не плачу, не плачу. Мы сидели рядом, я обнимал её за плечи, а потом оказалось, что лучше лечь, и мы легли, и я продолжал обнимать её - просто чтобы было теплее и уютнее, и спокойнее, и надёжнее, а она говорила не умолкая, что-то давнее, тёмное, тяжёлое изливалось из неё, как в школе учитель немецкого высмеивал её акцент, он не смел наказывать её, как детей простых фамилий, но тем гнуснее были его насмешки, и как арестовали отца, вывесившего на доме национальный флаг с траурной лентой на Пятое марта, и какой ужас был в Телави: женщины вставали в цепи перед танками, они думали, что танки не пойдут по живым, а танки пошли, там погиб её жених, бросился на танк с канистрой бензина и с факелом и сгорел вместе с танком, а сама она там впервые убила человека, солдата-немца: дала затащить себя в тёмный подъезд и застрелила из револьвера, из старенького, оставшегося после отца, нагана, потом у них организовалась группа: она и ещё одна девушка-армянка заманивали солдат и офицеров на квартиру, а парень, прятавшийся там, душил их тонким тросиком, так они убили одиннадцать человек и провалились на двенадцатом, видимо, их уже давно ловили и этот двенадцатый был подсадным, и тогда только чудо спасло её: она спряталась за створкой двери чёрного хода, и её не заметили... её друзья отстреливались, а она стояла, безоружная, и ничем не могла им помочь. Потом она познакомилась с Грифом, и Гриф сделал её настоящим бойцом.

 Я что-то говорил в ответ, а потом неожиданно стал читать Лермонтова, оказывается, я ещё многое помнил: Кавказ! далёкая страна! Жилище вольности простой! И ты несчастьями полна и окровавлена войной!.. - ...И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови... - ...И Божья благодать сошла на Грузию! она цвела С тех пор в тени своих садов, Не опасаяся врагов, за гранью дружеских штыков... - а это прочла она, прочла и заплакала опять, одиночество, вы понимаете, такое вселенское одиночество, а казалось, что - братья! Тогда и было так, наверняка так и было, но так давно, так давно, с тех пор всё поменялось, всё изменилось, и уже не братья, уже каждый сам по себе, и - одиночество... Наш народ совершенно одинок в этом мире, непостижимо одинок, этого нельзя понять, нельзя объяснить, и только иногда, почувствовав, находишь слова, но эти слова не переводятся на другие языки. Душа народа не переводится, и не переводится боль души, и одиночество, и разочарование в тех, кто называл себя братом, а делался хозяином... или вёл себя, как хозяин... Девочка, говорил я, да разве же в этом проклятом мире есть хоть один народ, который был бы счастлив? Который был бы не обижен? Русские - разрезанные по живому, натасканные друг на друга, и ещё неизвестно, что будет вот-вот? Немцы, которым вдруг забыли всё хорошее и припомнили всё плохое, которых проклинают на каждом углу и скоро начнут резать за то только, что немцы? Или поляки, извечные анархисты, которым любая власть хуже рвотного? Или армяне, которых уже почти не осталось? Французы, вспомнившие, что были когда-то великой державой? Евреи, со всего света свезённые на несчастный пятачок земли - фактически, в огромное гетто? А чем им хуже, чем нам? спросила княжна. Я знаю, они недовольны, но - чем им хуже? Своё государство со своими законами, свой дом... не улей и не небоскрёб... За гранью дружеских штыков, напомнил я. Ах, это... - она отмахнулась. А что, Грузия была бы довольна таким же статусом, как у Иудеи? Как у Иудеи, у государств Турана?.. Довольна? - переспросила княжна. Довольна... какое нелепое слово... Впрочем - да. Для начала. Тогда - да здравствует Грузия! - провозгласил я. Я так давно не плакала, сказала она, вытирая слёзы, я думала, что разучилась, и вдруг - такое наводнение... Мы случайно сведены судьбою, Мы себя нашли один в другом, И душа сдружилася с душою, Хоть пути не кончить им вдвоём!.. Я рождн, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей... - я читал и читал, передо мной раскрывались листы книг, я не подозревал, что помню так много: По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел; И месяц, и звёзды, и тучи толпой Внимали той песне святой... Он душу младую в объятиях нёс Для мира печали и слёз; И звук его песни в душе молодой Остался - без слов, но живой. И долго на свете томилась она, Желанием чудным полна; И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли... Наверное, так оно и есть, шептала княжна, наверное... я чувствую иногда, что такое было со мной... а вы? Не знаю, сказал я, если и было, то я чересчур хорошо научился не помнить этого. Зачем?! Не знаю... казалось, будет легче. Только казалось? Мне не с чем сравнивать... с собой - другим, каким был раньше? Или мог бы быть... Есть другие миры, убеждала меня княжна, и в них живём мы же - но иные, настоящие, чистые, - но для того, чтобы эти миры сохранились, мы здесь должны быть такими, какие мы есть сейчас... непонятно? Нет, всё понятно, всё очень понятно, как мне хотелось бы, чтобы всё было именно так! Всё и есть именно так, мы выкупаем здесь их безмятежность там... Наверное, я тоже буду в это верить, сказал я, это очень здорово, это как раз то, во что я поверить способен. А в Бога? Нет, сказал я, не хочу... у меня слишком много претензий к нему. Я верю, сказала княжна, верю в Бога-творца, который бессильно смотрит на мир, созданный им когда-то, и в Христа, сына человеческого, однажды собравшего на себя все грехи мира и унёсшего их Господу... рассказать, что там было на самом деле? Вы знаете это? - удивился я. - Откуда? Просто знаю... просто поняла, как это было... как должно было быть, чтобы получилось то, что получилось... Рассказать? Да, сказал я. Иисус вовсе не был божьим сыном, сказала княжна. Он был нормальным мальчиком в большой семье плотника. Ему и самому предстояло стать плотником... времена были смутные, семья бежала в Египет, вернулась... Иосиф работал, Иисус помогал ему, он уже многое умел, он был способным мальчиком... так бы всё и шло, но умер Август, а в провинции было неспокойно, и однажды несколько еврейских мальчиков напали на римский патруль и убили солдата. Их тут же схватили, а может быть, схватили других - какая разница? По закону их должны были передать местным властям, а те - осудить на смерть, на побивание камнями. Но слишком неспокойно было в провинции, и комендант сделал вид, что не слишком силён в тонкостях законов... На территории гарнизона действовали законы Рима. Комендант послал за плотником, привели плотника с подмастерьем, и комендант - сам или через кого-то из подчинённых - велел им изготовить по чертежам три креста для распятия. Им дали дерево и инструмент... а может быть, инструмент они принесли с собой... Римский крест для распятия, изготовленный по всем правилам, не так уж прост: там и блок для поднятия перекладины, к которой приколачивают руки, там и специальный колышек, на котором распятый как бы сидит - потому что иначе, виси он только на руках, дыхание остановится через три-четыре часа - слишком быстро, по мнению римлян... Плотники сделали то, что от них требовалось. Комендант посмотрел, остался доволен и велел хорошо заплатить за работу: по десять серебряных тетрадрахм за крест. Мальчиков распяли. Они мучились несколько суток - как и положено по римской процедуре казни... Иисусу было четырнадцать лет. Он рос - и вдруг обнаружил, что случай этот растёт вместе с ним. Проходили годы, а из памяти ничего не стиралось. Хуже того: стиралось всё остальное, а это - занимало освободившееся место. Иисус не мог больше смотреть на плотницкий инструмент. Братья и сестры раздражали его. Мать казалась мелочной мещанкой. Отец - чуть ли не преступником. Стоило побыть немного в тишине, и в ушах возникал тот звук, что исходил от распятых мальчиков и который мог бы быть стоном, если бы у них оставались силы стонать. Он пытался пировать с друзьями - это было ещё тяжелее. Он просил совета у раввинов - они не понимали его. Тогда он уходил в пустыню - специально, чтобы слушать этот звук. Он понял в пустыне, что Бог избрал этот способ, чтобы говорить с ним. И понял, чтО именно он должен делать... потому что - и это он тоже понял в пустыне - каждый из живущих отвечает за всё. За всё, что происходит в этом мире. Да, он должен собрать у людей их грехи, предстать перед Богом и сказать: Боже, мы ведь не просили Тебя создавать нас, Ты сделал это по собственной прихоти, так почему же теперь Ты отвращаешь лицо своё от нас? Мы - образ Твой и подобие, значит, наши грехи - это и Твои грехи, и Ты, когда смотришь в нас, смотришься в зеркало; так на, возьми себе грехи наши, ибо люди виноваты лишь в том, что пришли в этот мир такими, какими Ты сотворил их. И Иисус ходил и проповедовал среди людей самых низких, среди бродяг, мытарей и блудниц, чтобы собрать на себя их грехи, и многие ходили с ним, и среди всех - его двоюродный брат Иуда и Симон по прозвищу Пётр, то есть Камень. Помните, что все вы есть образ и подобие Божие, говорил Иисус, так будьте же достойны того: прощайте врагов ваших, не противьтесь насилию, ибо волос не упадёт с головы без воли Божьей, и не блудите даже в помыслах ваших... Так он шёл, приближаясь к Иерусалиму, где и должен был завершиться путь его. Была Пасха, день освобождения из египетского плена, день, когда следовало ждать нового мессию. И тогда Иисус открыл свой страшный план тем, кому верил, как самому себе: Иуде и Петру. Ему долго пришлось убеждать их и доказывать, что без этого последнего, смертного шага всё прочее - напрасно. Наконец, он их убедил. Иуда пошёл и донёс на него, что он называет себя царем иудейским, а Пётр свидетельствовал о том перед судом синедриона, потому что по закону никто не может быть обвинён, если против него не будет двух свидетелей. Остальное известно. Иисус взошёл на крест и принял ту смерть, которой желал, Иуда отправился вслед за ним, а Пётр сумел избежать подозрений и проповедовал именем Иисуса ещё много лет... Бог принял искупительную жертву Иисуса, назвал его своим приёмным сыном и пообещал - потом, когда в мире всё придёт к концу, - разобраться с каждым в отдельности и каждому воздать по делам и вере его. Пока же, сказал Бог, вмешательство нежелательно, потому что каждый случай проявления божественной воли лишь усугубляет страдания людей, и с этим уже ничего поделать нельзя, такова структура этого мира; а потом Иисус - если у него сохранится это желание - может создать свой новый и прекрасный мир, такой, каким он его себе представляет. Бог поможет ему в этом деле...

 Гордая история, сказал я. Да, так оно и было... Так оно и было, подтвердила княжна... я вздохнул, гордая история... Не было никакой ночи, вечерние сумерки, утренние сумерки, и ничего между ними, солнце, сказала княжна, солнце, оранжевый лучик косо пополз по стене... новый день, девочка, новый день... ещё один день, подаренный нам для наших злодейств... Спасибо, сказала княжна. Помилуйте, за что? За то, что не стали меня... Соблазнять? - догадался я. Да, сказала она, вам ведь хотелось? Ещё бы. Мне тоже, сказала она. Только почему-то нельзя было, вы чувствовали? Да. Всё это странно и непонятно... А разве есть что-нибудь не странное и понятное? - спросила она. Пожалуй, нет. Орали вороны.

Немыслимое воинство "московских соловьёв", серых ворон, встречало возвращение светила. Что-то зловещее, сказала княжна. Да, согласился я, к этим птицам подошёл бы набатный звон и зарево во всё небо. И летящие чёрные хлопья бумажного пепла, сказала княжна. Видели? Да. Видела. Видела... Зачем вам всё это? - спросил я. Не знаю, сказала она, почему-то не получается по-другому... можно, я повернусь чуть-чуть? Мы так долго лежали неподвижно, что перестали чувствовать свои тела. Она отстранилась слегка, повернулась на спину, лицом вверх. На щеке отпечатался уголок воротника моей рубахи. Наверное, в этот миг я и уснул. Проснулся, испытывая боль от врезавшегося в тело ремня - и острое, пронзительное чувство то ли непоправимой ошибки, то ли огромной утраты - одно чувство, без предмета его; это было так сильно и внезапно, что жаром охватило лицо и руки - и сердце, замерев, забилось сразу в третьем режиме. Я лежал, не шевелясь, не меняя ритма дыхания, но воздух надо мной дрожал, как над горячей крышей...

12.06. 10 час. 30 мин.

Черемисовская, 40. Фирма "ЮП"

 - Ты как адмирал Нельсон, - сказал я. - Главное - ввязаться в схватку, а там - Бог поможет Англии.

 - Кац-Нельсон, - поправил меня Командор. - Да, прадедушка Хаим был бы таки доволен этим сравнением, нет?

 Прадедушку Хаима Командор выдумал. Он чернявый - так что, может быть, и течёт в нём еврейская кровь. А может быть, армянская. Или ассирийская. Он сирота - как почти все актёры "Трио". Он даже не знает, откуда взялась в метрике эта его фамилия: Резанов. Крупицыны вот знают... Похоже, поэтому в нём просыпается время от времени национальная озабоченность.

 А может, он и впрямь потомок того самого командора Резанова, врага и соратника Крузенштерна?..

 Интересно, что Командор уверен, будто привлечение в "Трио" сирот объясняется только экономикой: не надо потом платить пенсий. Я пытался рассказывать ему об янычарах, но он не очень-то слушал.

 Панин потряс сигаретной пачкой, порвал её, заглянул внутрь, потом вопросительно обвёл глазами нас; я отдал ему свою. Панин закурил и откинулся на спинку стула. Стул угрожающе заскрипел.

 - По-моему, Пан, - сказал Панин, скося глаза на сигаретный огонёк, - ты сам отворачиваешься от своих же правил. Необходимый минимум информации мы имеем, - он кивнул подбородком на стопку личных карточек, - а всё остальное - это праздное любопытство.

 Я курил и смотрел на них обоих. Конечно, они были правы. И по форме, и по существу. Нам нужно сорвать покушение, обеспечить безопасность четвёрки - всё прочее не наше собачье дело. Но, но, но... что-то не давало покоя.

 Эти триста миллионов в сейфах "КАПРИКО", о которых сообщил Феликс? М-м... а что мне до них?

 - Где у нас карта? - спросил я.

 Панин подал карту.

 Так... Здесь найдена псевдобомба... здесь и здесь - ещё две квартиры, снятые "пятимартовцами"... Это - посольство Союза Наций, это - Сибири. Это - "КАПРИКО" со своими сейфами... Не может же быть случайным то, что все они расположены на пятачке диаметром полтора километра?

 - Сколько могут весить эти триста миллионов наличных? - спросил я Командора.

 - Тонны две, - сразу же ответил Командор. - Крупными купюрами, разумеется.

 - Крупными... крупными... конечно, крупными! О, чёрт! Парни, я всё понял. Смотрите сюда: завтра кто-то звонит в гепо, в бургомистрат неважно - и говорит, что в окрестностях сибирского посольства установлена атомная мина. Что делают власти? Эвакуируют население и ищут мину. Находят. Прежде чем всех не эвакуируют, за обезвреживание сапёры не принимаются. Так? За это время - сколько пройдёт? Час, два, три? - можно вскрыть десяток сейфов. Что дальше? Надо вывезти - две тонны бумажек. Как? Ясно - повязать сапёров и в их форме, на их машине, при мигалках, при полицейских мотоциклистах... понятно. Но это ещё не всё! Встреча четвёрки назначена на полдень. Утром они слетятся... ладно. Если в городе будет объявлена атомная тревога, их же спустят в бомбоубежище - а как раз под Иглой проходит туннель Внешнего кольца метро... и вот здесь он тоже проходит! - я ткнул пальцем в то место Лосиноостровского парка, где густыми штрихами отмечены были челночные рейсы легковушек.

 - Внешнее же кольцо затоплено, - сказал Панин.

 - Ну и что? Если заряд от мины есть...

 - Ребята, - сказал Командор, - а ведь может оказаться, что мы опоздаем...

- Да, - сказал Панин. - Тем более - надо убирать всех сегодня.

 - Я думаю так же, - сказал Командор. - Времени уже нет. И потом не забывай - на нас в любую секунду может наткнуться гепо. И тогда вообще всё.

 - Анекдот про обезьяну помнишь? - спросил Панин.

 - Про шкурку банана?

 - Нет. "Не надо думать, надо трясти".

 - И впрямь про нас.

 - Про нас.

 Я разворошил стопку карточек. За сутки она пополнилась ещё четырьмя выявленными террористами. Фотография грузового фургона, взятого ими в прокате. Фургон второй день стоит на охраняемой стоянке в трёх километрах от Иглы. Впрочем, дальность боя сташестидесятимиллиметрового миномёта, состоящего на вооружении Русского территориального корпуса и используемого, в числе прочего, для стрельбы атомными минами, составляет семь с половиной километров... Ладно, грузовик можно просто сжечь. Банальной бутылкой с бензином - Командор бросает их на восемьдесят метров. А вот всех этих ребят придётся убирать голыми руками... или почти голыми.

- Слушай, - сказал Панин, - а может, всё не так? Возьмём этот муляж бомбы... Нодар звонит на квартиру, ему не отвечают, он звонит ещё, потом посылает туда Иосифа. Иосиф видит, что нет ни бомбы, ни парня. Возвращается к Нодару, вместе они звонят в разные места, наконец, в кассы, и узнают, что этот парень взял билет в Бейрут. Но в аэропорт, чтобы узнать, улетел ли он, они уже не звонят. Что, уверены, что улетел? А по-моему, наоборот: они знают, что на дорогах радиационный контроль, а мина светит - и не проскочить... То есть они сами не подозревают, что мина свинцовая...

- Думаешь, если бы они знали об этом, то позвонили бы в порт?

 - Думаю, да.

 - То есть - кто-то их с этой миной надул?

 - Скорее всего, так.

 - Интересный оборот... японские болваны... да.

 - Чуешь, чем пахнет?

 - Надувными танками пахнет... Но всё равно - нам надо доделывать дело.

 - Придётся.

 - Придётся, Серёжа... А мне придётся постоять в сторонке и подождать, пока вы там ковыряетесь.

 - Не самая худшая участь.

 - Да. Ладно, тогда я съезжу сейчас в Лосиный Остров, посмотрю там на месте, что и как. Оттуда вернусь на турбазу, отпущу Крупицыных. Ну, а вы можете начинать.

- Как Яков скажет, - усмехнулся Командор. - Он теперь главный...

 В подвале Гера возился с правой передней дверью нашего "зоннабенда". Мы потому так любим "зоннабенд", что в нём огромное количество мест, где можно устраивать тайники - причём такие тайники, что без автогена не доберёшься - если не знать, как они открываются. В каждой дверце, например, можно спрятать по паре пистолетов, при этом даже заводские пломбы останутся на месте. Достать же пистолет можно секунд за пятнадцать. Я перекинулся с Герой парой слов, взял большую канистру с "лешачьим бензином" - жидкой взрывчаткой очень неплохой мощности, по запаху и консистенции действительно почти неотличимой от бензина, - и взрыватель к ней. Яков сидел в своей конуре.

 - Ну, как? - спросил я. - Скоро?

 - Уже почти всё. Шлифую. А что, надо быстро?

- Нормально, Яков. Не суетись. Времени у нас вагон - делай хорошо.

Времени у нас, на самом деле, почти не оставалось, но на этой работе его экономить не следовало: Яков синтезировал голоса Нодара, Иосифа и княжны. Примерно такую фразу: "Молчи и ни о чём не спрашивай. Выходи из дома, тебя ждёт машина. Делай всё, что тебе скажут..." Что-то в этом духе. Командор у нас большой спец по убедительным текстам. От того, как убедительно получится это после перевода и обработки на раухере Якова, зависит наш успех - а также целостность шкур и Командора, и всех остальных...

 - Где там у нас Валечка? - громко позвал я.

 - Ту-ут... - тоненький голосок из-за штабеля коробок.

 - Минута на сборы. Форма одежды охотничья...

Год 2002. Михаил

27.04. 01 час 30 мин.

Константинополь, район Золотых Ворот

Мы взобрались на городскую стену: двое журналистов, я никак не мог запомнить их имена, Зойка, Тина и я. Остальные где-то зацепились. На стене было тихо и безлюдно. Прохлада всё не наступала, воздух был тяжёл и давил на грудь. Городские огни не собирались гаснуть, веселье только-только вступало в самый разгар. Мне хотелось покоя. Я отошёл на несколько шагов и потерял всех из виду.

Была та стадия опьянения, когда всё воспринимаешь чересчур обострённо. Чужое слово, отсутствие слов, нечаянный взгляд... Собственно, стадии при таком режиме пития легко сбиваются, и трудно бывает контролировать себя. Слава Богу, я не из тех, кто во хмелю буен или слезлив. Сейчас мне просто нужен был глоточек-другой, чтобы не впасть в минор. Но бутылка с коньяком осталась у журналистов, а меня вдруг заклинило: я не знал, как к ним обратиться. Они же называли свои имена...

Неразрешимая проблема. Ещё одна неразрешимая проблема.

Я обхватил железный поручень ограды, сжал пальцы - будто мышечное усилие могло просветлить память. Ни черта, конечно, не получилось. Подошла Тина и встала рядом. Тёмный силуэт на фоне светящегося неба над городом.

- Как здесь красиво.

- Да. Вам, наверное, скучно быть трезвой? - Тина, по моим наблюдениям, не выпила и глотка.

- Нет. Мне хорошо. Я люблю, когда весело.

- Когда столько людей веселятся, заражаешься.

- Скорее, заряжаешься.

- Можно сказать и так. И всё равно... - я замолчал. Не моё дело. Не пьёт человек - и пусть его не пьёт. В смысле: её. - Вас не затруднит добыть у ваших друзей капельку коньяка для меня? Мне почему-то неловко просить самому...

- Конечно. - Я почувствовал, что она улыбается.

Я вдруг вспомнил, что мы так и не посетили заседание монархического общества. То есть Зойка порывалась пойти сама и затащить журналистов - могло получиться смешно, - но я упёрся. Даже не знаю, почему. Просто так. Сейчас я уже жалел об этом.

Над морем, неподалёку от нас, в небо взлетела ракета, лопнула со звоном, разбросав широко синие и белые мерцающие звёзды.

Вернулась Тина с пластмассовым стаканчиком в руке.

- Пойдёмте туда, к ним, - сказала она. - Боюсь, мальчишки... завелись. Они неправильно истолковали ваш уход.

Понятно, подумал я. Эта стерва их раздразнила. Инциденты такого рода случались сплошь и рядом.

- Пойдёмте... - я отхлебнул коньяк. Стаканчик - в нём оставалось две трети - поставил на парапет.

Снова взлетела ракета - совсем рядом. С шипением заскользили над головами огненные змеи...

На мой взгляд, ничего особенного не происходило. Троица стояла и смотрела в небо. Может быть, они стояли слишком тесно, но - не более того.

- Зойка, - сказал я. - Не рвануть ли нам...

Я всё-таки ошибся в оценке ситуации. Парни действительно перевозбудились. Один, повыше - Раим, вспомнил я некстати его имя - полушагнул ко мне.

- Я думал, ты ушёл, - сказал он. - Я думал, ты догадливый. А ты не ушёл.

- Я не догадливый, - сказал я. - В некоторых вопросах я очень-очень тупой.

- Придётся объяснить.

- Дружок, - сказал я. - Такой хороший вечер. Зачем ты хочешь его испортить?

- Это ты всё портишь. Девушка не хочет с тобой. Ведь так? Не хочешь, Зоя?

- Что ты делаешь? - сказал я ей. - Тебе мало развлечений? Хочется гладиаторских боев? Раим, она ведь специально вас дразнит, ты что, не понимаешь? Она ведь только этого и добивается, волчица...

Я был по-настоящему зол на неё.

- А вот это ты зря сказал, шакал, - он ссутулился и расставил руки. - Эти слова я вобью обратно в твою глотку.

Его друг - Валентин, я всё вспомнил, вообще в голове была теперь кристальная ясность - неуверенно сдвинулся влево, примеряясь, как правильно встать.

- Зря вы это, ребята...

Раим ударил - выстрелил ногой. Таким ударом можно убить. Он, похоже, ничего не понимал. В меня он не попал. В меня вообще трудно попасть. Потом он ударил ещё и ещё - упрямо и всё более жёстко. Уходи от трёх ударов, учил отец, потом бей сам. Но я почему-то медлил с ответом. Сам не знаю, почему. Наконец Раим потерял равновесие и бухнулся на четвереньки. Валентин стоял в стороне, не шевелясь. Я на всякий случай предупредил его жестом: не лезь. Раим вскочил. Он был разъярён.

- Трус! - рявкнул он. - Трус!

- Да, - сказал я. - Мне есть чего бояться.

Он снова бросился на меня, забыв всё, чему его где-то когда-то учили. Тут уж я просто вынужден был его коснуться: перехватил руку, нырнул под мышку - очень низко, - резко выпрямился... Он сделал неловкий кульбит и грохнулся спиной. Под затылок его я успел подставить ногу - чтобы не разбил о камни. Валентин дёрнулся, но на месте устоял. Благоразумие в нём было. Раим застонал, медленно повернулся на бок и подтянул колени к животу. Потом распрямился и выгнулся. С минуту он пролежит...

Я повернулся к Зойке. Мне очень хотелось ей врезать. Рядом с ней стояла Тина - стояла так, будто хотела прикрыть. Господи Боже мой, подумал я, как же ей всё это удаётся...

Зазвонил телефон. Зойка зашарила в сумочке. Звонки продолжались. Наконец, она выловила трубку.

- Да! Те... что? Да... Да, это тот... Почему? Что? Приехать? Зачем? Почему нельзя сказать нормально? Я... конечно... хорошо...

Она сложила трубку и беспомощно посмотрела на меня.

- Из полиции, - сказала она. - Просят приехать... сороковой участок, Йени Махалле. Ты знаешь, где это?

- Знаю, - сказал я.

- Можно, я с вами? - сказала вдруг Тина.

- Можно, - сказал я.

Раим встал на четвереньки. Встряхнул головой.

- Дружок, - сказал я. - Ты просто ошибся, понимаешь?

- Я тебя всё равно добуду, - сказал он. - Считай себя мёртвым.

- Позаботься о нём, - сказал я Валентину. - Сумеешь?

Он кивнул.

Снова взвилась ракета. Над нашими головами вспыхнули три огненных цветка. В этом свете я вдруг увидел, что мы не одни: мимо, прижимаясь к ограждению противоположного края стены, протискивались трое: крупная пожилая женщина - как мне показалось, в парике; а если это была причёска, то одна из самых неудачных, какие мне встречались, - маленький мужчина в тёмном глухом костюме и котелке, натянутом по самые уши, и девочка, которую они держали за руки. Девочка была совсем обычная, в светлом платьице и светлых гольфах, - но взгляд её я поймал и будто споткнулся. Что-то совсем непонятное было в этом взгляде. Её уводили, но она, повернув голову, смотрела на нас. Потом свет померк. Когда взлетела следующая ракета, семейки уже не стало видно.

Год 1991. Игорь

11.06. 13 час. 45 мин.

Лосиноостровский парк

 Валечка оказалась куда лучшим следопытом, чем я: это она заметила слегка примятый и надломанный по низу куст. Похоже, волокли что-то тяжёлое. Если бы не этот след, мы так ничего и не нашли бы: бетонная крыша этой будки, или колпака, или как его ещё назвать? - лежала вровень с землёй, заросла мохом, и с трёх шагов ни черта не было видно. Яма, в которой этот колпак стоял, окружена была кольцом ломкой прошлогодней травы, и тут "след волочения" виден был отчётливее. Яма как раз скрывала человека, а между земляным её краем и стенкой колпака промежуток не превышал одного метра. Валечка осталась на стрёме, я полез в яму. Пришлось встать на четвереньки, чтобы увидеть отверстие, примерно шестьдесят на сто, забранное толстой решёткой. Судя по царапинам на тёмной ржавчине, решётку недавно снимали. Я просунул между прутьями булыжник и отпустил его в свободный полёт. Раз... два... три... плюх. Метров сорок - и вода. Хорошо... Я сходил к машине за канистрой и шведским ключом. Болты, на которых крепилась решётка, были смазаны. Я поставил взрыватель на двухчасовую задержку, просунул его в горловину канистры, намертво запер канистру и бросил её туда, вниз. Гросс-плюх! Поставил решётку на место. Атас, прошептала Валечка, солдаты! Это было хреново.

 Извиваясь, как змеи, мы ползком пробирались сквозь кусты, стараясь как можно более бесшумно как можно дальше убраться от колпака. Наконец, мы решили, что отползли достаточно, обнялись и начали целоваться, изображая романтически настроенную парочку. В этой имитации любострастия мы зашли уже достаточно далеко, когда, наконец, над нами раздалось дружное жизнерадостное ржание и посыпались советы нам обоим. Патруль состоял из четырёх солдат и офицера. Судя по акценту, солдаты были венграми, офицер баварец. Валечка изображала дикий стыд, я - бессильную ярость. В ответ на мою гневную тираду о том, что скоро к каждой койке поставят по солдату с автоматом, офицер поощрительно похлопал меня по плечу: уходим, уходим, ничего не поделаешь, государственная служба. А то бы мы тебе помогли. Так что задай ей перцу и от нашего имени. Кстати, там ваша машина? Где? Во-он там. Должно быть, наша, а что? Ничего, просто уточнил. Так что - успехов вам обоим в вашем нелёгком деле... Они двинулись дальше, оглядываясь и делая поощрительные жесты. Продолжим? - предложила Валечка. Я посмотрел на часы. Некогда, некогда, дорогая, надевай трусы - и в машину. Чёртовы гансы, сказала Валечка, всю малину обгадили. Какие же они гансы, когда они венгры? - сказал я. Все одно гансы, сказала Валечка, змеёй вползая в свои узкие обтягивающие брючки, помнишь, как у Гоголя? В машину, в машину, торопил я. Что, неужели эта чернявка лучше меня? - Валечка, если можно так выразиться, всем телом сделала непристойный жест; её маленькие, с лимон, грудки возмущённо топорщились. Что-о? Да не делай такого лица, сказала Валечка, поворачиваясь, видела я, как ты на неё смотрел... Глупости какие-то городишь, сказал я ей в спину. Чёрт-те что... Голос у меня был немыслимо фальшивый.

11.06. 15 час.

Турбаза "Тушино-Центр"

 - Алло, справочная? Дайте мне, пожалуйста, номер телефонной станции сто семьдесят первой. Да, да, аварийную службу. Спасибо, запомнил. Спасибо...

 Я набрал шесть цифр, до кнопки "7" дотронулся, но не вдавил её; естественно, никакого соединения ни с кем...

 - Алло, аварийная? Я не могу дозвониться по телефо... что? Вас плохо слышно. По телефону сто семьдесят один - шестьдесят пять - шестьдесят пять... Да. Не понял. Что? Как это нет контакта? Что? Несколько часов? У меня срочное дело, я не могу ждать несколько часов. Да, именно убытки. Да, предъявлю. Да. Хорошо. До свидания.

 Я положил трубку и повернулся к княжне. Она, наклонив голову, стояла у окна.

 - Я всё слышала, - сказала она. - Но как же это не вовремя, о, боже...

 - Предлагают воспользоваться услугами телеграфа - за счёт телефонной компании, - сказал я. - Но, думаю...

 - Нет-нет, это не годится... это совсем не то...

 - Вряд ли это гепо, - сказал я. - Они предпочитают устраивать телефонные засады.

 - Кто знает? Может быть, им проще прервать связь... перекрыть дороги?..

 - Вообще-то на их месте я бы так и сделал. Но, Кето... не поймите меня как-нибудь не так... неужели нет какого-нибудь запасного канала связи?

 - Есть, - сказала княжна. - Но ещё не время прибегать к нему. Нет ведь никакой спешки, не так ли?

 - Спешки пока нет...

- В конце концов, у Грифа есть возможность самому связаться со мной.

- Так мы не договаривались.

- Не беспокойтесь, Игорь, это одноразовая и односторонняя связь... условный сигнал.

 - Об этом я должен был догадаться... Впрочем, всё это действительно неважно.

 - Пан, - подала, как и условились, голос Валечка. - А не сменить ли нам географию?

 - Географию... географию... можно и географию.

Я не разыгрывал нерешительность - я и на самом деле её испытывал. Мне вдруг остро разонравился первоначальный - мой же - план: накачать княжну наркотиками и держать в подвале у Ганса до тех пор, пока не появится возможность вывезти её в Сибирь. И вот сейчас я на ходу решал, как сделать так, чтобы наша группа тоже "погибла" и мы с княжной остались вдвоём в Москве - с перспективой безумного романа на краю братской могилы и моего форсированного внедрения в систему "Пятого марта"... И в этом случае Валечка была третьей лишней, не только как ревнивая соперница - ха! - а, главным образом, как "человек без паспорта". До сих пор никому ещё не удалась полноценная подделка паспортов Рейха, и в нашей группе только я и Командор имели документально обеспеченные легенды и могли не опасаться проверки любого уровня. Валечка же имела только сибирский паспорт, что не вызывало бы подозрений, будь она лояльной гражданкой; но террористка из Сибири - это уже слишком. Тарантул как-то философствовал на тему идеальной паспортной системы. Конечно, в Рейхе трудно работать, говорил он. С тех пор, как стало невозможно подделать паспорт или жить по чужому паспорту, или без паспорта, классическая конспирация потеряла смысл. Невозможно смешаться с толпой. Зато когда паспорт Рейха удаётся всё-таки добыть - это сложная, многоходовая, ювелирная, штучная, безумно дорогостоящая операция - то обладатель его получает настоящую шапку-невидимку; любой проверяющий поверит тому, что есть в паспорте и в памяти паспортного раухера, пусть даже вопреки бьющей в глаза реальности... В принципе, Валечку уже можно отправлять домой, своё дело она сделала...

 - Давайте-ка съездим к Гансу, - сказал я.

 - Я переоденусь, - сказала княжна.

 Она скрылась в своей комнате. Я наклонился к уху Валечки.

 - Всё меняется, - прошептал я. - Ты летишь домой - прямо сейчас. Я тебя высажу у аэропорта. Выходя, скажешь мне: через час у Ганса - и, естественно, не придёшь.

 - Ты переигрываешь, Пан, - покачала головой Валечка.

 - Я просто делаю другой ход.

 - Как знаешь.

 Мы замолчали. Валечка, хмурясь, смотрела куда-то в угол. Вышла княжна, в чёрной юбке и белой кружевной блузке - купили вчера в той же лавочке, где и знаменитый купальник с рукавами. Но на этот раз стиль десятых годов оказался к лицу.

 - Я готова, - улыбнулась она.

 - В путь.

Машину, которая нам осталась, брал сам Венерт, автомеханик милостью божией, и я сразу отметил это. "Хеншель-адажио", семидесятого года, драный и мятый - но мотор! Но подвески! Мы выпорхнули на шоссе и полетели к городу, почти не касаясь асфальта.

 Но прямым путём к аэропорту нам не дали проехать: примерно в полукилометре от коммерческого центра "Норд" Питерская была перекрыта танками, и всех сгоняли на Хорошевский просек, с которого не было съезда до самого Пресненского узла, там мы покрутились по лепесткам, пытаясь выскочить на Питерскую, но ничего у нас не получилось: аэропорт был прикрыт со всех сторон. Да, пожалуй, не следует лезть туда очертя голову... и вообще - можно уехать в Питер или в Нижний, а уж оттуда потом...

 Я крутил руль, жал попеременно то газ, то тормоз, перепрыгивал из ряда в ряд, сквозь синюю пелену вглядывался в обезумевших дорожных полицейских, пытаясь угадать их следующие жесты, сделать так, чтобы оказаться там, куда мне нужно, куда я хочу попасть, - а между тем внутри меня рождалось и смораживалось в тяжёлый лёд глухое, безнадёжное отчаяние, и рука непроизвольно тянулась к приборному щитку: включить "дворники", смахнуть, протереть всё это, перед глазами, что мешает, застит, не даёт увидеть, не даёт проехать... Наконец, нас вынесло на зады Геринговского культурного центра, в тихий переулок, прямо к открытым боковым воротам грандиозной подземной автостоянки.

 Пешком, оно надёжнее... Рассуждая на эту и сопутствующие темы, под руки с двумя обаятельнейшими девушками видимой стороны Земли, я и не заметил, как угодил в ловушку: переулочек, выходящий на Садовую рядом с сибирским посольством, оказался забит народом, мы полезли сквозь толпу, на нас зашикали, и, волей-неволей, пришлось снизить темп и слушать, что говорят. Над головами лениво шевелились трёхцветные флаги, было несколько плакатов: "Россия - россиянам", "Толстой! Скажи мне, кто твой друг...", "В единстве - сила". Еле видный над головами, лысый человечек яростно кричал, доносились отдельные слова, понять общий смысл было невозможно. Впрочем, "великая нация" у него получалось очень чётко. Что он говорит, что? подпрыгивал рядом со мной парень в спецовке. Спроси что полегче, посоветовал я. Они у него, гады, всегда микрофон отключают, сказал парнишка и полез в толпу. "Гуманный и демократический национал-социализм это..." - донеслось до моих ушей. Таща за собой девочек, я стал продираться по пробитому пролетарием проходу... продвижение проходимца происходило... просто проницательно... Наконец, мы вырвались на тротуар Садовой.

 Здесь было ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом на тротуаре и узкой полоске бывшего газона - ещё два года назад здесь был шикарный газон с полевыми цветами и какими-то экзотическими ёлочками, карликовыми колымскими соснами и стелющейся полярной берёзкой - на этом пятачке собралось тысячи две московского люда. Вдоль ограждения тротуара цепью стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками в руках; на стоянке машин виднелись три узколобые морды серых тюремных автобусов. Между тем у трибуны - или на чём там они стояли? На ящике, бочке, лотке мороженщика? - то есть шагах в десяти от нас, началась возня.

Кого-то не пускали, кого-то вталкивали наверх. Вот он, возвысился: красная круглая морда под нашлёпкой чёрных слипшихся волос. Голос не в пример сильнее, чем у лысого, никакой микрофон не нужен. "Сограждане!!!" - даже не надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения. "Россия на распутье! И как она пойдёт! Знает только Господь! Нам грозят! Справа и слева! И внешний враг! И внутренний! Нас призывают! Хранить верность тому! Против чего отцы! Шли с винтовками в руках! Или присягнуть тому! Против чего восстали! Наши деды! Национал-социалисты! Хотят навечно повязать нас! С дряхлеющей Германией! Передельщики! Желают видеть на нашей шее! Сибирских купцов! И генералов! Не выйдет! Господа! Путь России лежит поверх! Замшелых догм! Не раса и не мошна! А вера! Вот что будет определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И маммоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной! Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путём Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака! Встав на святой путь!.." Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались назад, к краю толпы. Вдруг рядом вспыхнула потасовка: несколько парней в чёрных кожаных куртках набросились на кучку гемов, чёрт знает как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило - впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли - я упал лицом вниз. Защёлкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моём положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок - самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне... Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать... Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их - там с распахнутой дверцей стоял легковой "пони". Меня втолкнули на заднее сиденье, один из схвативших меня сел рядом, другой - за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.

- А в чем вообще дело? - как можно агрессивнее осведомился я.

 - Узнаешь, - пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Он был очень доволен собой - спортивного вида парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами. - Всё узнаешь. В своё время.

 Ладно, подумал я. Я к вам не просился... Гудини освобождался из наручников за полминуты, мне - для одной руки - требовалось минут пять. Я сидел вполоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я и не видел ничего снаружи, не до того мне было...

 - Но ты, козёл, учти, что тебя я не забуду, - сказал я, когда левая кисть выскользнула из браслета и кости встали на место. - Таких ублюдков, как ты...

 Он чуть наклонился вперёд и вправо, чтобы вмазать мне в челюсть, и подставился: правым запястьем, утяжелённым браслетами, я ударил его в подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее. Тут же отключил обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав - завизжали тормоза, - ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка, взвыла сирена - пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет, это было ни к чему - я, пригибаясь, пересёк тротуар и нырнул в подворотню. Меня вело наитие. Другая подворотня... дыра в заборе... низкий заборчик... Наконец, я понял, что оторвался.

 Так... вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться... Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки... Бросил в мусорный контейнер. Хорошо... где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые... вот эти дома за литыми решётками?.. Чёрт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц... Осёл ты, Пан, и память у тебя дырявая... хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашёл же? Переулок Незаметный, улица Деникина - не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, - а того, который "даже не однофамилец": Фёдор Фёдорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха... Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине... Я поднялся на второй этаж и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлёпали шаги, и знакомый голос спросил:

 - Кто там?

 - Я, Клавдия Павловна.

 - Игорь?! - дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази - потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но ещё не разрешались. Ну, а экс - это понятно.

 - Ну, конечно, я.

 - Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я ещё не одевалась сегодня... - она зашлёпала в полумрак комнат.

Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже - как лягушка, и в этом была определённая доля истины; человек она, однако, была исключительно хороший.

 - Сколько же это ты не был-то у нас, а? - спросила она, возникая вновь; теперь на ней был нарядный японский шёлковый халат и мягкие домашние туфли - и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное. - Больше года, так, кажется?

 - Больше года, - согласился я. - Много больше. Трудно стало выбираться. А Мишка?..

 - Не застал ты Мишку, - покачала она головой. - Вчера они уехали - в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?

 - Знаю, писала.

 - Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка всё говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а он не верит...

 - Ах, чёрт, - сказал я. - Не застал. Ах, чёрт...

 - Вот уж... Ты надолго?

 - Ночью уезжаю. В Питер.

 - Чувствуешь-то себя хорошо? Всё-таки такая операция...

 - Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да... - я полез в карман. Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублёвок. - Вот.

 - Игорёк, что ты...

 - Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают. Марка падает...

 - Ужас, такие цены...

 - Я и говорю.

- Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то всё?..

 - Не знаю... да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а вот что дальше... не знает никто.

 - Вот ведь... Благое дело - соединиться, а страшно-то как! Войны, думаешь, не будет?

 - Да ну... нынче войны себя не окупают.

 - Вот и я думаю... а старухи все, как одна: будет да будет. Спроси, с кем, такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть...

 - Ну, это смешно, - сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь и рядом у нас за объединением следует размежевание с дальнейшим мордобоем...

 - Ах, Игорёк, - сказала Клавдия Павловна, качая головой. - Ты всегда был добрым мальчиком...

Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад... Вслух я сказал:

 - Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а у них чутьё потоньше нашего.

 - Да и я думаю, нет смысла паниковать... а если что, всё равно никуда не денешься...

 Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился образ несгибаемой героини, я взял бы её. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в сталинском лагере, в сороковом году её закатали как террористку: дала пощёчину школьному комсомольскому фюреру - или как они там назывались? - и до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную против неё танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен ещё в боях за Котлас, больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом её передали местной администрации для принудительных "работ по восстановлению хозяйства" - так это называлось. Она проработала три года на этих работах и считает, что труднее ничего не было - даже в Богучанах. А потом ей вдруг влепили десять лет каторги за службу в иностранной армии - это был страшный сорок шестой год, когда новая большая война не разразилась каким-то чудом; в Томске стоит монумент в память о том кризисе - американская "Летающая крепость В-17", тогда почти две трети американских ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга в предотвращении войны принадлежит, по справедливости, толстому Герману: он арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым прилетел в Томск для переговоров... В сорок девятом Клавдию Павловну выпустили по амнистии, хотя могли бы просто сактировать: она уже была инвалидом. А потом пошла обычная российская чересполосица: как жертве большевистского террора ей дали неплохой пенсион на время получения образования, она закончила экстерном школу, поступила в Берлинский университет - а потом долго не могла найти работу вообще, наконец, устроилась в бесплатную общественную школу и на грошовый заработок учительницы перебивалась до самой пенсии, а тут неожиданно разбогатела: сибирское правительство разыскало её, вручило - очень торжественно - ветеранский знак "1942" и Военный крест св. Екатерины второй степени, а также денежное содержание к ордену за сорок пять лет... Что-то подобное было и в личной жизни: любила одного, родила от другого, вышла замуж за третьего... и наверняка эта её незадачливость передалась по наследству и Снежане...

- Кофе будешь пить? - спросила она - похоже, уже не в первый раз.

 - Обязательно, - сказал я. - Просто умираю без кофе.

 Включился телевизор и впустил в комнату звук рожка "Вечернего курьера". На экране появился Паша Абрамян. Похоже, профессия журналиста становится не только второй древнейшей, но и второй опаснейшей. Только что сообщили: неизвестными обстреляна машина, в которой находилась съемочная группа Московского городского информагентства; все, находившиеся в машине, получили ранения, причём водитель - тяжёлые. Преступление произошло на Варшавском шоссе вблизи пересечения с окружной железной дорогой. Как сообщили нам в крипо, при нападении использовалось то же оружие, что и при нападении на редакцию "Садового кольца"; тогда, как вы помните, погибли шесть человек, в том числе главный редактор газеты и известный обозреватель Валерий Кононыхин. Высокопоставленный сотрудник гепо, просивший сохранить его анонимность, сказал, что эти нападения, по имеющимся сведениям, не носят политического характера и связаны с журналистскими расследованиями деятельности так называемой "транспортной мафии". По его же словам, переполнение города воинскими подразделениями не только не способствует, но и препятствует борьбе с организованной преступностью и политическими террористами. Этот однозначно отрицательный опыт должен быть учтён нами и ни в коем случае не забыт, заключил он. Да, сказал Паша, посмотрев прямо на меня своими печальными глазами, жизнь города практически парализована, а уверенности в том, что безопасность - уж Бог с нами, так хотя бы глав государств, которые прилетают завтра утром, - обеспечена... такой уверенности у нас нет, и даже совсем наоборот... Это ты прав, подумал я. Он вздохнул и продолжал: рейхсканцлер фон Вайль сегодня дал интервью Британской радиовещательной корпорации. Как известно, вопрос о присоединении Британии к Рейху тоже будет обсуждаться на встрече в Москве. Полностью интервью вы увидите в нашей ночной программе "Радиоперехват", а сейчас посмотрите фрагмент из него. На экране появился фон Вайль, в клетчатой рубашке без галстука и в неопределённого цвета замшевой курточке, кормилице уже не первого поколения карикатуристов. Фон Вайль изо всех сил старался сохранить свой первоначальный образ, образ университетского профессора, на минутку заглянувшего в большую политику. Поговорить бы с его студентами, подумал я, двойки, наверное, ставил - только так... Вы совершенно правы, сказал он невидимому интервьюеру, ничто не пропадает без следа. Рейх создавался огромными усилиями, сверхусилиями миллионов и миллионов, и если его конструкция даст трещину - эта энергия начнёт высвобождаться, но уже в иной форме, в форме энергии распада. Это страшно. С другой стороны, такой распад противоречил бы общим законам природы, в которой развитие идёт от простого к сложному, от малого к большому. Живые организмы развивались от одноклеточных к многоклеточным, к высшим, наконец, к человеку. Так же и в обществе: от разрозненных племён к государству, к союзам и блокам государств, наконец, к современным империям; в исторической перспективе нас ждёт, возможно, слияние империй... Можно ли вмешиваться в естественный исторический процесс? Наш век показал, что можно и что вмешательство такое может привести к успеху - но этот успех временный, реакция неизбежна, и общество вернётся в лучшем случае в ту точку на линии исторического развития, где начались безответственные эксперименты. Но кровь бесчисленных жертв уже не вернётся в тела... Сепаратисты выдвигают идеи, которые кажутся и здравыми, и справедливыми - хотя, знаете, "восстановление справедливости" похоже на оживление мертвеца: вроде бы и ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так или иначе сводятся к разрушению империи, а я уже упоминал про энергию распада... Да и что мы получим в результате? Десятки враждующих между собой национальных государств - как это было сто лет назад? Это всё уже было и отвергнуто историей как нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно легко: завтра же издать указ о праве народов на создание самостоятельных государств. Но никакими силами и никакими указами мы не сможем воскресить тех, кто погибнет, не дожив до воссоздания нового Рейха...

 Вернулась Клавдия Павловна с кофейником, расставила чашечки, вазочки с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками.

 - Я не спросила - ты в отпуске или по делам? - она подвинула мне чашечку, до краев полную чёрным, как дёготь, напитком. Себе она налила молока и чуть-чуть закрасила его.

 - Какой у нас отпуск, - махнул я рукой. - Дела, конечно.

 - К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал.

 - На обратном пути если...

 Дедом и она, и я звали её бывшего мужа. Мы с ним дружили. У него была ферма не доезжая Ржева.

 В телевизоре Паша и какой-то лысый, бородатый и в тёмных очках хмырь строили прогнозы на недалёкое будущее. Кофе был чуть пережарен. Из открытого окна доносились детские крики и весёлый собачий лай. Тянуло накопившимся зноем. Всё было таким настоящим, знакомым, прочным, а казалось почему-то: повернись неловко - и всё исчезнет.

Год 2002. Михаил

27.04. 02 час. 20 мин.

Константинополь, Йени Махалле, полицейский участок

Дежурил мой знакомый, сержант Деметридис. В Константинополе трудно прожить, не обзаведясь знакомым полицейским. Трудно не в смысле "тяжело", а в смысле "маловероятно". Их здесь просто очень много.

- О, Миша-эфенди, - вздохнул сержант, - так это ваш знакомый?

- Да, Костас-бей. Что с ним? И где он?

Костас-бей показал пальцем на потолок. На втором этаже участка был маленький полицейский госпиталь - для тех пострадавших, кому нужна охрана.

- А девушки? - шёпотом спросил он.

- Блондинка - его.

- Ай. Какая жалость, Миша, какая жалость... Может быть, не стоит пока её пугать? Ведь и вы можете узнать пострадавшего и поговорить с ним, так, да?

Я представил себе, как Зойку пытаются не допустить в палату...

- Ничего не получится, - сказал я. - Да она и не из пугливых. А вот... Тина, ты подождёшь нас здесь?

Тина растерянно кивнула. Участок, похоже, произвел на неё ударное впечатление. Готовится в репортёры, подумал я. Эх, девочки...

По дороге, в коридорах и на лестнице, Костас-бей в нескольких словах рассказал, что произошло. Собственно, полиции известно было мало что. После встречи в университете со студентами наследник и ещё несколько человек вдруг исчезли из поля зрения охраны. Такое случалось не в первый раз, и охрана относилась к этому как к повседневным трудностям. Они принялись методично обходить здание и в одной из аудиторий обнаружили жестоко избитого молодого человека. В кармане его был переносной телефон с несколькими номерами в памяти. Один из номеров отозвался...

Тедди лежал в тесной трёхместной палате. В рот его вставлена была трубка, через которую в лёгкие вдували воздух. Несколько капельниц висели над ним, в одной была кровь, в других какие-то желтоватые и бесцветные растворы. Неужели это Тедди?.. Врач стоял сзади нас и молчал. Узнать лежащего в лицо было нельзя: сплошной багровый отёк. Волосы - у Тедди была характерная чёлка с мыском - скрыты под повязкой. Остаётся... Я подошёл вплотную и приподнял простыню. Вот оно: на внутренней стороне плеча синие неровные буквы Ф и Е. Фёдор Емельянов. В восьмом классе мы с ним соорудили себе эти дурацкие опознавательные значки. Зойка с трудом вдохнула. Воздух был насыщен запахами йода и мочи.

И ещё... Шрам от удаления аппендикса располагался у Тедди слева. Такая вот особая примета. Причуда организма. Я посмотрел. Да-а... Шрам еле выглядывал из-под пояса своеобразных марлевых трусов, обильно промокших будто бы арбузным соком.

- Что с ним, доктор?

- Вы узнали этого человека?

- Да, несомненно. Емельянов Фёдор Николаевич, восьмидесятого года рождения...

- Шестого января, - подсказала Зойка.

- Студент университета, четвёртый курс, факультет государства и права...

- Где живёт? - спросил доктор.

- Пера, улица Башенная, дом девяносто шесть, квартира двести одиннадцать... Так что с ним, доктор?

- Много чего, ребята... Называется: комбинированная травма. Перелом теменной кости, переломы обеих челюстей, перелом правого плеча. Закрытая травма живота. Ушиб позвоночника. Ушиб и рваные раны мошонки, возможно, с размозжением яичек. Укушенные раны обеих голеней...

- Укушенные?! Собака?

- Трудно сказать. Надеюсь, он придёт в сознание и скажет сам. Сейчас он прооперирован, - доктор коснулся повязки на голове, - и, вероятно, ему предстоят ещё две операции меньшей степени срочности. Как я понимаю, леди, это ваш...

- Мой лучший друг. Как и его, - Зойка кивнула на меня.

- Понимаю. Так вот, молодые люди, он будет нуждаться в постоянном уходе, а сиделки в полицейском госпитале сами знаете какие. Было бы хорошо, если первые дни - самые сложные - вы и, может быть, другие друзья...

- Я поняла, доктор, - сказала Зойка. - Да, конечно. Надо только предупредить родителей.

- Его родителей?

- Нет, они, наверное, далеко... насколько я знаю. Моих родителей. Миш, поможешь мне переговорить?

- Помогу. Доктор, чем мы ещё можем быть полезны?

- Ещё? Да что вы. Спасибо и за это.

- Мы пока ничего не сделали...

Внизу сержант выписал нам пропуска в госпиталь, и я развёз Тину и Зойку по домам. Сначала Тину: высадил у общежития и умчался. Здесь всё было просто. Беседа же с Зойкиной маман затянулась. Объяснять мадам Дальон любую ситуацию было сложно, утомительно, но необходимо: она могла и запереть Зойку, такое уже случалось. Наконец, маман согласилась с нашими доводами. Я вернулся в участок.

Около пяти часов Тедди пришёл в себя, пытался вытащить трубку и что-то сказать. Увидев меня, впал в жуткое возбуждение. Сбежались медсестры, пришёл доктор, но к тому времени Тедди вновь закатил глаза и расплылся. Трубку в горле решили оставить до утра.

Я время от времени задрёмывал, сидя на стуле. Мне виделась всякая чушь. В восемь приехала на такси Зойка и сменила меня. Вести машину я не мог и потому на том же такси уехал на причал.

Моей лодки на месте на было.

27.04. Около 9 час.

Константинополь, Университет

Я был в том не слишком нормальном состоянии, когда человека уже ничто не может поразить и на все выпады судьбы он реагирует сугубо рационально, без малейшего всплеска эмоций. Рациональность эта, конечно, ещё та, и потом, бывает, долго удивляешься, откуда ты такой дурак выполз. Впрочем, случается - и гордишься собой. Это уж как повезёт.

Прежде мне случалось "охрусталевать" (так это состояние мною называется, и прошу не путать с плебейским "остекленением") где-то после двух-трёх суток умеренных, но постоянных возлияний, больших доз кофе и очень малых порций сна. Кстати, состояние "хрустальности" просто незаменимо при подготовке к тем экзаменам, где требуется механическое освоение очень больших объёмов. И, соответственно, при сдаче. Потом всё благополучно проходит.

Сейчас оно возникло слишком рано и, похоже, некстати. Его следовало перебить. Потому что рационально реагировать на абсурдную ситуацию - мягко говоря, глупо.

Я лишь глянул на пустой промежуток между "Рандгрид" и "Фатимой", моими всегдашними весёлыми соседками, повернулся и пошёл обратно. Махнул рукой проезжающему такси и попросил отвезти к Университету. Затевать поиски сейчас было бессмысленно: на море не бывает горячих следов. Заявлю, когда высплюсь.

Часа бы два-три...

Я стукнул в комнату Стаса. Он не открывал. Я постучал сильнее:

- Стас!

Тишина. Ах, чёрт... называется, поспал... Огляделся. Вот. Комната двести семнадцать, и даже именная табличка заполнена (это почему-то редко кто делал): "Мумине Исмет-заде, Тина Воронович". Ну да, конечно. Двести семнадцать. Она говорила.

Я постучал. Шагов не услышал, но дверь скоро открылась.

- Вы? - весьма удивлённо.

- Тина, пожалуйста...

- Да вы входите.

- Извините, что беспокою, но мне просто необходимо хоть чуть-чуть поспать, а мои друзья...

- Конечно-конечно. Вы дежурили, наверное, всю ночь?..

- Да, но не только это...

- Как ваш товарищ?

- Плохо. Ещё не пришёл в себя. Сейчас там Зоя...

- Вот сюда, пожалуйста... - вторая кровать в комнатке стояла заправленная, Тина хотела откинуть покрывало, но я просто рухнул сверху, успев лишь сбросить туфли. Это неправильно, подумал я, не мог я настолько устать...

Кажется, я только коснулся подушки, и тут же лёгкая рука легла на моё плечо.

- А? Что?..

- Тс-с... - лицо Тины, палец к губам. - Там, в коридоре - полиция. Ваш товарищ - Стас Тхоржевский?

- Да. Что-то...

- Он мёртвый... в своей комнате - мёртвый... понимаете?

- О, Боже! - я сел. На миг показалось, что всё это во сне. - Который час?

- Половина одиннадцатого... И ещё говорят: наследника похитили. Вчера. Об этом пока не сообщали...

- Похитили? Кто? Здесь, в Университете?

- Не знаю... То есть да, конечно... в Университете... вчера вечером...

- Подождите, Тина. Что вы так волнуетесь?

- Мумине ушла на эту встречу. И не вернулась... до сих пор... Я боюсь, что... - она всхлипнула. - Думала... ну, как обычно... а её всё нет и нет...

Я потёр лицо. Так. Петька. Тоже пошёл на эту идиотскую встречу. Так я и не заглянул, что он так такое разыскал в новейшей истории. Где, кстати?.. а, в багажнике "Оппеля". Ладно, это надёжно. Поскольку сам "Опель" на стоянке при полицейском участке.

- У вас телефон есть?

- Да, вот... - она протянула мне трубку.

Петькин номер я знал на память. Дал десять гудков...

- Что, ещё кто-то?.. - в голосе Тины звучал ужас.

Я только кивнул. Набрал номер Зойки. Она откликнулась сразу.

- Это я. Как там?

- Не лучше. Сейчас его посмотрит другой хирург, и будут, скорее всего, ещё раз оперировать. Я так боюсь, Миша...

- Слушай. Не выходи оттуда, понятно? Здесь вчера что-то произошло... странное. Я перезвоню или приеду... в общем, держись поближе к полиции. Ясно?

- Что произошло?!

- Узнаю - расскажу. Потом. Ты меня поняла?

- Ну... да. Поближе к полиции. Хорошо, я... буду.

- Пока. - Я дал отбой.

Год 1961. Зден

01. 09. Около 15 час.

База "Саян", командный пункт

Я никогда не думал, что к такой жаре можно притерпеться. Однако же факт: мы не умерли и не сошли с ума. После полудня температура, достигнув 173° по Фаренгейту, стала медленно падать. Очистители воздуха работали хорошо, не было ни вони, ни духоты. Жажда, конечно, мучила - но пока ещё удавалось убедить себя потерпеть, тем более что пиво было не в прок: всё выпитое через секунду оказывалось на коже. Перегрев, конечно, сказывался: в бреду ко мне приходили гости... впрочем, это не стоит пересказывать. Эльга пыталась забраться в холодильник. Потом она, не выдержав, выпила две банки подряд и потеряла сознание. Потом мне показалось, что вода из крана на самом-то деле идёт, надо просто научиться включать насос. Я очнулся и пошёл это делать. Насос  включался с общего пульта: таким малозаметным тумблёром. Я привёл его в действие и пошёл открывать кран. Потом пополз открывать кран. Потом всё-таки открыл. Вода лилась тонкой витой струйкой, холодная. Я умыл лицо, намочил волосы и понял, что ещё ничто не кончилось. Эльга лежала на полу под двумя одеялами. Я кое-как доволок её - она сопротивлялась - до крана и стал лить на неё пригоршнями воду...

Наверное, следующий час был самый трудный. Вдруг появилась надежда... вдруг страшно захотелось жить. Что-то порвалось внутри, какая-то нужная - или наоборот, ненужная, кто знает? - струна. Всё так и пёрло изнутри. И у меня, и у неё.

Об этом тоже не стоит рассказывать.

На то, что стало прохладнее, мы обратили внимание не сразу. Да и что значит - прохладнее? Из жарко натопленной бани мы перешли в натопленную с ленцой. Но и это вдруг показалось роскошью.

До железной двери уже можно было дотронуться без риска оставить на ней клок пригоревшей кожи.

Я чувствовал себя, как после тяжёлой болезни: тело ещё тряпичное, а в голове светло и радостно. Причём умом я понимал, что радоваться особо нечему...

Потому что я, обмотав руки тряпкой, открутил кремальеру, но дверь открыть так и не смог. Эльге я об этом пока не сказал.

Никаких звуков снаружи не доносилось.

Странно: мне даже не хотелось думать о том, что происходит наверху. Куда делись террористы и делись ли вообще. Кто уцелел из наших. Не началась ли всё-таки война. И так далее. Всё это казалось чем-то вроде фактов истории. Читал. Знаю. Эмоций не вызывает. Размышлять - не имеет смысла...

- Расскажи теперь о себе, - предложила Эльга.

- Лабораторные крысы не имеют индивидуальности, - сказал я. - Только ярлыки с номерами.

- Ты не прав. Никто не крыса.

- Всё равно. Согласись, нелегко узнать, что живёшь в ящике с зеркальными стенками, и предназначение твоё - подтвердить или опровергнуть очередную гипотезу...

- Зден. Мне был тринадцать лет, когда... это случилось... Я до сих пор кричу во сне. Мы жили в Финляндии, на даче. Отец наряжал ёлку. Мы пригласили соседей. Там был мальчик, который мне очень нравился. Пауль. По видео выступал император. Он тоже сидел в кругу семьи, и я почему-то запомнила спинку дивана: полукруглая, зелёная с золотом, и два ангела по сторонам. Мне показалось, что императрица чем-то озабочена, но старается не показать этого. Дети улыбались... Он поздравил нас с Рождеством и пожелал дальнейшего процветания и счастья... Мы и вправду были счастливы, Зден. Мы были по-настоящему счастливы ещё два с половиной часа... И я иногда потом думала, что всё дальнейшее - это расплата за наше бесстыдное, беспросветное счастье... Мы как-то... незаслуженно?.. нет, не то... мы расточительно хорошо жили. Будто тратили, не жалея, не скупясь - неприкосновенное. Забравшись с ногами в торт... Хотя это всё позднейшие рефлексии, знаешь ли. Тогда о таких материях не думали. Нет, может быть, кто-то и думал, даже движение существовало: "За ограничение потребностей". Но над ними смеялись. Ты понимаешь, Зден, ведь это было не главное. Всё равно что дышать. Да, мы могли, например, собраться и поехать всей семьей в Африку - посмотреть на носорогов и львов. Или, если нам надоест Петербург, переселиться... да хоть в Константинополь... Буквально объездить весь мир, останавливаясь ненадолго там, где понравится. Папа был инженером-мостостроителем. Я не сумею тебе объяснить, в чем, собственно, была полнота нашей жизни. Безопасность. Представь себе: двери домов не запирались даже в больших городах. Дети гуляли по ночам. При этом изобилие, которое вам и не снилось. И - всегда немножко праздник. И... ещё... не знаю, как объяснить... постоянная радость - просто в воздухе. Как в детстве по утрам... И ещё...

Рай, подумал я. Тот самый потерянный рай.

- Если ты хочешь сказать, что я тебя не понимаю, то это не так. Очень понимаю. Очень чувствую. Попробуй и ты... Я рос в Польше, и сколько себя помню, все готовились к войне. Нам в школе выдавали маленькие противогазики с лямочками на затылках и при учебных газовых тревогах уводили в подвал. Почему-то все были уверены, что сразу начнут пускать газ. Газ пускать не начали, но в одиннадцать лет я узнал, что такое "штука". Это не "количеством один", это германский бомбовоз, маленький и вёрткий. Когда началась война, меня отвезли к деду в деревню. Туда пришли русские. Я не всё понимал... Маму куда-то забрали, и я её больше не видел. Отец оказался в германском плену, он был пехотный поручик. Ему написали про маму, и он вступил в польский легион, воевать против России. Но когда Германия завязла в России, на Урале, он почему-то перешёл на сторону русских. Вместе со всем своим взводом. За это германцы расстреляли деда и бабушку, а меня засадили в лагерь для беспризорных детей. Отец воевал с немцами, а я копал картошку... и не дай Бог было прихватить одну-две с собой в барак...

Зачем я это рассказываю? Разжалобить?

- Зден, - сказала она. - Я понимаю. Мы сволочи. Мы мерзавцы, которым гореть в аду. Но... мы ведь не за красивую жизнь... Ведь если бы касалось только нас - ну, выгрузились бы мы где-нибудь в тридцатых годах, растворились бы в толпе... и жили бы припеваючи, потому что... ну, понятно. Когда знаешь наперёд какие-то существенные мелочи типа скачка курса акций...

- Да, - сказал я. - Так всё и есть. За человечество.

- За человечество... - она уткнулась лицом в ладони. - Мы уже привыкли. Уже зачерствели. Знаешь, как было вначале? Стрелялись, сходили с ума...

- То, что происходило... наверху. Какой это смысл имело?

- Так ты думаешь, это мы учинили? О Боже, нет! Наоборот. Нужно было не допустить, чтобы началась новая война... - она как-то непонятно смутилась. - А всё что было там, - она показала на потолок, - это заговор именно с целью войну развязать. Существует такой Шелеховский клуб... сибирские и американские генералы и промышленники. У кого-то есть интересы в Китае, кто просто японофоб... Два года назад они решили начать совместную войну против Японии и выиграть её. И начать так, чтобы правительства поставить перед фактом... а если удастся, то и свергнуть. У них почти всё получилось. Частью нашли, частью создали наново боевую организацию национал-шовинистов, написали им сценарий, предоставили нужные пароли, ключи и шифры... как могли, облегчили путь...

- И чем это вас не устраивало? Я, например, тоже японофоб. За всё, что они делали и делают с китайцами...

- Тем, что победители получают всё. Они теперь очень сильны. Рейх им уже почти не соперник. И через пятнадцать лет начинается война за объединение России. Приводящая, вопреки ожиданиям, к страшнейшим разрушениям. Как реакция на это - чрезмерное сокращение армий и флотов и отказ от ядерного и химического оружия...

- А-а...

- Мы не филантропы. Я не скрывала. Нам нужно, чтобы к двенадцатому году...

- Ну да.

- Пойми - мы только изредка переводим стрелки. А машинисты, проводники, пассажиры...

- Я ничего не говорю... Что там было, наверху? Последнее, что знаешь?

Она задумалась. Видимо, трудно было вспоминать настолько незначащее: какие-то перемещения и игрушечные смерти лабораторных человечков.

- Егеря вклинились между жилым городком и капонирами. Там слева ложбинка, они зацепились и окопались. Думаю, готовились к штурму. Кажется, к ним подошло подкрепление. По крайней мере, заметили несколько десантных самоходок. Днём их не было.

- Понятно.

Что ж, Семёнов молодец: не стал класть людей, не стал жертвовать заложниками. Тихой сапой... И, наверное, подошли кадровики.

Интересно, успел ли капитан закрыть ворота? Если ни на чём не задержался - мог успеть. Тогда вообще всё хорошо.

На термометре было 142°. Почти заморозки.

Год 1991. Игорь

11.06. 23 час.

Красная площадь

 Несколько раз я себя буквально за шкирку оттаскивал от таксофонов: подмывало позвонить Якову и сказать, что я вовсе не арестован и вообще всё замечательно. Режим консервации суров: я не имел права выходить на связь до окончания операции, то есть до трёх часов ночи. В операциях типа этой всегда один-два человека остаются в резерве, на случай, если потребуется подчистка; ну, а запрет связи - это понятно... И всё-таки я смог удержаться и не позвонил. Главным образом, потому, что мной овладело отвратительное самокопательное настроение.

 Я топал себе по Деникина Фёдор Фёдорыча улице к центру, обходя на хрен никому не нужные посты и патрули - ни разу у меня не спросили документы и ни разу не обшарили; похоже, фон Вайль и фон Босков, друг его, переборщили всё-таки с гражданскими правами, я представил себе Томск в такой же ситуации: да меня бы раз пять уже вывернули наизнанку, просветили рентгеном, а мощнейший раухер, занимающий два этажа в помещении ведомства Гейко, отмечал бы, где, на каких перекрёстках, у меня проверяли документы, и чесал бы в своём электронном затылке: какого дьявола этот парень ходит такими кругами? Терроризм - это довесок к свободе, говорил Тарантул, желаете свободы - вот, получите вместе с терроризмом; не желаете терроризма - гоните свободу. С другой стороны, у Сибири большой опыт в такого рода делах, а главное, никто не боится государства; здесь же - да и вообще в Рейхе - до сих пор больше опасаются собственных солдат и сотрудников гепо, чем бандитов с бомбами. Это пройдёт.

 Я шёл и старательно думал об этом, а потом будто выключили звук, и другой голос сказал во мне: а ведь ты настоящий зомби, Игорёк. Труп, оживлённый - причём дважды - для выполнения каких-то особых, неизвестных тебе самому задач... Ну и что? Да нет, ничего, пожалуйста. Но вот попробуй просто вспомнить себя самого - до "Трио". Можешь? М-м... Вот. Что в тебе осталось твоим, что не изменено, не усилено или не вытравлено тренажем, гормонами, гипнозом и прочей сволочью? Ну? Да чёрт его знает... наверное, ничего. Гад ты, доктор Морита, хоть и спас мне жизнь... всё равно - гад. Все вы - гады... подонки... трусливые скоты... и что мне теперь делать? Да, что мне теперь с собой делать?

 Или - методом Фила Кропачека?..

 Слишком просто, слишком надёжно...

 Нет. Фил подождёт. Ждал столько лет, подождёт ещё...

Фил, тебе не скучно там так: в парадном мундире и при всех орденах?

 "Березин" бьёт больно...

 ...А вот "Садовое кольцо"! Экстренный выпуск "Садового кольца"! Мой господин, всего за полмарки - всё о новом министре внутренних дел! Мальчишка лет двенадцати подпрыгивал, размахивая газетным листом, как флагом. Я купил, развернул. Так... Фон Босков подал в отставку, отставка принята... на его место назначен... что?!! Чушь собачья! Не бывает! Однако вот, чёрным по белому, русскими буквами: Василий Полицеймако. Интересно получается, господа: то вы смешиваете его с говном, то делаете рейхсминистром. С говном - лет пять назад, когда он, начальник следственного управления Российской прокуратуры, раскопал "чёрный банк" с миллиардным оборотом: туда стекались доходы с тотализаторов, игорных домов и крупных сутенёрских сот, - и обнаружил, что главными пайщиками банка являются центральная канцелярия Российской НСП и хозяйственное управление Кабинета министров. Его мгновенно скинули за якобы - а может, и правда -  применяемые при допросах пытки, и до последних дней он кантовался на каких-то третьестепенных должностях где-то в Трансильвании. Так, и что же он сам говорит?.. "...намерен положить конец (велик русский язык!) насилию и беззаконию..." - "...восстановление закона и порядка, гарантирующего безопасность мирных обывателей..." - "...готовы на переговоры без предварительных условий со всеми, подчёркиваю, со всеми политическими группами, партиями и движениями, готовыми к таким переговорам - но вооружённое сопротивление будет подавляться всей мощью наших вооружённых сил..." - "склоняюсь к тому, что введение режима чрезвычайного положения уже запоздало и не даст необходимого эффекта, но отказ от этого эффект даст - к сожалению, не тот, который хотелось бы получить..." -

"...находить новые, нетрадиционные формы и методы работы и в этих целях использовать как можно шире накопленный уже зарубежный опыт..." Ну, дай тебе Бог, старый ты сыщик Василий Тимофеевич... "...Нахожу нелепым и постыдным площадное поношение полиции и прикомандированных к ней войсковых частей, которым занялась вдруг печать и телевидение, но любую критику готов выслушать и принять необходимые меры для устранения действительных недостатков..."

 Так вот, читая, я вышел к Манежу. Здесь освещение было уже не то, читать стало нельзя. Время подходило к одиннадцати. Никакой конкретной цели я не имел, ноги сами перенесли меня через площадь, по Триумфальному проезду и дальше - на Красную. Здесь было людно и декоративно-красиво. В свете сотен прожекторов белые стены и башни Кремля казались опалово-прозрачными. Толстомясенькая крылатая дева с мечом, венчающая монумент освобождения, парила себе в ночном эфире, а кучка пацанов, сгрудившись на известном всем пятачке, разглядывала её, отчаянно веселясь при этом: с того места ночной ангел выглядел крайне своеобразно, комично и непристойно. За хорошо рассчитанное тонкое унижение Вера Мухина расквиталась не менее тонко.

 Видишь, идут, сказал по-немецки высокий старик мальчику, наверное, внуку. Они стояли рядом со мной, чем-то до ужаса похожие на крыс: покатые лобики, острые носы, срезанные подбородки. Слева к монументу приближалась смена караула: два солдата и офицер в форме рейхсгренадер сорок первого года, солдаты с карабинами, офицер с обнажённой шашкой в вытянутой руке. Под медные удары курантов начались сложные многоходовые манёвры у Вечного огня. С последним ударом сменённые часовые начали было свой церемониальный марш в казарму: вытянули левую ногу горизонтально - и тут раздались выстрелы. Первым опрокинулся навзничь офицер, шашка сверкающей полоской отлетела далеко в сторону - а солдаты, пригнувшись и выставив перед собой штыки, бросились почти прямо на меня - я оглянулся и увидел человека с длинноствольным пистолетом - маузером? - в руках, он выстрелил ещё дважды подряд, и один из солдат покатился по брусчатке, громыхая каской и карабином, но второй всё ещё бежал, и стрелок выпустил в него пять или шесть пуль... сунул пистолет за борт пиджака, броского, яркого клетчатого пиджака, и небыстро побежал прочь. Все стояли, поражённые. Вдруг шевельнулся и застонал солдат, упавший первым, и я неожиданно оказался рядом с ним - пули попали ему в живот и в бедро, под ним растекалась лужа крови, а когда я разорвал его суконные штаны, кровь ударила струей, фонтаном: хреновое ранение, прямо в "корону смерти", ну, чуть пониже... Я просто пережал артерию пальцами - ничего другого нельзя было сделать. Солдат хрипел и слабо вырывался. Завыла, приближаясь, сирена. Больно, громко и отчётливо сказал солдат, мамочка, как больно! За что он меня? Первой подлетела полиция, меня тут же взяли в кольцо револьверных стволов и попробовали поставить в позу для обыска - кретины, не вставая сказал я, вы охренели, я же кровь останавливаю! Давайте врача! Дубинкой вдоль хребта я всё-таки получил, - тогда, не убирая пальцев с пробитой артерии, сделал "кокон": голову к коленям, свободная рука прикрывает затылок и шею, мышцы в эластичном напряге... Но больше меня не били: подбежал офицер, подлетела скорая, парня взяли на носилки, артерию перенял здоровенный усатый санитар... солдат всё пытался что-то сказать, я разобрал только: "...никогда..." и "...очень старые..."

 О, сказал я, это опять вы. Лейтенант Шмидт выглядел скверно: лицо почернело, глаза ввалились и горели, как у тифозного. Я еле отмылся; я был, оказывается, в кровище с головы до ног. Да, сказал он, опять я и опять вы. Курить будете? Если есть что. Есть - он достал слегка помятую пачку "Герцеговины Флор". О, сказал я, оказывается, вы ещё и скрытый сталинист. Что?! - брови лейтенанта вопросительно приподнялись. А вы не знали? Все почитатели Сталина курят "Герцеговину Флор". Он тоже её курил. Правда, тогда это были папиросы. Он набивал ими трубку. Папиросами трубку? Так гласит легенда. Но зачем? Я пожал плечами. Глупость какая-то, сказал лейтенант Шмидт после паузы. Почему было не купить трубочного табака?..

 Как будем говорить: по-русски, по-немецки? - спросил лейтенант, когда мы докурили и задавили бычки в казённой алюминиевой пепельнице. Мне всё равно, сказал я. Но скажите - это что, допрос? Ни в коем случае, сказал лейтенант Шмидт. Это беседа без протокола. Без протокола, повторил я, подходя к окну. Отсюда, с третьего этажа участка, Красная площадь была как на ладони. Место происшествия всё ещё было оцеплено. О, смотрите -  поймали! Слева, от Москворецкого моста, приближалась процессия: четверо в военной форме и с ними полицейский вели того - в клетчатом пиджаке. Смотрите, лейтенант: поймали... Ну, поймали, сказал лейтенант, проблема...

Я сох на подоконнике, слушая, что говорит мне лейтенант. Иногда он как бы задавал вопросы, но ответов не ждал и продолжал говорить сам. Вот что я узнал: сегодня в три часа дня был тяжело ранен следователь Зайферт.

Его нашли лежащим рядом с собственным автомобилем на полосе отчуждения Санкт-Петербургской железной дороги, неподалёку от пересечения её с Дмитровским шоссе - то есть в районе ночного происшествия со мной и Валерием Кононыхиным. Следователь Зайферт, очень пунктуальный человек, оставил запись, что получил новые оперативные данные по налёту на редакцию "Садового кольца"; придя же на несколько секунд в сознание, он назвал моё имя и добавил ещё несколько не совсем связных слов, из которых можно было понять, что мне угрожает серьёзная опасность. После операции он несколько суток пробудет без сознания, так говорят врачи, и узнать что-нибудь конкретное у него пока невозможно. Однако он, лейтенант Шмидт, входивший в оперативную группу Зайферта, считает своим долгом, во-первых, передать мне лично слова своего шефа, во-вторых, попытаться выяснить, чем же я интересен моим врагам. Может быть, свойством притягивать к себе различные криминальные ситуации? Моё имя фигурирует уже в трёх делах крипо - везде, правда, как свидетеля или случайного участника. Но, посудите сами, такой кровавый след: дорожное происшествие с моим участием обошлось, правда, без жертв, но три часа спустя второй участник происшествия погиб вместе с пятью своими сотрудниками, а через сутки тягач со следами столкновения был обнаружен, если можно так выразиться, в обрамлении трупов: девять покойников, среди них женщина со следами нечеловеческих пыток, убитая, впрочем, из того же оружия, что и остальные. Я же участвую в обезвреживании зашкалившего хинкера, только что убившего девушку из провинции. Связывают эти два случая не только моё участие, но и личность хинкера: охранник того самого гаража, которому принадлежал тягач. Ну и, наконец, последний случай: расстрел почётного караула... Итого восемнадцать убитых, один тяжелораненый и один с ног до головы в переломах и вывихах. Не смогу ли я прокомментировать это? Чего ж не смочь, подумал я... особенно если приплюсовать два полицейских патруля по четыре человека в каждом, двух мальчиков-грузин, генерала Шонеберга, его сотрудников, случайных жертв большого взрыва на Лубянке, наконец, пятимартовцев, уже убитых и тех, которым эта процедура ещё предстоит... и, возможно, Сашу... Понятно, что ничего этого я не сказал, а, сделав долгую паузу, которая должна была проиллюстрировать глубокое душевное потрясение, сказал: нет... какие тут комментарии... это ужасно... Лейтенант Шмидт внимательно смотрел на меня. Герр инженер, сказал он, как вы понимаете, никакого обвинения вам пока не предъявлено. Однако я обязан предупредить вас, что вы являетесь объектом полицейского расследования. Завтра... вернее, уже сегодня утром мы обратимся к консулу за разрешением на ваш допрос. Вы можете нанять адвоката, либо поручить свою защиту государственной юридической коллегии, либо защищать себя сами. Понятно, сказал я. Когда и куда я должен прибыть? В двенадцать часов дня вы должны обратиться в приёмную городского полицейского управления. В случае неявки против вас автоматически возбуждается уголовное дело по статье двести девятой, часть седьмая: "Препятствование ходу следствия", что влечёт за собой немедленный арест...

Герр лейтенант, сказал я, помолчав приличествующее время, не могли бы и вы ответить мне на один-два вопроса? Попробую, кивнул лейтенант. Возросло ли число насильственных преступлений в Москве за последние, скажем, полмесяца? Да, сказал лейтенант, во много раз. Присутствие военных помогает или мешает полиции? Лейтенант не ответил, но сделал такое лицо -  может быть, непроизвольно, - что ответа и не требовалось. Тогда - до встречи, сказал я, направляясь к двери. Стрелять, выдохнул мне в след лейтенант Шмидт, просто стрелять, стрелять на месте... зачем мы нянчимся с ними? Точно, подумал я, собственно, этим мы и занимаемся все эти годы...

12.06. 03 часа

Черемисовская, 40. Фирма "ЮП"

 Из такса я позвонил Якову. Яков сказал условную фразу и положил трубку. Голос у него был усталый - выдохся за эти дни Яков, выжал из себя всё, что мог и чего не мог... Смысл сказанного и был такой: все ребята отметились, задание выполнено полностью, потерь нет. Так что операция вступала в последний, формально несуществующий этап. План эвакуации у меня был старый, успешно обкатанный в Кабуле и Фергане. На военной базе в Нарьян-Маре в полной готовности дежурит "Лавочкин-317"; в его бомбоотсеке и специальных капсулах, подвешенных вместо ракетных кассет, помещаются - без всякого комфорта, конечно, но полтора часа вытерпеть можно - двенадцать человек. Если не пороть такую горячку, как в Фергане - а там мы забаррикадировались в верхнем этаже "Дома Азии", и снимали нас с крыши - то можно рассчитывать на полную незаметность отхода: "Лавочкин" этой модели не засекается радарами. На этот раз он уйдёт не с полной загрузкой: остаюсь я, остаётся Командор и, возможно, Саша: мы попытаемся через княжну внедриться в "Пятое марта" - в базовую его часть. Надо будет тонко имитировать наш разгром... впрочем, об этом чуть позже.

 Над входом в подвальчик ярко переливался наш рекламный щит: "ЮП - это безупречно!" В радужном треугольнике под щитом менялись буквы: В - Х - О Д - E - I - N - G - A - N - G - B - X - O... Окна в доме были темны сплошь, только на первом этаже горел свет в кабинете управляющего. За углом вдруг раздался характерный звук набирающего скорость автомобиля - через мгновение этот автомобиль, полыхнув стоп-сигналами, выскочил на перекрёсток передо мной, с визгом свернул направо и скрылся за следующим поворотом. Похоже было на то, что он отъехал от парадного входа нашего дома. Я метнулся вниз по лестнице. Дверь была приоткрыта, за дверью горел яркий свет, тянуло какой-то химической вонью - я не сразу понял, что это за вонь, потому что увидел лежащего поперёк пути Мальцева. В него в упор стреляли из чего-то скорострельного: правое плечо и голова почти отделились от тела. Слева, вбитый в угол, скорчился Говоруха. Дверь в заднее помещение была распахнута настежь, оттуда валил светящийся дым. Я перешагнул через Мальцева и остановился, прислонясь к косяку двери.

Посреди разгрома догорала военная осветительная ракета. В первые секунды такая ракета горит настолько ярко, что свет её вызывает болевой шок. Мы не используем их - у нас на такой вот случай есть американские гранаты "Оверлайт". А здесь, значит... Я стоял и смотрел. А может, мне только казалось, что я стоял и смотрел, потому что иначе откуда на моих руках и коленях столько крови? Откуда я знаю, что Командор, которому срезало полчерепа, умер не сразу, а ползал по полу, собирая свои разлетевшиеся мозги? Откуда я знаю, что увидел, повернув к себе голову княжны... пуля попала ей в затылок, и вместо лица у неё была глубокая воронка, из которой вытекала, смешиваясь и пузырясь, алая и чёрная кровь... и вдруг в глубине воронки что-то бешено задёргалось, забилось, и правая рука судорожно поползла вверх, к груди, выше, выше, на горло, выше - наткнулась на осколки зубов и костей и замерла... Я видел Панина: Панин лежал за штабелем ящиков с пистолетом в руке. Разбросанные и изломанные очередями, лежали Крупицыны и грузин Вахтанг, Яков и Гера; сидел на стуле, зажимая рану в груди, мёртвый Венерт. На Валечку стрелявший истратил, наверное, столько же патронов, сколько на всех остальных вместе взятых: опознать её можно было только по длинным волосам да по маленькой кисти руки, неожиданно чистой и целой в этой груде кровавого мяса... Да, конечно, я ползал на коленях между ними всеми, тормошил, заглядывал в лица... потом я нашёл в кармане у себя использованную "ромашку" - пулю с раскрывающимися лепестками. Но это потом... всё это было потом, а тогда мне казалось, что я просто стою в дверях и смотрю. А потом я вдруг оказался перед другой дверью, с неудобным, не моим пистолетом в опущенной руке... дверь была чуть приоткрыта, и за дверью не было света. Я вкатился туда, и навстречу мне щёлкнул боек автомата. Теперь в свете, идущем из коридора, я увидел сидящего на корточках Вахтанга в мотошлеме на голове и с автоматом в руках. Он сидел рядом с кроватью, с кровати свисала вниз неживая рука. Я захлопнул дверь и включил свет. Вахтанг не пошевелился. Саша была с головой укрыта простынёй, на простыне расплылись два кровавых пятна. Мне пришлось долго разжимать пальцы Вахтанга: хватка у него была, как у мертвеца. Таким автоматом мы не пользовались: "рейнметалл" нестандартного калибра шесть миллиметров, магазин на семьдесят пять патронов, мощный барабанный глушитель эжекторного типа - такой автомат стрекочет, как швейная машинка... И тут до меня дошло, что Вахтанга я уже видел - убитого. Ясно. Кто-то из наших всё-таки успел выстрелить. Успел, несмотря ни на что. И тогда Вахтанг подобрал автомат. Чёрт знает, что ему могло привидеться... он же боевик, он должен стрелять... а подкорка штука хитрая, она такое подскажет...

 На всякий случай я его связал. Он не сопротивлялся. Похоже было, что его вообще нет здесь. Я осторожно выглянул в коридор. Было абсолютно тихо. То ли действительно никто ничего не слышал, то ли затаились. Вдруг меня замутило, а потом начался чёртов бред. Я вдруг обнаружил, что крадусь вдоль какой-то бесконечной стены, а может быть, даже не крадусь, а лечу на малой высоте, потому что не прилагаю для перемещения ни малейших усилий; меня как бы несло течением воздуха. Похоже, я знал, куда лечу и что мне там надо, но это было некое запрещённое знание. В то же самое время я отмывал руки под струёй холодной воды, льющейся из ничего, и часто подносил их близко к лицу, к глазам, которые почему-то плохо видели, будто их заливало дождём. Потом я вошёл в комнату, посреди которой сидел полуголый мокрый человек, подняв лицо к потолку и пальцами правой руки касаясь рукоятки какого-то оружия, лежащего на полу. Это его я должен был убить, для этого я и летел сюда, я протянул руку к оружию, и его пальцы сомкнулись на рукоятке, я ощутил её рубчатую поверхность, оружие было тяжёлым, я поднимал и поднимал его, ловя на мушку висок того, сидящего, но это почему-то оказалось страшно трудно сделать, пистолет оттягивал руку вниз, как двухпудовая гиря, а висок ускользал из-под прицельной линии, будто был сделан из живой ртути. Я поднёс пистолет к лицу: это был панинский "березин", и от него пахло сгоревшим порохом и ружейным маслом. Деревянными пальцами я вынул обойму, передёрнул затвор - вылетел и волчком закружился на полу жёлтый патрон. Потом я стал выщёлкивать патроны из обоймы. Там их было три. Разбросав, рассыпав их по полу, я ещё раз передёрнул затвор, поднял лёгкий, будто бумажный, пистолет к виску, вдавил ствол чёрт знает на какую глубину и нажал на спуск. Откуда-то из непонятных пещер вылетело и заклубилось, не опадая, розовое блаженство. Не знаю, сколько я так сидел - только рука, как неживая, поползла вниз, ударилась об пол, разжалась... Чёрный человек, тонкий, как хворостина, отступил назад и растворился во мраке. Опять стало пусто и холодно. С мокрых волос стекала вода. На ощупь я нашёл дверь на лестницу и, стараясь не греметь железными ступенями, пошёл вверх, вверх, вверх...

 Окончательно я пришёл в себя в машине. Рядом, распространяя сильный запах коньяка - я влил в него полбутылки - сидел Вахтанг. Дорога летела под колёса, слева тянулась цепочка зелёных, справа - красных огоньков-катафотов на бордюрных камнях, мотор работал ровно, где-то впереди было Тушино, а вот совсем рядом - контрольный пост, и солдат с автоматом поднимает полосатый светящийся жезл...

Год 1961. Зден

02.09. Около 18 час.

База "Саян", командный бункер

Сладкий запах смерти...

Как мы ни пытались замазать щели шкафа-могильника, запах всё равно просачивался и наполнял собой всё. День ото дня он будет набирать силу, пока... пока мы по тем или иным причинам не перестанем его ощущать.

Фильтры, надо полагать, имели какой-то предел ресурса.

То же самое касалось и химических поглотителей углекислоты. Я слышал, что на подводных лодках их используют не одну неделю, но то ли наши были качеством пониже, то ли подъём температуры вызвал в них нежелательную реакцию - но дышать стало ощутимо труднее, и при резких движениях я начинал хватать воздух ртом. Тем не менее запасной комплект я пока не устанавливал. Чёрт знает, сколько ещё придётся просидеть здесь...

Резкие движения были такие: я пытался помочь двери открыться.

Сначала я думал, что сработала какая-то блокировка и что нужно найти способ её снять. Потом решил прибегнуть к физической силе. В результате дверь приоткрылась на полтора сантиметра, и означать это могло одно: её чем-то привалило снаружи.

Был бы у меня домкрат или приличный рычаг... Но всё, что удалось найти в бункере, - маленькую полуметровую фомку-гвоздодёр. Такими вскрывают деревянные ящики.

И - всё.

Робинзон на своём необитаемом острове был снаряжён куда приличнее. Не понимаю, на что рассчитывали те, кто комплектовал бункер. Во всяком случае, не на выживание после ядерного удара.

Недельный запас консервов и не требующих приготовления концентратов. Кое-какие медикаменты. Дробовое шестизарядное ружье. Леска и крючки. Бутылка чистого спирта. Два прорезиненных плаща и две пары высоких, наподобие рыбацких, сапог сорок последнего размера. Туристский топорик и два коробка подводных спичек. Фонарь.

Вам смешно? Мне было смешно.

Эльга весь день лежала, отвернувшись к стене. Наверное, это обидно - медленно умирать от недостатка кислорода в зеркальном лабиринте, который ты же и создала, в компании ненастоящего лабораторного человечка.

Коим я всё больше себя ощущал.

Может быть, это было самовнушение. Может быть, и нехватка воздуха была самовнушением. И трупный запах. Да только действовало оно, это самовнушение, очень даже эффективно.

Наконец я оставил попытки возобладать над обстоятельствами с помощью одной лишь грубой физической силы. Каковой я никогда особо не отличался. Нет, для своего веса и сложения я был вполне на уровне, но в данном случае значение имели не относительные показатели, а только и исключительно абсолютные. Вот если бы кто-то калибра Криволапова расширил щель, я бы в неё просочился. А так...

Мозгом, мозгом давить надо.

Должен в порядке оправдания сказать, что мозгом я не переставал давить, и колотясь о дверь. Хотя этот орган был травмирован всем произошедшим куда сильнее, чем окружающий его организм. Иногда мне думалось, что я так и лежу, контуженый, где-то под стеной, вокруг продолжается бой, а у меня грёзы.

Но даже в грёзах может быть сосредоточен некий сокровенный смысл...

Я сел на кровать Эльги. Она неохотно повернула ко мне лицо. Отёк уже начал спадать, глаз приоткрывался. Синяк приобрёл классический цвет спелого баклажана.

- Что было на этом месте в твоём мире?

Мимика побитого лица не отличается выразительностью, но я всё же понял, что с вопросом угадал в самую точку. Впрочем, я от природы догадлив. За это меня и ценили как наладчика. За это и пытались завлечь во всяческие хитрые конторы.

И именно в силу догадливости я от этих предложений увёртывался.

Хотя вот - довертелся...

- Эти ваши "хроно" - стационарные сооружения, верно? И не иначе, как подземные?

Она села. На лице было смятение.

- Постой. Ведь я ни одним словом...

- Значит, где-то между словами. В контексте. Так вот: вся эта операция имеет отношение к тому, что я сказал?

Она помедлила. Явно что-то взвешивая. Правду и ложь в необходимых пропорциях.

- Да. Нужно было не допустить ядерного взрыва. Иначе здешнее "хроно" погибло бы...

- Скажи, пожалуйста, а все мигранты объединены в одну команду?

- Ты умеешь задавать неприятные вопросы.

- Умею. Значит, не все.

- Да. Та команда, которая создала цивилизацию майя, - они не успокоились. А возможности их... достаточно велики.

- Но не безграничны?

Она покачала головой. Весьма неуверенно.

- Всё-таки я многого ещё не понимаю, - сказал я. - Вы создаёте маленькую новую реальность. Потом - делаете что-то, чтобы она была... менее благополучной и более воинственной, чем оригинал. Значит, в ней не успевают изобрести это самое "хроно". Тем не менее "хроно" здесь существует...

- Да, один из многих парадоксов. Понять этого невозможно. Мы можем осуществить самое фатальное вмешательство, а "хроно" всё равно остаётся. Даже если создавать его физически некому.

- И такое было?

- Да... насколько я знаю, дважды. Но при этом каждый из пунктов "хроно" материален и весьма уязвим. Его можно взорвать, засыпать, затопить...

- И американцы чуть было этого не сделали?

- Не американцы, а...

- Да нет же, именно американцы. Именно американцы. Ха! Я подозреваю, что они почти дорылись до...

- Не знаю. Может быть.

- А почему за тобой ещё не пришли?

- Кто?

- Ну... твои.

- Тоже не знаю. Наверное, думают, что я умерла.

- Списали со счёта, значит.

- Не говори так.

- А почему, собственно? Почему не говорить? Нас учат, что с поля боя выносить нужно всех. Раненых, убитых - всех. А тебя, выходит, бросили?

- А представь себе - вход засыпало. Эту лифтовую шахту. Завалило. Скорее всего, так оно и есть. Ну, подумай сам: в любом случае командный бункер должны раскопать. Как иначе? Так где они, твои герои, которые должны выносить с поля боя? Капитан твой - где? Что молчишь?

Я покивал. Наверху явно что-то происходило, но что именно - можно было лишь догадываться. Одно несомненно: тем, кто там вершил дела, - им было не до нас.

Всё-таки война?

Всем бы ты хороша, девочка, подумал я, но уж слишком много недоговариваешь. А это почти то же самое, что врёшь...

Сам не знаю, почему я так подумал.

Год 1991. Игорь

12.06. 04 час. 30 мин.

Турбаза "Тушино-Центр"

 Сибирские паспорта горят плохо, и мой не был исключением: он чернел, корчился, обугливался, но не сдавался. Я извёл на него полную заправку зажигалки. Теперь я был Оленецкий, имя и отчество прежние, гражданин Рейха, житель города Архангельска. Паспорт был подлинный. Метод добычи паспортов Рейха разработал Яков, он же и применял его - просто потому, что больше никто не мог забраться в память раухера паспортного отдела полиции. Мне не положено знать, сколько наших оперативников имеют такие паспорта, но сомневаюсь, что больше десятка - слишком трудоёмкая операция. Кроме паспорта, я имел ещё удостоверение штабс-поручика внутренней службы недавно созданного подразделения, объединившего функции Корпуса спасателей, гражданской обороны и, отчасти, распущенных пять лет назад жандармских частей. Удостоверение было поддельным, но очень похожим на настоящее. По крайней мере, до сих пор ни у кого из проверяльщиков не возникало ни малейших подозрений. Владельцем подлинника был Фенске Рудольф Оттович, и, что характерно, штабс-поручик Фенске существовал в природе, только находился он сейчас в зиндане города Бухары, куда попал за какие-то наркошные проделки; его величество эмир строг по этой части. Так что появление в свободной продаже офицерского удостоверения - вещь более чем естественная.

 Телевизор так и работал на канале новостей. Впрочем, самую главную новость я услышал ещё в машине, по пути сюда: российское правительство в полном составе ушло в отставку. Новым премьером назначен Владимир Мстиславский, до последнего времени глава российского гепо. Министром внутренних дел предложен генерал Берёзко, командующий Русским территориальным корпусом; генерал вылетел из Найроби и находится на пути в Москву. Президент Тихонов заявил, что назначать срок досрочных президентских выборов может только парламент. Госдепартамент Союза Наций Америки заявил, что в сложившейся ситуации встреча глав четырёх держав должна быть отложена и перенесена в другое место. С аналогичным заявлением выступил личный представитель премьер-министра Японии. Президент Толстой, человек решительный, возражал против такой, как он выразился, капитуляции перед экстремистами и добавил, что, поскольку за спинами экстремистов стоят силы, кровно заинтересованные в срыве встречи, то пойти у них на поводу - значит, навсегда выпустить инициативу из своих рук и в дальнейшем оставаться не более чем нервными наблюдателями за игрой, правил которой мы знать уже не будем, в ход которой не сможем вмешаться, но разменной монетой для настоящих игроков - послужим... Что же, Юрий Гаврилович знает, чем рискует. Президент Финляндии Аарне предложил перенести встречу глав четырёх держав в Хельсинки, гарантируя обеспечение как условий работы, так и безопасности участников. С подобным же предложением выступил бургомистр Санкт-Петербурга Вадим Эрмоли. Он подчёркнул, что встреча, где будет рассматриваться главным образом судьба России, должна проходить на её исторической территории. Директор агентства "Росс-Адлер" Белобоков заявил, что введение, пусть даже на ограниченный срок, института политической цензуры вызовет непредсказуемые последствия не только в прессе, но и в обществе. Информационный коллапс может быть гибельным, предупредил он. Задержан террорист, убивший офицера и ранивший двух солдат роты почётного караула на Красной площади. Это Леонид Бауэр, без определённых занятий, состоит на учете у районного психоневролога. На фотографии был совсем другой человек, даже не очень похожий на того, который стрелял. Единственное сходство - яркий клетчатый пиджак... Заключение о вменяемости Бауэра даст психиатрическая экспертиза в ближайшие дни. Продолжается война мафий. Только что получено сообщение о вооружённом налёте на помещение торговой фирмы "ЮП" в Бескудниково. Есть убитые, подробностей полиция не сообщает. По сведениям, полученным из неофициальных источников, этот налёт и налёт на редакцию "Садового кольца" совершены, по всей видимости, одной и той же преступной группой. На это указывает... оружия... Из Царицына передают: завершена ликвидация окружённой позавчера группы экстремистов из "Фронта "Декабрь". В заключительной операции принимали участие спецподразделения Русского территориального корпуса, использовавшие боеприпасы с ослепляющим газом "блаублюме". За три дня боёв шесть экстремистов погибли, сорок один взят в плен. Командир группы бежал, очевидно, ещё до того, как кольцо окружения замкнулось. На счету ликвидированной группы десятки убийств, уничтожение построек и посевов, отравление водоёмов. Начала работу следственная группа криминальной полиции. В окрестностях тихого до последнего времени Владимира около десятка молодых людей, вооружённых охотничьими ружьями и бутылками с горючей жидкостью, окружили ферму, принадлежащую Эрнсту Клюге. Однако фермер и двое его сыновей сумели дать отпор бандитам. Нападавшие отступили, унося раненого. Ущерб, составивший полторы тысячи марок, будет возмещён страховым фондом "Селбстабвер". Этот же фонд финансирует создание фермерских отрядов самообороны. Патриарх Московский и Владимирский Нестор призвал единоверцев не поднимать оружия на сограждан, к какой бы конфессии они ни принадлежали. Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих призвал ко всеобщей забастовке с требованием отставки президента и правительства и передачи всей полноты власти рабочим комитетам на местах. Московская полиция пополнила свои ряды: первым же указом рейхсминистра внутренних дел Полицеймако четыреста армейских  резервистов унтер-офицерского состава наденут полицейские мундиры. Это временная мера, заявил министр, полиция не собирается отказываться от контрактного принципа комплектования. Из центра космической связи сообщают: продолжается совместный полёт воздушно-космического аппарата "Алтай", стартовавшего девятого июня с аэродрома военно-воздушной базы "Абакан-17", и пилотируемого трабанта "Академие", на борту которого, как известно, находится сейчас женский экипаж. После коррекции орбиты "Алтай" приблизился к "Академие" на расстояние около полукилометра. Неисправности в системе поиска и сближения устранены, и если всё пойдёт как задумано, Вера Ангелова, Бригитта Хехст и Анна-Мария де Вилль вернутся на Землю уже сегодня, а их место займёт пилот-инженер Валерий Скопцов, который будет поддерживать работу систем трабанта до прибытия следующего штатного экипажа. Как сказал руководитель программы "Академие" доктор Гюнтер Зигель, такое сотрудничество должно стать обычным делом не только в космосе, но и на Земле...

 Ладно... Я смыл пепел, ещё раз мысленно перебрал все предметы, остающиеся после нас в коттеджах, которые мы занимали, - нет ли чего-нибудь среди них специфического? Пожалуй, нет. Естественно, всего знать нельзя, но всё же... В большую дорожную сумку я бросил все наши деньги, аптечку, свой раухер и блок памяти от "Алконоста" Якова и, наконец, ББГ-камеру. Получилось около пуда. Распылил одортель в комнатах, где мы жили, обрызгал себя и Вахтанга - он сидел, как я ему приказал, неподвижно, закрыв глаза и зажав уши - наверное, этого не требовалось, зачем я так с ним?.. - ещё раз оглянулся по сторонам, достал из шкафа новую свою куртку, обрызгал её, надел... вот теперь, кажется, всё. Да, всё. Можно идти.

 Снаружи был туман, густой, как сметана. Когда такой туман, что-то странное начинает происходить со звуками: привычные, повседневные - речь, птицы, автомобили - почти не слышны, зато откуда-то прилетают непонятные шелесты, скрежеты, скрипы, вздохи, гудки... Я шёл впереди, едва различая тропу под ногами, Вахтанг следом, механически-лёгкий, пустотелый, а вдали кто-то терзал огромным смычком огромную скрипку. Наших шагов слышно не было.

 На берегу на нас обрушился преувеличенный туманом скрип уключин и плеск воды под вёслами. Невидимая лодка кружила вокруг, потом исчезла. Наверное, утонула.

 До заросшего тальником овражка, куда я вёл Вахтанга, было метров четыреста, но путь этот показался мне едва ли не бесконечным. Проклятый туман искажал не только звуки. Наконец, мы пришли.

 По дну овражка сквозь заросли вела узкая, почти незаметная тропа. По тропе мы дошли до крошечной пролысины в тальнике. Здесь было старое кострище, несколько ящиков и чурочек, пригодных как на дрова, так и для сиденья, и солидная куча пузатых баночек из-под баварского. Безналоговый ночной бар.

- Пришли, - сказал я, сбрасывая с плеча сумку. - Садись... вот сюда.

Вахтанг сел. Команды он выполнял мгновенно, без малейшей заминки.

Пожалуй, это единственный способ опознать "буратино". Человеку нужно хотя бы четверть секунды - понять, что от него требуется...

 - Сними куртку. Дай левую руку.

 Из аптечки я достал шприц, набрал сорок единиц инсулина. Наложил Вахтангу жгут, нашёл вену, вкололся, снял жгут и стал медленно-медленно вводить инсулин. Это надо делать очень осторожно, потому что никто не может знать заранее, на какой дозе инсулин начнёт действовать. Вахтанга, наверное, давно не кормили, потому что уже на пятнадцати единицах он мелко задрожал, а кожа его стала влажной, как лягушачья. Я быстро доввёл ему ещё единицы три и выдернул иглу. С гортанным криком он, запрокидывая голову, повалился назад и забился в судорогах. Я придерживал его под затылок. Через несколько минут характер судорог начал меняться: мышцы входили в гипертонус. Теперь нужно было поймать момент: не поспешить с выведением из шока, потому что тогда всё напрасно, и не промедлить, потому что тогда тоже всё напрасно... Вахтанга выгнуло дугой, он приподнялся на локтях, ноги рыли песок. Пора, подумал я, сосчитал до пятнадцати, взял систему с глюкозой, вкололся ещё раз - вены были толстые, как верёвки - и изо всех сил сжал руками мешок с раствором. Через полминуты Вахтанг вытянулся, как мёртвый, и вздохнул глубоко и жалобно. По-хорошему, ему надо было бы дать вздремнуть минут четыреста... да. Не только ему. Обстоятельства не те. Я доввёл глюкозу, потом через ту же иглу вкатил тюбик "седьмого дыхания" - нашего фирменного коктейля из стимуляторов, анаболиков и синтетических эндорфинов. Вахтанг зарумянился и заулыбался во сне. Ладно, десять минут твои...

 Истраченную систему и шприцы я засунул в пивную баночку, смял её и вдавил в песок. Если будут искать, то найдут, а случайно никто не наткнётся. Потом взял ББГ-камеру, проверил кассету - свежая, - нацелился объективом в зенит, включил запись и стал наговаривать текст - по-немецки, усреднённо, лишь изредка и невзначай позволяя проскакивать намёкам на рейнский диалект.

 - Российскому министру и рейхсминистру внутренних дел, шефам гепо всех уровней и прочим, кто заинтересован в этой информации. С шестого по двенадцатое июня сего года на территории Москвы действовала команда истребителей террористов "ФАГ", принадлежащая международной организации "Социум-77". Задачей команды был срыв террористической акции, направленной против глав четырёх держав. Акция готовилась совместно группами "666" и "Пятое марта". В ходе операции группа "666" уничтожена полностью, группа "Пятое марта" понесла большие и вряд ли восполнимые потери. Команда "ФАГ" погибла. Я, единственный уцелевший, обращаюсь к руководителям служб безопасности России и Рейха: не тратьте время и силы на разработку групп, базировавшихся в комплексе "Алазани" и на улице Черемисовской. Их уже нет. Однако возможно, что оставшиеся в живых террористы имеют атомную мину "Тама", которой попытаются заминировать подземные помещения Измайловской Иглы, имеющие сообщение с внешним кольцом подземки. Не исключено, что минирование уже состоялось. Желаю успеха, коллеги.

 Ну, всё. От вчерашнего, так и не дочитанного "Садового кольца" я оторвал полоску с адресом и телефоном редакции, подсунул её под прозрачное окошечко на кассете. Протёр кассету и камеру, сунул кассету в карман спящему Вахтангу, камеру - в свою сумку. Избавлюсь по дороге. Так, теперь последнее... Рядом с кострищем я вырыл небольшую - на две пригоршни песка - ямку, положил на дно блок памяти, сломал предохранительный язычок и вдавил кнопку ликвидатора. Снова засыпал песком. Через несколько секунд песок побелел и задымился. Это надёжнее, чем размагничивание. Всё? Похоже, что всё.

 Можно трубить побудку.

 - Эй, парень!

 - А? - Вахтанг распахнул глаза. - Что? Что случилось?

 - Не знаю, - сказал я. - Просто ты спишь не в самом удобном месте. Тебе куда, на поезд?

 - Да... на поезд... - он добавил что-то по-грузински, махнул рукой и медленно встал, озираясь. - Как я сюда попал?

 - Тебе лучше знать... Но если хочешь успеть на поезд - то надо торопиться. Идём?

 - Идём, - сказал он.

 Мы выцарапались по невысокому, но крутому склону овражка наверх. Туман расслоился: лощинка была полна им до краёв, а здесь он подвсплыл вверх - так, что видимость вперёд и в стороны открылась, а кроны деревьев, стоящих вдоль невысокой насыпи грунтовой дороги, размывались и исчезали. Остро пахло травой, землёй, водой - всем сразу. Потом вдруг над головой возникло медового цвета свечение: где-то там, по другую сторону Москвы, солнце поднялось выше дымки, выше облака, скопившегося за ночь над городом, выше...

 - Красиво, - сказал Вахтанг. - Знаешь, так бывает в горах, в горных долинах... Ты был на Кавказе?

 - Нет, - соврал я.

 - Значит, не видел... - он вздохнул сочувственно.

 - Чем ты занимаешься? - спросил я.

 - Занимаюсь? Я? Я занимаюсь... русской филологией. Да, русской филологией. - Он замолчал, нахмурился. - Извини, у меня что-то... Мы ведь знакомы?

- Более-менее. Позавчера, у костра - помнишь? Вино, песни...

 - Да-да-да, помню, конечно же!

 Сейчас в памяти его зияла приличных размеров дыра. Ни сознание, ни подсознание человека не могут мириться с таким положением, и заполнение этой дыры идёт очень интенсивно. В пожарном порядке её заваливают обрывками прошлых воспоминаний, фантазий, снов, пройдёт ещё час-два - и все они склеятся, соединятся, срастутся в, может быть, причудливую, но вполне законченную и логичную картину. В поезде он найдёт в кармане кассету с адресом и вспомнит, что именно поэтому едет в центр... и так далее.

Мы вышли на ровную, хорошо убитую грунтовку и бодро потопали вперёд. Отсюда было минут пятнадцать ходьбы до платформы, у которой останавливаются поезда, везущие рабочих из шлафтревиров к большим заводам. Человеку без документов сейчас нет более надёжного способа попасть в центр города... конечно, ничего страшного не случится, если его возьмут по дороге, но лучше, чтобы кассета попала к журналистам.

 Оставшийся путь мы прошли молча: он "вспоминал" себя, а я ему не мешал. На платформе зябко переминались всего десятка два ожидавших - так что, хотя поезд был набит, как бочка сельдями, Вахтанг без труда втиснулся в дверь. Я помахал ему рукой и перешёл на противоположную платформу. Встречный поезд подошёл минут через семь.

12.06. 14 час.

Где-то между Волоколамском и Ржевом

 - Во, - сказал фарер. - Наконец-то. А старики яйцами трясли - сушь, мол, сушь...

 Мы врезались в стену дождя, как в настоящую стену. Звук ударов капель в стекло заглушил звук мотора, под колёсами вода ревела. Видно было, как бурлит она, не помещаясь в переполненных кюветах.

 - А вот только не было бы хуже, - продолжал фарер. - Посмывает всё к пропащей матери...

 Водяная пыль как-то прорывалась в кабину и кружилась, не оседая. Все машины на шоссе плелись медленно или вовсе стояли, лишь наш восьмиколёсный дредноут пёр по третьей полосе, презирая стихию.

 - А вообще-то тебе куда? - спросил фарер. - Под такой ливень высаживать - не по-русски получается. А возле того танка никакой крыши на километр...

 - Да, там с час ходьбы. Ферма Сметанина, не слышал?

 - Неважно, покажешь.

 - Так ты меня что, до места довезти хочешь?

 - Нет, если ты против...

 - Не против, конечно, только с какой стати?

 - Так... - он пожал плечами.

 Я подумал вдруг, что до сих пор не знаю его имени. Как, впрочем, и он моего. Дорога. Обычное дело.

 Навстречу с рёвом пронёсся красно-чёрный двухэтажный "хефлинг". Следом - ещё один. Мне показалось, что за непрозрачными снаружи стёклами мелькнули детские мордашки. Фарер мотнул головой:

 - Детишек из лагерей забирают. Волнуются родители...

 - У тебя-то есть?

 - Жена на восьмом месяце...

 - О-о...

 - То-то и оно. Короткие рейсы беру, чтобы день-два - и назад. Денег почти никаких, конечно... не то что раньше: до Владика и обратно - семь с половиной плюс за скорость полторы-две. Дом построили без долгов, обставили, прошлым летом в Ницце два месяца... отец с матерью приезжают  - плачут. Ну, мол, за что боролись и всё такое... долгая песня. И жалко их, и зло иной раз берёт. А жену я, можно сказать, на дороге нашёл: выпал фрахт в Грецию - ну, понятно, через Румынию. А в Румынии дороги плохие, узкие, машин много - еле тащимся. Девчонки две голосуют, никто их не берёт, ну, а мы подобрали... Так и съездили в Салоники, обратно приезжаем - одна сошла, а другая не хочет, да и я её отпускать не хочу - прилипли друг к дружке, и всё. Что делать - поехали домой. А я тогда в казарме жил, копил деньги на этого вот крокодила, - он похлопал по баранке, - пять человек в комнате, и никуда не денешься. Месяца три мы так прожили, спать всем мешали, потом уж смогли отдельную комнатку снять. Ну, дальше больше... а детей всё нет и нет. Куда только не обращались. А в Ницце подружились с иркутским фирмачом, он говорит: какие проблемы! Оказывается, есть специальный курорт где-то в горах, от Иркутска ещё два часа вертолётом. И в сентябре она туда полетела. Месяц пробыла, вернулась, а в ноябре уже - ага! Попалась! И вот теперь бы только жить и жить, чёрт бы всю эту заморочь побрал...

 - Да уж... - я почесал лоб. Мне вспомнилась Тува.

 - Вот он, твой танк, - сказал фарер.

 На постаменте из фальшивого гранита стоял старый танк Т-IV: высокий, угловатый, с похожей на кукиш башней. На задранной вверх короткой пушечке висели, как венки, бухты проволочного корда от сгоревших шин. Даже сквозь дождь было видно, какой толстый слой жирной копоти покрывает броню.

 - Во, опять спалили, - проворчал фарер. - Хоть бы убрали его, что ли. А то - то обосрут весь, то сожгут. Зачем это надо? Здесь, что ли, сворачивать?

 - Да, вот...

 - Отец иной раз подопьёт - и: Сталин, Сталин!.. Сталин то, Сталин сё, Сталин детей любил... А я ему говорю - правильно его повесили. Ну, не за то, за что следовало, а всё равно - правильно. Ладно, он войну проиграл  - а если бы выиграл? Теперь куда?

 - Налево, вон где деревья.

 - Ага, вижу... Какие, говорит, колхозы, какие концлагеря - не было ничего, всё немцы выдумали. Бесполезно с ним спорить. Что же, говорит, я бы за эти колхозы воевать бы пошёл? А, ну его...

 - С какого же он года?

 - С двадцать третьего. Как раз их начали призывать... Только он, по-моему, и винтовку-то в руках не держал: сразу из учебного лагеря - и в плен. Это на третье мая они с друзьями собираются... вот тоже интересно: раньше отмечали как праздник, что ли... не совсем праздник, ну, в общем... так... не грустно - начало освободительного похода, что-то в этом духе... А теперь  - так просто траур, смотреть больно. Ну и один из этих приятелей мне и рассказал: вечером, мол, уснули - глубокий тыл, там что-то - двести, что ли? - километров до линии фронта, а утром будят: гутен морген, кляйне руссише зольдатен... А отец, помню, такие подвиги расписывал... такие бои...

 - Что мы будем рассказывать в старости? - пожал плечами я.

 - Тоже верно... Здесь?

 - Да, здесь.

 - Погудим?

 - Давай.

 Он нажал на клаксон. Дверь дома приоткрылась, выглянула женщина молодая. Возможно, новая жена деда - я её ещё не видел. Потом появился сам дед. Я помахал ему рукой, он помахал в ответ и через минуту уже торопился к машине: в сапогах, плаще, под огромным брезентовым зонтом.

 - Ну, пока, - сказал я фареру. - Спасибо. Держи вот... - я протянул ему пять десяток.

 - Нет, это много, - он помотал головой.

 - Купишь сыну соску...

 Я открыл дверцу - меня тут же окатило водой с крыши кабины - и спрыгнул к деду под зонт.

 - Игорёха! - сказал дед и отвесил мне доброго тумака.

 Фарер подал сумку.

 - Счастливой дороги! - сказал я ему. - И вообще успехов!

 Он помахал рукой.

 - Здорово, дед! - я облапил деда, дед облапил меня, и мы пошли к дому, как влюблённая парочка под одним зонтом. Впрочем, дождь был такой, что и зонт толком не помог: ноги мгновенно промокли до колен и выше. За спиной взревел мотор, грузовик развернулся и понёсся к шоссе.

 - Чего ж ты не позвонил, что приезжаешь? - укорил меня дед. - Я бы кабанчика завалил... предупреждать надо, вечно сваливаешься как снег на голову... привыкли там в своей тундре...

 - Э, дед, - сказал я, - всего не предусмотришь, жизнь такая, что... Я утром ещё не знал, что поеду к тебе.

 - Так ты откуда?

 - Из белокаменной.

 - Чёрт тебя носит... там же палят бесперечь. Подвернёшься под шальную...

 - Я потому и удрал.

 - Мишку-то видел?

- Они в Крым мотанули. Снежка с новым мужем - ну, и Мишка с ними.

 - В Крым - это хорошо, это спокойно... Слушай, а Стефу мою ты ещё не видел?

 - Когда бы я успел?

 - А, ну, значит, познакомитесь...

 Строго говоря, мы с дедом не были никакими родственниками: когда мы со Снежкой ещё жили вместе, дед уже поселился отдельно от Клавдии Павловны - на этой самой ферме. Потом они как-то незаметно развелись, дед женился на турчанке Софии - это было её христианское имя, старого я не запомнил. Но через год София задохнулась в дыму, когда загорелся старый дедов дом, а сам дед уехал на базар в Ржев; София должна была вот-вот родить, у неё страшно опухли ноги, и она не сумела выбраться из своей комнаты, дом потушили, но спасти её не смогли. Прошло пять лет с тех пор, теперь и дом у деда был новый, и жена новая, и сам дед всё ещё был как новенький: чёрный, мелкоморщинистый, но совершенно железный... а всё равно что-то от Софии осталось во всём: и в доме, и в деде, и даже в новой его жене...

 - Стефания, - важно сказала мне новая дедова жена, подавая руку. Рука у неё была жёсткая и шершавая, зато сама она - сдобная, состоящая из тугих шариков, с соломенными выгоревшими волосами, веснушками на круглых щёчках и курносом носу, но чернобровая и черноглазая. - Лучше просто Стефа.

 - Игорь, - сказал я. - Лучше тоже просто.

 Она фыркнула и почему-то смутилась. На вид ей было лет двадцать шесть - двадцать восемь. Деду в октябре стукнет семьдесят...

- Собирай на стол, - скомандовал дед. - Чтоб всё было как надо.

- Будет, Иван Терентьевич, - засуетилась Стефа. - Всё будет.

 - Ну и ладно. А мы пойдём перекурим чуток...

 Курить мы расположились на втором этаже, в кабинете - так называл дед комнату, где у него хранились всякие бумаги, деньги, прочие ценности. Тут он и отдыхал, если было время. Одна из стен была целиком завешена турецким ковром - память о Софии. От ковра несколько лет пахло дымом. Посередине ковра висело отделанное серебром охотничье ружье. Это было так - украшение. Настоящий арсенал дед держал в сейфе на первом этаже. Мне бросилась в глаза новая фотография на стене: дед, молодой, двадцатилетний, в лётном шлеме и очках-консервах на лбу, стоит, положив руку на лопасть винта тупомордого самолётика. Белыми буквами в углу: "19.06.1941 г. Южный фронт".

 - Вот, повесил, - проследив мой взгляд, сказал дед. - Сохранилась же как-то... маленькая такая, не разобрать ни черта. Отвёз в Ржев, в ателье, говорю: увеличить. Они говорят: ладно, завтра будет. А сделали вон как  - лучше новой. Но и взяли, канальи... да.

 - Много взяли?

 - Хорошо взяли. Я аж вспотел, как услышал. Но - стоит того, как тебе кажется? А немчик там, в ателье-то, сидел, скалится на меня, в "ишака" пальцем тычет: о, мол, руссиш вундер! Я ему и говорю: а я на нём, между прочим, тринадцать "мессершмиттов" завалил. Его всего и перекосило, бедного...

- Тринадцать? - я приподнял бровь. Раньше я слышал про четыре.

 - Ну, это всех - тринадцать. "Мессеров"-то четыре всего. Остальные "юнкерсы", "хеншели", под завязку - "дорнье"...

 - Всё помнишь, - сказал я.

 - Да вот, помнится, - сказал дед. - Чем дальше, тем...

12.06. 19 час.

Сорок километров к востоку от Ржева

Ферма Сметанина

 Гости прибыли не абы как, а на чёрно-лимонной "испано-сюизе" производства двадцать восьмого года. Из такой машины должны появляться вертер геррен в белых цилиндрах и фраках и либен даммен ну просто не знаю в чём. Поэтому благородно-серый парижский костюм отца семейства и тёмно-вишнёвое и чёрное с золотом платья дам, изящные, но недостаточно замысловатые, как-то не так выглядели на фоне машины. Красиво. Но не так. Но красиво. Если не рядом с машиной... Мы с дедом соорудили галерею из парниковых рам, и гости смогли пройти в дом, не намокнув. Итак, Дитер Клемм, отец семейства, лет сорока пяти, стрижен под ёжика, голубоглаз и как-то сразу располагающ; фрау Ольга Клемм, та, что в чёрном с золотом, слегка за тридцать, бронзового цвета тяжёлые волосы, в глазах что-то татарское, фигура со склонностью не то чтобы к полноте, но к пышности; сестра её Вероника, помладше лет на пять, тщательно сдерживаемая бесоватость в лице и повадках, необыкновенно красивые ноги; плюс две девочки семи и девяти лет, Ева и Ута. Ещё одна семья, Виктор и Дарья Тихомирновы, тоже приглашённые дедом, просили начинать без них: ветеринар делает прививки, и когда закончит... Предполагался "русский ужин"  - наедимся пельменей, сказал дед, напьёмся водки и будем петь похабные частушки. Но и кроме пельменей - боже ж ты мой!.. Учитывая, что на всё про всё у Стефы было три часа времени и одна помощница... нет, она явно родилась с поварёшкой в руке. Рыбные и мясные салаты, маринады, холодные тушёные грибы с горчицей, копчёное мясо, фаршированные блинчики, что-то ещё, ещё, ещё - и водка. Девять сортов водки в заиндевевших графинчиках. Дед по каким-то одному ему известным признакам ориентировался в них. Это для дам, говорил он и наливал понемногу в хрустальные рюмочки. А это - для настоящих мужчин... ну, как? Неимоверно! Тогда - за прекрасных дам, господа офицеры!..

 Сам дед имел офицерские чины трёх армий. В Красной армии он был лейтенантом, командиром истребительного звена. После разгрома он и ещё два десятка лётчиков на дальнем бомбардировщике перелетели в Иран к англичанам. Там он поступил на службу в Королевские ВВС и за три года дослужился до капитана. Сбитый над Францией, дед через Испанию и Португалию добрался до Лиссабона, откуда хотел попасть в Англию или Америку, но сумел получить лишь венесуэльскую визу. В Венесуэле его сразу произвели в полковники и поручили комплектование истребительной авиадивизии. Дивизия уже была готова к погрузке на корабли и отправке в воюющую союзную Великобританию, когда грянул переворот. Часть самолётов дед сумел перегнать на Кюрасао, а оттуда через Колумбию - в Панаму. В Панаме были американцы. В это время в Каракасе высадились первые полки германской морской пехоты. Начиналась затяжная Карибская кампания.

Поучаствовать в ней деду не удалось: в одном из рутинных перелётов с аэродрома на аэродром у его "тандерболта" загорелся мотор. По красноармейской привычке дед спасал машину до последнего и сел на брюхо на речную отмель. Машину всё равно списали в лом, а ноги деда обгорели до костей. Ходить без костылей он начал только года через два, перенеся полтора десятка операций...

 - Так точно, сеньор полковник! - отозвался я. - За дам-с!

 - Я в отставке, - сказал герр Клемм, - но присоединяюсь. А вы, Игорь?..

- Поручик егерских войск, действующий резерв, - отрекомендовался я.

 - О-о! - с уважением сказал герр Клемм. - Сибирские егеря - это очень крутые парни!

 - Воистину так, - согласился я.

 - А ну-ка, ребята, ещё по одной, - распорядился дед. - Вот этой, прошу...

Под холодные закуски мы удегустировали четыре графинчика. Герр Клемм раскраснелся, взъерошился и освободился от пиджака и галстука. Сёстры Ольга и Вероника мило щебетали, и подтекстом щебета было: ах, как бы поближе познакомить Веронику с этим мужественным, но ужасно одиноким сибирским офицером. Дети сначала вяло ковыряли угощение, но потом я догадался принести свой раухер, поставить игровую программу - и теперь из угла доносились ничем не сдерживаемые вопли восторга. Стефа смущалась так, что румянились даже пухленькие плечики. Каждая похвала её искусству  - клянусь, не было незаслуженных похвал! - вызывала новую вспышку румянца.

- В наших краях пока нет бандитов, - веско говорил герр Клемм. - Но!

- "Но" - это ты верно сказал, - кивал дед. - Именно что "но".

 - Нужно быть готовым, а ещё лучше всем собраться и договориться, - герр Клемм положил себе ещё грибов. - И организовать охрану, может быть, нанять кого-нибудь... есть же небогатые отставные офицеры, пенсионеры-полицейские... назначить им неплохой оклад содержания, вооружить...

 - Дитер, не налегай зря на грибы, сейчас будут пельмени, - сказал дед. - Не знаю, как ты, а я надеюсь только на свои силы. Наёмники почему-то всегда оказываются не там, где стреляют.

- Мужчины, - укоризненно сказала фрау Ольга. - Зачем вы об этом?

 - Так уж получается, дорогая, что говоришь не о самом приятном, а о самом животрепещущем, - объяснил герр Клемм.

 - О! - вспомнил я. - Герр Клемм, у вас...

 - Дитер, - поправил он. - Просто Дитер.

 - Дитер, у вас нет брата в Кургане?

 - Есть племянник, - кивнул он. - А что?

 - Он служит в полиции?

 - Да, в эйбапо. Вы встречались?

 - Боюсь, что да.

 - Почему боитесь?

- Потому что после этой встречи у него наверняка будут неприятности.

- Ему не привыкать к неприятностям. Что же он напроказил?

 - Пожалуй, это я напроказил. Долго стояли на границе, я налил ему пару рюмок коньяка - ну, и...

 - Кстати, о паре рюмок, - оборвал нас дед. - Вот это - собственной выработки.

 - "Сметановка", - сказал я.

- Именно. Нет, это всё-таки надо под пельмени. Стефа, командуй!

 Стефа упорхнула на кухню, и через краткий миг в густом облаке потрясающих ароматов вплыли пельмени, почти что сами, фарфоровая супница была для них обрамлением, а две женщины справа и слева - фрейлинами, необходимыми по этикету...

 - Пиздец, - сказал Дитер по-русски. Вероника прыснула.

 - За искусниц и прелестниц, - сказал дед, налив. - За тех, на кого Адам поменял райские кущи - и ни разу не пожалел об этом.

 - Если можно, дед, я встряну, - сказал я. - Давайте выпьем за хозяев дома, за дорогих мне людей, за соль земли, за тех, благодаря кому процвёл этот край. Стефания Войцеховна и Иван Терентьевич! Мира вам, счастья и долгих-долгих лет вместе!

 - Вот за это я и люблю русских! - сказал Дитер. - Вот потому я и женился на русской! Хрен вам какой дейч так скажет!

 - Пьём, - скомандовал дед.

 Мы выпили.

 - Дед, - сказал я, переведя дыхание. - Так не бывает. Хочешь, познакомлю тебя со Степановым? Такая водка - это же золотое дно!

 - Дорогонькая получится, - ухмыльнулся дед. - Четверная перегонка, а сколько угля берёзового уходит!.. Нет, это для друзей, для себя...

- Иван, - сказал Дитер. - Иван... У меня нет слов. Ты гений, Иван.

 - За такие слова получишь литр с собой, - сказал дед.

 - О, не смею надеяться!..

 Дамы тут же изъявили желание перейти со слабенькой дамской вот на эту, которую все так хвалят.

 - Пельмени, - напомнил дед.

 Чего уж тут напоминать... Все до единого целенькие, налитые, они мгновенно таяли во рту, и вкус... нет, господа, нет таких слов, чтобы передать вкус настоящего, мастерски приготовленного пельменя. Если над шашлыком, например, хочется мыслить о вечном и плакать от любви к человечеству, то пельмешек превращает вас в законченного эгоцентрика, и ничто в этом мире не отвлечёт вас от напряжённого внутреннего созерцания собственных вкусовых ощущений... ах, да что там... даже вторая, третья, четвёртая рюмочки бесподобной "сметановки", и те... ручку, ручку поцеловать... ах, боже ж ты мой милостивый...

 Покурить мы вышли на крыльцо. Нет дождя, удивился Дитер. А в доме слышно, что идёт. Это дети музыку включили, сказал я. Ах, вот оно что... слушайте, Игорь, а вы не боялись, что они сломают ваш прибор? Наверное, он дорогой? Пять тысяч рублей, сказал я. В марках это получается - двенадцать тысяч?! Ну и цены у нынешних игрушек! Детский - дешевле, - сказал я. Раз в двадцать. То есть, вы советуете купить? Отговаривать не стал бы, сказал я. М-м... а вот говорят, детям всё это вредно... глаза портятся, с ума сходят... Дитер, сказал дед, когда я был, как твои девочки, мне отец читать не позволял: глаза, мол, портятся, с ума сходят... и вообще вредная штука - чтение. Понял? Понял, сказал Дитер, всё повторяется... а табак, Иван, ты тоже на своих плантациях выращиваешь? Нет, табак турецкий... свояк посылает... Сонечкин брат... Слушай, дед, спросил я, где нынче берут таких девушек? О, сказал дед, это такая история... Войцеха, отца её, ты разве не помнишь? А, хотя нет, это ещё до тебя было. Короче, Войцех продал свою землю - тут у него земля была, недалеко, по ту сторону шоссе - и подался в Африку, в Кению... нет, вру, в Кению Шульга рванул, а Войцех, кажется, в Замбези... да, точно, в Замбези. Поначалу писал оттуда, потом и писать перестал - новостей нет, глушь, вкалывают побольше, чем здесь, - чай он выращивал... А в позапрошлом году, зимой, морозы тогда ого-го какие были - сопля на лету замерзала, - стучат. В окно. Открываю, смотрю: девчонка, в кацавейке драной, ноги тряпками обмотаны... пустил, конечно, как иначе... Долго не узнавал, пока сама не сказала. Уезжали-то - такая вот фигушка была, как тут узнаешь. В общем, отца негры убили, мать от малярии померла, брат пропал - тоже, наверное, убили... саму её чем-то пугнули так, что бросила всё - и в чём была... Добралась кое-как. Где добрые люди помогли, а где... но добралась. Не вспоминает она больше этого, не говорит - только иной раз приснится если, так плачет. Вот и всё. Это насчёт - где берут. А ты-то сам?.. Вон Дитер тебе какую невесту приволок, а, Дитер? Вполне, сказал Дитер. Не время, дед, сказал я. Не с руки. Бросал бы ты к едрене фене свою службу, доконает она тебя. Брошу, дед, сказал я совершенно искренне. Вернусь - и всё. Во где мне это уже - я показал на горло. Ладно, пошли внутрь, сказал дед, там ещё одна водочка непробованная осталась - та вообще золотая...

 И всё смешалось нетревожно и беспечно. Стефа, ничуть не смущаясь, целовала деда и шептала громко, почти крича: люблю, люблю, люблю! Вероника оказалась рядом со мной и, блестя глазами, расспрашивала, в каких баталиях я участвовал и скольких супостатов угубил - я без стеснения врал. Дитер играл на гармошке и пел немецкие куплеты - голос у него оказался сильный и хорошо поставленный. Потом сёстры расшалились и заставили его подыгрывать частушкам. Я в очередной раз подивился, как силён русский фольклор. "Подари мне, милый, мину, я в манду её закину - если враг в село ворвётся, он на мине подорвётся!" - спела Вероника и хитро подмигнула мне. Роскошная фрау Ольга отчебучила что-то не менее зажигательное. Дед вмазал такое, что дамы покатились со смеху, закрываясь ручками. Дошла очередь и до меня. "В небе уточки летают, серенькие, крякают. Любку я в кустах бараю - только серьги брякают!" - я поддержал реноме гвардейского офицера. Ах, чай, чай! - всполошилась вдруг Стефа. Самовар хрипел и кашлял. Не могу больше... простонал кто-то. Но тут подоспели Витя и Даша. Они были похожи, как брат и сестра: светлоглазые, с плоскими круглыми лицами. Штраф, штраф! - и дед вручил им по зелёному стакану, полному до краев. Они проглотили водку, закусили крошечными огурчиками, жгучими, как стручковый перец, и чинно сели за стол. А теперь пирог, сказала Стефа, и возник пирог. Это конец, подумал я. А то поживёшь у меня недельки две? - спросил дед, я тут собрался было старый трактор перебрать, да всё рук не хватает, а ты в механике не самый последний... Наверное, дед, сказал я, надо ещё подумать, позвонить кой-куда... Дитер играл остервенело, от гармошки валил пар. Витя с Дашей и сёстры плясали - бешено, со свистом. "А мой миленький герой, у него штаны горой! Как горою поведёт, так у меня все упадёт!" Я стоял на крыльце, один, в стороне от вылетающего из двери света. Потом в дверях появилась Стефа. Я её видел, а она меня нет. Ох, Божичка, сказала она, и в голосе её зазвенело страдание. Ох, Божичка, страшно-то как...

Год 2002. Михаил

27. 04. Около 12 час. 30 мин.

Константинополь, Университет

В роли подозреваемого я пробыл примерно час. Я как-то догадывался, что полиция имеет осведомителей - живых и электронных - повсюду, но не подозревал даже, что сеть эта настолько плотная. Перед лейтенантом лежала полная таблица моего вчерашнего времяпрепровождения с указанием мест, сроков и имён свидетелей. Он изучил её и показал мне.

- Вне всяческих подозрений, - сказал лейтенант. Он говорил по-русски с каким-то незнакомым акцентом и иногда употреблял слова не совсем точно. - Вопрос не по существу: почему вы не пошли на встречу с наследником?

Я подумал.

- Не хотелось ломать компанию, так мне кажется. Вряд ли по другой причине. Хотя...

- Вы не уверены? В себе, в своих побуждениях? Или вкладываете какой-то особый смысл в свои слова?

- Вроде бы никакого особого смысла... Если вам трудно общаться по-русски, мы можем перейти на другой язык.

- Меня вполне устраивает ваш русский. Просто редко приходится встречать людей, которые настолько не уверены в своих побуждениях... Значит, если я правильно вас понял, хорошая - пусть даже до этого совсем незнакомая - компания для вас важнее грядущих судеб родины?

Мне захотелось нагрубить, но вместо этого я достал сигареты.

- Вы не курите, лейтенант? Зря, очень вкусный табак. Так вот, я не уверен, что встреча наследника со мной как-то повлияет на судьбы родины. К праздному же любопытству я не склонен. Хотя... если бы я знал, что там произошло - пошёл бы обязательно.

- Вот как? И с какой же мотивировкой?

- Один из моих друзей жестоко избит. Второй исчез. Третий - не близкий друг, но хороший приятель - убит. Разве этого недостаточно?

- Недостаточно для чего?

- Чтобы... - я опять задумался. - В общем, я бы пошёл, вот и всё. Объяснить мотивы мне сложно.

- Вы мне интересны, - сказал лейтенант. - Вы разбираетесь в себе лучше, чем многие опытные люди. Вы, по крайней мере, понимаете, что человек вначале принимает решение, а потом объясняет его себе и посторонним. Вы не хотели бы по окончании курса обучения пойти на работу в полицию?

- Нет, - сказал я. - И это я как раз могу легко объяснить. Во-первых, я уже имею приглашение от "Идеала". Во-вторых, мне хочется повидать мир - а полицейские, как правило, прикованы к городу...

- Да, - он кивнул, - это так...

- Я могу идти?

- Конечно. Вот моя карточка. Если вам станет что-нибудь известно... не стесняйтесь - в любое время.

Имя лейтенанта было буквально из "1001 ночи": Али Наджиб.

- Я не отличаюсь особой стеснительностью. Извините, просто любопытство: какой язык для вас родной?

- Фарси, - он еле заметно улыбнулся. - Я родился и вырос в Кабуле.

В комнате Тины сидела незнакомая девушка. Обе курили что-то чертовски крепкое.

- Это Хельма, - кивнул на неё Тина. - Она тоже там была.

- Тоже?

- Да. Мумине нашлась.

- Жива?

- Она в шоке, - сказала Хельма. Голос её дрожал. - Она в полном шоке. Ничего не может сказать. Её увезли в психушку.

- А вы? - спросил я.

- Я же ничего не видела! По настоящему - ничего. Всё случилось уже после встречи...

С полчаса, отвлекаясь, теряя нить и вновь находя, повторяясь на незначащем и возвращаясь к пропущенному, Хельма рассказывала нам - мне, потому что Тине она это уже рассказала, - что же именно произошло на самой встрече наследника с членами монархического общества, и сразу после встречи, и потом в течение ночи...

Наследник прибыл без опоздания, даже чуть раньше назначенного срока, в сопровождении личного секретаря, двух телохранителей и одного из второстепенных помощников губернатора. Он был одет без малейшего намёка на официальность: мягкая шёлковая рубашка персикового цвета и шёлковые же зеленоватые брюки. Держался очень свободно, раскованно, естественно. Народу собралось человек сто двадцать: в читальном зале библиотеки, где всё это происходило, было ровно сто мест, все они были заняты, и ещё стояли в проходах. Наследник поблагодарил за интерес к идее реставрации монархии. Рассказал о своём первом приезде в Константинополь, тогда Стамбул. Потом ещё о чём-то. Аудитория, как всегда, разделилась: те, кому особо интересно, пробирались вперёд, прочие оставались сзади. С какого-то момента вокруг наследника собралось плотное кольцо, и уже трудно был расслышать, о чем там говорят. Хельма была как раз из тех, кто вперёд не лез. Реставрация её мало интересовала, но пришла она с парнем, которому это было небезразлично. Потом выступил Стас: как-то чересчур яростно. Наследник, улыбаясь, сказал, что с выступлением не согласен и что республика как форма правления себя вполне оправдывает, но для её успешной работы требуются очень чёткие законы, расписывающие практически каждый шаг человека; государство такое работает, как хорошо сконструированная и старательно отлаженная машина: то есть бездушно. Монархия же при всех своих несомненных недостатках - одушевлена. И что-то ещё он сказал и сел, и тут почему-то все заговорили разом... Потом те, кому всё это надоело, стали постепенно расходиться. К половине одиннадцатого осталось человек тридцать пять, может быть, сорок. Помощник губернатора стал уговаривать наследника заканчивать встречу, время позднее, библиотекари тоже люди и всё такое, но тот сказал, что помощника он здесь не задерживает, равно как и тех, кто уже всё понял и во всём убедился - а те, кто хочет общение продолжить, могут это сделать в любом более удобном месте. Тут библиотекарь сказал, что готов оставаться здесь хоть до утра. Кончилось тем, что помощник губернатора уехал, а наследник предложил сделать небольшой перерыв, чтобы перекусить, а потом собраться снова - здесь же, в библиотеке, или в другом месте, на выбор тех, кто знает лучше. И вот тут мнения разделились, кто-то предложил холл в общежитии, там уютнее и удобнее, кто-то - "Три поросёнка"... В результате через полчаса в библиотеку вернулись человек десять, подождали сколько-то времени, потом пошли искать. Не найдя наследника ни в холле, ни в "Поросятах", ни в других предполагаемых местах, решили плюнуть на всё. Собственно, плюнуть решила Хельма, и не столько на наследника, к которому она и без того была вполне равнодушна, сколько на своего парня, за наследником увязавшегося. Она села у фонтана - а это такой перекрёсток, который трудно миновать, - и предалась нервному созерцанию. Она видела, как несколько раз пробежал туда и сюда один из телохранителей, и злорадно подумала, что не она одна осталась в дурах. Потом со стоянки с ненормально диким рёвом и визгом выехала машина и умчалась в город. И совсем уж глубокой ночью какие-то дети устроили шумную потасовку на тёмной боковой аллее...

Хельма наконец встала и собралась уходить, когда услышала на той тёмной аллее странный звук. Она панически испугалась чего-то и побежала за помощью. Через несколько минут с двумя полузнакомыми парнями она вернулась на ту аллею. Мумине куда-то ползла. Она была вся растерзана. Глаза её, широко раскрытые, никого и ничего не видели...

Я слушал, и мне становилось страшно. Бодрячество, явленное перед лицом лейтенанта Наджиба, быстро испарялось. Было в происходящем что-то от страшилок, которые так любил слушать в детстве... тянется Синяя Рука... я когда-то пытался вывести формулу этого детского страха и понял: поведение людей - жертв - обязательно должно быть иррациональным: как у птицы под взглядом змеи. Сидеть и, что-то шепча, ковыряясь под крылом или вытаскивая из земли червячка, ждать, когда тебя заглотят. И не настолько уж однозначно утверждение, что - страх парализует. Как бы не наоборот: наивное бездействие генерирует страх.

Я подозреваю, что в этот момент птица просто не видит змею. Неосознанно заставляет себя не видеть. Поэтому занимается простыми делами: шепчет, ковыряется под крылом, вытаскивает из земли червячка...

Со страхом надо было что-то делать. И вообще - надо было что-то делать.

Год 1991. Игорь

13.06. 5 часов утра

Ферма Сметанина

 Мне снился скверный сон, причём я прекрасно понимал, что это именно сон, но не мог его пересилить и не мог проснуться. Всё происходило на каком-то плацу. Посередине плаца стоял наш "лавочкин", только он был почему-то раза в три больше, чем на самом деле. На краю плаца прямо в асфальте зияли узкие щели, и не сразу я понял, что это могилы. Рядом с могилами расположился сводный оркестр, музыканты играли, но не было слышно ни звука. Зато отлично слышались шарканье ног, неразборчивые голоса, скрип, завывание. От "лавочкина" и до могил протянулась шеренга офицеров всех родов войск, стоящих "смирно" и отдающих честь. Позы их были абсолютно одинаковы, я присмотрелся к лицам: лица тоже. Это были манекены. Вдоль шеренги манекенов маршировали солдаты в парадной форме - в две колонны по три человека в каждой. Они маршировали в странной позе, одной рукой давая отмашку, а другую держа у плеча, и я долго не мог понять, что к чему, пока они не подошли к могиле и не стали опускать в неё невидимую ношу - гроб. Гроб, понял я, невидимый гроб... или нет никакого гроба, а они только притворяются, что есть. Солдаты сделали своё дело, отдали могиле честь и плотным маленьким каре двинулись в обратный путь. Они так и ходили, туда и обратно, и я, страшно злясь, смотрел на это всё и вспоминал наши похороны, и видел, какая злая пародия эти похороны на те, наши. У нас в архиве хранятся маленькие керамические контейнеры, в которых спрятаны по пряди волос каждого из нас и по фотографии. И если человек гибнет там, откуда его тело доставить нельзя, то контейнер помещают в печь, а потом пепел пересыпают в урну, и урну эту ставят в колумбарий... и мне всегда казалось, что это правильно. Солдаты отдали честь предпоследней могиле, но возвращаться к самолёту не стали, а попрыгали в последнюю и оттуда, изнутри, стали засыпать себя землёй. И глухо, как из-под толстого слоя войлока, стали появляться отдельные звуки музыки, выстраиваться в нечто, и вдруг это нечто явилось целиком: спит гаолян, ветер туман унёс, на сопках...

 Я проснулся мгновенно и мгновенно оказался на ногах. В доме был чужой - я знал это каким-то десятым чувством, спинным мозгом, кожей... Из окон цедился голубовато-серый полурассветный свет. Рука сама скользнула под подушку, достала пистолет: "столяров" калибра двенадцать и семь.

Медленно-медленно, чтобы не повредить тишину, я оттянул и вернул на место затворную раму. Мягкие, кошачьи шаги за дверью: два шага, ещё один... стоп. А вдруг это Вероника... с пьяных глаз... вот смеху-то будет... Ещё два шага - под самой дверью. Нет, не Вероника: она пришла бы босиком или в туфлях на высоком каблуке, а здесь что-то лёгкое, типа теннисок... Дверь медленно, по миллиметру, стала приоткрываться. Ну, смелее, смелее... В образовавшуюся щель просунулась рука с тёмным квадратиком в пальцах  - зеркальце, догадался я. Зеркальце поворачивалось, сейчас тот, кто за дверью, увидит меня... Я выстрелил в стену - туда, где, по моим расчётам, были его колени. Не теряя времени, я вылетел за дверь. Кто-то слабо ворочался на полу, и кто-то другой удирал вниз по лестнице. Я прыгнул через перила, сократив себе путь на два лестничных марша, но не достав убегавшего - он был быстрый, как крыса. Когда я выкатился на крыльцо, он уже стоял шагах в десяти, ловя меня стволом. Сделать тут ничего нельзя было, пришлось бить на поражение. Дульная энергия у "столярова" колоссальная, парня отшвырнуло шагов на пять. Тут же на дороге появилась набирающая скорость машина. Я успел упасть - очередь прошла выше. Зазвенели стёкла. Я дважды выстрелил вдогон - заднее стекло покрылось густой сеткой трещин. Из машины больше не стреляли. Через секунду она скрылась за поворотом. Я подошёл к убитому. Очень короткая стрижка, очень молодое лицо. Дыра в груди, крови почти нет. Немного в стороне  - отлетел при ударе - "парабеллум" образца тысяча девятьсот девятнадцатого...

 В доме стояла мёртвая тишина, и у меня всё мгновенно замёрзло внутри - а что, если и вправду - мёртвая? Если они успели?.. Нет, слава Богу. Просто у меня после стрельбы вата в ушах. Вот они все, мои дорогие... что? Нет, там всё в порядке. Что? Ох, дьявол... Я поднялся по лестнице. Вот он, лежит. Тоже мальчик, тоже короткая стрижка... ноги превращены в кровавое месиво, особенно колени... и маленькая треугольная дырочка над левой бровью. Осколок то ли кирпича, то ли пули... наповал. Всё.

 В меня понемногу просачивались нормальные звуки: речь, дыхание, плач. Все целы? Все, все, Витю только стеклом немного порезало, немного, ничего, заживёт... заживёт как на собаке, верно я говорю? Дети? Ничего, ничего, поплачут и успокоятся, ничего... Игорь, тормошит меня за плечо дед, тут такое дело... полицию надо вызывать. Надо, тупо соглашаюсь я. Так лучше бы, чтобы это всё я сделал. Я хозяин, имею право... Да, дед, соглашаюсь я, да вот поверят ли? Поверят, вон сколько свидетелей. А ты пока у Дитера пересидишь, Вероника тебя свезёт... свезёшь, Вероника? Я смотрю на них всех - будто больше никогда не увижу. Бледная, как стена, и очень решительная Стефа, ей некуда уходить отсюда, это её земля... дробовик-многозарядку она держит чуть небрежно, как вещь привычную. Дед пергаментно-коричневый, глаза светятся, как у кошки, опирается на ручной пулемёт неизвестной мне системы: откопал, наверное, на своих полях. Дитер, очень деловой, спокойный, подтянутый. Один револьвер в руке, два за поясом. Ольга: спавшая с лица, заплаканная, готовая на всё. На плече двустволка. Даша и Витя, Витя в крови и бинтах, прижимает к лицу пятнистую тряпку. Оба с МП-39. Тоже, наверное, откопали... Ребята, говорю я, они не вернутся. Они меня искали. А теперь - всё. Как знать, говорит дед. Ты поезжай лучше. Поезжай. С полицией мы сами всё уладим. Верка, возьмёшь мотоцикл - и вдоль речки, чтоб вас никто не видел. Да, дядь Вань. Ну, Игорёха, обнял меня дед, спасибо тебе. Мы-то спали, как сурки - я, старый филин, и то спал. Сейчас, дед, сказал я, сейчас, надо ещё посмотреть... Я склонился над убитым, проверил карманы его парусиновой курточки. В правом боковом лежал пружинный нож, очень хороший золингеновский нож. В левом боковом - штук пять пустых пластиковых мешочков. А в левом нагрудном - моя фотография шесть на девять...

 Это, пожалуй, меняет дело, засомневался дед. Я смотрел на фотографию и никак не мог понять, откуда она такая. Потом вспомнил. Нет, дед, сказал я, ничего не меняется, давай играть, как задумали. Это я всё забираю... А это? - подняла с пола Вероника. А, зеркальце... нет, это что-то другое. Какой-то прибор... непонятно. Тяжёлый металлический квадрат примерно семь на семь, с одной стороны матовое тёмно-серое покрытие, с другой - полоска жидкокристаллического индикатора. Интересно... ну, очень интересно.

 Вообще всё понемногу складывается в забавную картину... и ещё моя фотография с медицинской карты... Да, господа, неладно что-то в Датском королевстве...

 Впрочем, как говаривал Тарантул, не начать бы делать поспешные выводы из слишком ярких предпосылок...

 Пока Вероника переодевалась в рабочее и выводила мотоцикл, я обыскал второго убитого. У него тоже была моя фотография и пара тонких резиновых перчаток. Дитер, расстроенный, ходил вокруг "испано-сюизы". В неё попало несколько автоматных пуль. Да заварим, сказал Виктор, пригоняй её сегодня к нам. Сто двадцать тысяч мне за неё предлагали, сказал Дитер, не взял. Ну и правильно, сказал Виктор, деньги что - тьфу, и нет их, а это надолго. Так что заварим, закрасим - с лупой не найдёшь, где дыры были. Спасибо, Виктор, я видел, как ты варишь - это высокий класс, сказал Дитер. Поэтому я не расстраиваюсь. Вероника подкатила на лёгком "тиере", похлопала по сиденью: садись. Витя, сказал дед, дай Игорю пока свой автомат - мало ли что. Виктор протянул мне МП и запасной рожок. Спасибо, сказал я. Пустяки, сказал Виктор и отошёл. С Богом, сказал дед. Вам того же - я помахал рукой.

 С дороги Вероника почти сразу свернула вправо, в поля, заросшие чем-то густым и высоким, выше колена - пшеницей, ячменём?.. Мотор глухо рокотал, во все стороны летела грязь. Ноги мгновенно промокли. Крепче держись, не болтайся! - крикнула Вероника. Я забросил автомат за спину и обнял её обеими руками. Теперь другое дело! Она повела плечами и добавила газу. Мы неслись к извилисто тянущейся через поля полосе черёмуховых зарослей.

Год 1961. Зден

07. 09. Ночь

База "Саян". Командный бункер

Нас преследовали галлюцинации. Шум работ. Голоса. Удары. Скрежет. Я так и жил у двери. Эльга приносила мне воду. Мы почти не разговаривали. О чём? Всё, что могли, мы уже рассказали: она о несчастной своей любви к поэту из Москвы предшествующего десятилетия, она сидела там резидентом, прожила довольно долго... ничего не могло получиться из той любви... А я вдруг выложил своё: о такой же несчастной жизни с Кончитой, о том, что уже всё, край, и даже двухлетний Игорёшка меня не удержал бы... о дикой её ревности, в которую вдруг обратилась дикая же страсть, о трёх попытках самоубийства - истерических, на людях...

Мы с Эльгой даже не пытались утешить друг друга. Это было как-то странно, но вот - факт. Говорят, близость смерти обостряет чувственность. Но, наверное, это должна быть близость какой-то другой, более романтической смерти.

Наконец я понял, что спасения извне ждать не следует.

Говорят, заживо похороненные ногтями процарапывают крышки гробов...

Откуда-то взялась ясность в голове.

Я принёс свежие поглотители углекислоты - последний комплект. Полосками лейкопластыря приклеил эти жестянки, похожие на коробки от старых противогазов, к стальной двери - внизу, там, где (я надеялся) не было препятствия с наружной стороны. Если дверь плотно прикрыть, а потом резко толкнуть, то неясный звук соприкосновения с чем-то возникал вроде бы вверху. Хорошо бы не ошибиться...

Потом я собрал всё тяжёлое, что мог. Койки легко снимались, наволочки мы набили папками с документами, и я даже мельком подумал, что в крайнем случае можно будет воспользоваться трупами из шкафа... но это была, конечно, мысль из тех, которые никогда не реализуются. Самыми тяжёлыми предметами были трансформаторы, обеспечивающие питание вычислителя, и сам вычислитель - вправду расположенный под пультом. Но если трансформаторы вытащить было легко, то с машиной пришлось по-настоящему повозиться.

Потом я приступил к изготовлению взрывателей. Их я сделал из лампочек, которых на пульте было достаточное количество, и пистолетных патронов, которых у меня было ещё больше. В цоколях лампочек я протирал о шершавый бетон стены дырку, потом, если нить оставалась цела, всыпал внутрь порох из патронов. Заклеивал дырку пластырем. И так двенадцать раз...

Патрончики для ламп я добыл оттуда же, из пульта, а достаточной длины проволоку отмотал от трансформаторной обмотки. Долго и тщательно зачищал концы проводов, которыми соединял взрыватели в "букет". Сделал. Рассовал взрыватели по банкам поглотителей, разрезав капроновую сетку и осторожно углубив их в массу гранул. Руки вздрагивали, хотя умом я понимал, что сам по себе реактив "К" не опаснее простой бертолетовой соли.

Вот и всё. Я протянул провод в каютку, где мы жили, приладил к концу его обычную электрическую вилку от бритвы. Кто-то из дежуривших здесь любил содержать себя в должном порядке... Заряд в аккумуляторах аварийного питания был ещё приличный. И лампочки горели как надо, и вентиляторы гнали воздух...

Теперь начиналось основное. Спирт я уже нюхал и пробовал на язык, да и на зеркальце он, испарившись, почти не оставлял следа. И всё же... если там есть хоть следы ацетона...

Нет. Не думать ни о чём. Всё, хватит. Отключился.

Тонкой-тонкой струйкой я стал наливать спирт в банки поглотителей, стараясь, чтобы гранулы пропитывались равномерно. По восемьдесят граммов на банку. Одна... вторая... третья...

Кажется, залитые банки начинали теплеть. Но это могло и показаться.

Будем считать, что показалось.

Шестая.

Теперь - тщательно прижать их. Без зазора. Выломанные из шкафа-могильника полки... так, хорошо... теперь койку плашмя, подложить железный табурет, чтобы образовался наклон к двери, и на койку - оба трансформатора, в каждом килограммов по девяносто, и вычислитель - под семьдесят...

Эльга наблюдала молча, не делая попытки помочь. Её как будто не было здесь. Ну и...

Отставить.